МАКВЕЙ Г. Сергей Есенин и Айседора Дункан

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 17891
ГОРДОН МАКВЕЙ

Сергей Есенин и Айседора Дункан

Взаимоотношения русского поэта Сергея Есенина (1895-1925) и американской танцовщицы Айседоры Дункан (1877-1927) — чрезвычайно сложные, неровные, порой загадочные. После первой встречи в Москве осенью 1921 года, Есенин и Айседора жили вместе в особняке Дункан на Пречистенке. В начале мая 1922 г. был зарегистрирован их брак, а через несколько дней молодожены отправились в свадебное путешествие по Европе и Америке. Пятнадцать бурных месяцев спустя, поэт и танцовщица вернулись в Москву в августе 1923 г. Вскоре их пути разошлись, хотя официально их брак никогда не был расторгнут. Есенин умер в декабре 1925 г., Айседора — в сентябре 1927 г.

Свою книгу «Айседора и Есенин» (1980, на английском языке) я посвятил подробному анализу совместной жизни и взаимоотношений Сергея Есенина и Айседоры Дункан (1).
(1)    См. Gordon McVay, Isadora and Esenin, Ardis, U.S.A., and Macmillan, London, 1980, 335 страниц, 100 фотографий. См. первые рецензии на эту книгу, напр., в газетах и еженедельниках: The Tablet, Лондон, 28 июня 1980, стр. 629-630; Los Angeles Times : The Book Review, 29 июня 1980, стр. 9; The Guardian, Лондон, 10 июля 1980, стр. 8; The Sunday Times, Лондон, 10 августа 1980, стр. 31; Русская Мысль, Париж, 14 августа 1980, стр. 11; New Statesman, Лондон, 12 сентября 1980, стр. 18-19.
Не желая повторить уже опубликованное, я собрал для Русского Альманаха противоречивые, малоизвестные и неопубликованные материалы, относящиеся к Есенину и Айседоре, и к пребыванию Айседоры в России. Надеюсь, что читателям будет интересно ознакомиться с этими редкими текстами на русском языке.

***
24 июля 1921 г. Айседора приехала в Москву. Через месяц появилась в газете «Известия» (24 августа 1921 г.) статья наркома просвещения, А. В. Луначарского, озаглавленная «Наша гостья» (статья потом перепечаталась в книге Луначарского, «Театр и революция», Москва, 1924):
«...Мечты Дункан идут далеко. Она думает о большой государственной школе в 500 или 1 000 учеников, но пока она согласна начать с небольшим количеством детей, которые будут получать образование через наших учителей, но в физическом и эстетическом отношении развиваться под ее руководством...
Мы уже имеем хорошее здание для школы и сможем в самые ближайшие дни приступить к основательной ее организации...
Сама же Дункан, пока что, проникнута весьма воинственным коммунизмом, который иной раз вызывает невольную, конечно, чрезвычайно добрую и даже, если хотите, умиленную улыбку...
Дункан назвали царицей жеста, но из всех ее жестов, этот последний, поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, — самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».
Друг Есенина, имажинист Анатолий Мариенгоф пишет, будто Луначарский обещал Айседоре «храм» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», 1953-1955, в Рукописном Отделе Государственной Библиотеки им. Ленина, Москва):
«Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан... Храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больше не вдохновляли Дункан... Пресыщенная зрителем (к слову: ставшим на Западе менее восторженным), она жаждала — прихожан...
Соблазненная Храмом Христа Спасителя, Айседора Дункан не то что приехала к нам, а на крыльях, как говорится, прилетела.
И... очень рассердилась: очаровательный нарком надул ее. Вероятно, потому, что слишком смело, без согласования с политбюро, раздавал храмы танцовщицам.
Я потом весело сочувствовал Айседоре:
— Ах, бедняжка, бедняжка, в Большом Театре приходится тебе танцевать!»
Мариенгоф вспоминает первую встречу поэта и танцовщицы (Москва, осенью 1921 г., в студии художника Георгия Якулова):
«В первом часу ночи приехала Дункан... Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала:
— Solotaia golova!
Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два.
Потом поцеловала его в губы.
И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
— Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
— Tschort!
В четвертом часу утра Изадора Дункан и Есенин уехали...» (2)
(2) Анатолий Мариенгоф, Роман без вранья, издание второе, Ленинград, 1928, стр. 124-125. Это издание полностью перепечатано, с новыми приложениями, 20 редкими и неопубликованными фотографиями, и вступительной статьей Г. Маквея (издатель Willem A. Meeuws, Wightwick, Boars Hill, Oxford, England, 1979).
Вдова Мариенгофа, актриса Анна Никритина, пишет (в машинописи своих воспоминаний):
«Сразу же, с первого взгляда, Изадора влюбилась в Есенина... весь вечер они не расставались и... уехали оттуда мы уже вдвоем с Мариенгофом, а Есенин уехал с Дункан. Это как удар молнии, удар судьбы... Его все в ней полонило — и страсть, и откровенность, и ее слава. Всемирно известная Изадора Дункан влюбилась в него. В ее славе тоже было что-то дополнительно возбуждающее...»
Мариенгоф утверждает:
«Есенин влюбился не в Айседору Дункан, а в ее славу, в ее мировую славу. Он и женился на ее славе, а не на ней — не на пожилой, несколько отяжелевшей, но еще красивой женщине с крашеными волосами... Айседора была женщина с умом тонким: изящным, острым и смелым...
В эту пятидесятилетнюю женщину Есенин никогда не был влюблен...» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»).
«Она как собака целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще чем любовь горела ненависть к ней» (Роман без вранья, стр. 127).
Не все мемуаристы разделяют точку зрения Мариенгофа. Поэт Сергей Городецкий заявляет:
«По всем моим позднейшим впечатлениям это была глубокая взаимная любовь. Конечно, Есенин был влюблен столько же в Исадору, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще он мог влюбляться. Вообще же этот сектор был у него из маловажных. Женщины не играли в его жизни такой роли, как, например, у Блока...» (Новый мир, Москва, 1926, № 2, стр. 142).
Друг Есенина, Иван Старцев, пишет:
«Между ними существовала взаимная нежность и привязанность. Изадора иначе не называла Есенина, как мой «дарлинг», «ангел»...
Есенин свои чувства к Айседоре выражал различно: то казался до-нельзя влюбленным, не оставляя ее ни на минуту при людях, то наедине он подчас обращался с ней тиранически грубо, вплоть до побоев и обзыванья самыми площадными словами. В такие моменты Изадора бывала особенно терпелива и нежна с ним, стараясь всяческими способами его успокоить» (в сборнике Сергей Александрович Есенин, Москва-Ленинград, 1926, стр. 83).
М. Бабенчиков считает (там же, стр. 43):
«По-своему Дункан понимала поэта и своеобразно пыталась облегчать заметно росшее в нем состояние отчаяния...
Думается, встреча Есенина с Дункан не была пустым романом, а судя по многому, она оставила глубокий след в жизни поэта».
Художник Юрий Анненков вспоминает:
«Захваченная коммунистической идеологией Айседора Дункан приехала, в 1921-м году, в Москву. Малинововолосая, беспутная и пе¬чальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная «Дунькой» в Москве, она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозяйном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию...
С Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем и Кусиковым, я часто проводил оргийные ночи в особняке Дункан, ставшем штаб-квартирой имажинизма... Дункан пленилась Есениным, что совершенно естественно... Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан...» (Дневник моих встреч. Цикл трагедий, Нью-Йорк, 1966, том I, стр. 168-169).
7 ноября 1921 г. Айседора выступила в Большом театре; 3 декабря 1921 г. открылась школа Айседоры Дункан на Пречистенке, 20.
Некоторые мемуаристы упоминают попытки Есенина убежать от Айседоры. Например, Иван Старцев пишет (в сборнике Сергей Александрович Есенин, Москва-Ленинград, 1926, стр. 84-85):
«В сочельник перед Рождеством мы отправились с Есениным навестить Коненкова. Радушный хозяин, располагающая мастерская и вино «пленили» нас на трое суток. На четвертый день мы... поехали к себе на квартиру, — там меня ожидало письмо от Дункан на английском языке с приложенным тут же переводом Шнейдера... Она не спит третью ночь и не находит себе места, предчувствуя недоброе... Письмо заканчивалось буквально следующими словами: "Не думайте, что во мне говорит влюбленная девчонка, нет — это преданность и материнская заботливость"».
31 декабря 1921 г. состоялся вечер Дункан в Театре Музыкальной Драмы (бывш. Зимина). В машинописи своих воспоминаний А. Б. Никритина описывает события после этого выступления:
«Ему от Дункан некуда было деться. Она везде его настигала, повторяю, со всей откровенностью, даже с бесстыдством.
Она ничего не стеснялась, и в этом была ее сила, ее право. Я помню, Новый год встречали у Изадоры... Есенин убегает к Якулову и вызывает нас туда по телефону. Мы приезжаем, Дункан приезжает вслед за нами. Через другой ход мы сбежали домой — она приезжает за нами домой. Звонки! Звонки! Соседи ей говорят, что нас нет. Прислушиваемся — тихо, ушла.
Мне было ужасно жалко ее тогда, Изадора ведь была намного старше нас. Женщина она была замечательная, умная, образованная. И... в конце концов победила Есенина. Примерно месяца через два он совсем переехал на Пречистенку к Дункан...»
Однажды Мариенгоф и Никритина встретили Есенина и Дункан. Никритина вспоминает (в сборнике Есенин и современность, Москва, 1975, стр. 382-383):
«Нас пригласили обязательно, непременно прийти вечером. Пришли. Кроме нас, никого не было. Но было торжественно. У каждого прибора стояла бутылка рейнвейна. Они стояли, как свечи. Изадора подняла первый бокал за Есенина и Мариенгофа, за их дружбу. Она понимала, как трудно Есенину. Она ведь была очень чуткой женщиной. А потом сказала мне: «Я енд ты чепуха, Эсенин енд Мариенгоф это все, это дружба». Я-то, конечно, была чепуха. Вскоре они уехали за границу» (3).
(3) См. комментарий к этим строкам в письме Семена Карлинского, в газете Новое Русское Слово, Нью-Йорк, 30 сентября 1976, стр. 4.
«Дункан — замечательная женщина, умная! Она прекрасно понимала, что она для Сережи страсть, сильное увлечение, не больше, что жизнь его в другом. Когда они приходили к нам и она садилась на поломанную кровать — говорила: вот здесь настоящее, вот здесь любовь. Все хотела подарить мне фату, и уговаривала: "для женщины важно быть последней, а не первой". Очевидно чувствовала, что я эта последняя. И вместе с тем думала, что главное и самое важное для них [Есенина и Мариенгофа] это их искусство, а не женщины» (письмо А. Б. Никритиной к автору этой статьи, Ленинград, 1 декабря 1976).
В начале мая 1922 г. был зарегистрирован брак Есенина и Айседоры. Мариенгоф пишет (в журнале Октябрь, Москва, 1965, № 11, стр. 82-83):
 «Перед отъездом за границу Дункан с Есениным расписались в загсе.
— Свадьба! Свадьба! — веселилась она. — Принимаем поздравления и подарки! Первый раз в жизни у Изадоры законный муж!
— А Зингер? — спросил я...
— Зингер? Нет.
— А...
— Нет, нет! Сережа — первый законный муж Изадоры. Теперь я — русская толстая жена!»
Мариенгоф добавляет («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»):
«Он [Есенин] боялся остаться с ней — со своей женой — наедине, хоть на полчаса...
А целовать эту пятидесятилетнюю женщину ему было полегче с пьяных глаз.
Поэтому Есенин, в Балашовском особняке, и ел и пил и песни играл и читал стихи — со злостью.
А под невесомое одеяло из гагачьего пуха, в широкую супружескую кровать карельской березы, ложился он во хмелю...»
Через несколько дней — 10 мая 1922 г. — молодожены покинули Россию. Илья Эренбург встречался с Есениным и Айседорой в Берлине:
«Есенин прожил в Берлине несколько месяцев, томился и конечно же буянил. Его неизменно сопровождал имажинист Кусиков... Они пили и пели. Напрасно Айседора Дункан пыталась унять Есенина; одна сцена следовала за другой... Есенин в отчаянии бил посуду» (Люди, годы, жизнь, Москва, 1963, кн. 3-4, стр. 39).
«[Дункан] обладала не только большим талантом, но и человечностью, нежностью, тактом; но он был бродячим цыганом; пуще всего его пугала сердечная оседлость» (Люди, годы, жизнь, Москва, 1961, кн. 1-2, стр. 588).
А. М. Горький описывает встречу с Есениным и Айседорой в Берлине (май 1922 г.):
«...А второй раз видел я его в Берлине у А. Н. Толстого, была с ним старая, пьяная Айседора Дункан, он великолепно прочитал монолог Хлопуши, а потом ударил Дункан ногою в ее интернациональный зад и сказал ей: «Стерва». Я человек сентиментальный, я бесстыдно заплакал при виде столь убийственного соединения подлинной русской поэзии с препрославленной европейской пошлостью. И вновь явилась та же урюмая мысль: где и как жить ему, Есенину? Вы сообразите безумнейшую кривизну пути от Клюева к Дункан! Был в тот вечер Есенин судорожно, истерически пьян, но на ногах держался крепко... Да и пьян-то он был, кажется, не от вина, а от неизбывной тоски человека, который пришел в мир наш, сильно опоздав, или — преждевременно...» (из письма А. М. Горького к И. А. Груздеву, Неаполь, 9 января 1926, в книге: Переписка А. М. Горького с И. А. Груздевым, Москва, 1966, Архив А. М. Горького, том XI, стр. 30).
Выпив водки, Айседора танцевала в квартире Алексея Толстого в Берлине. Вспоминает жена А. Н. Толстого, Наталия Крандиевская-Толстая [Толстая-Крандиевская]:
«...Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину своих шарфов, оставила два на груди, один на животе, красный накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате, в круг. Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались по стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет тому назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?...» (в сборнике Прибой, Ленинград, январь 1959, стр. 97).
Н. В. Крандиевская-Толстая продолжает (Воспоминания, Ленинград, 1977, стр. 199):
«Компания наша разделилась по машинам. Голова Айседоры лежала на плече у Есенина, пока шофер мчал нас по широкому Курфюрстендаму.
— Mais dis-moi souka, dis-moi ster-r-rwa... [Скажи мне сука, скажи мне стерва] — лепетала Айседора, ребячась, протягивая губы для поцелуя (4).
(4) Мариенгоф пишет: «Его обычная фраза — "Пей со мной, паршивая сука, пей со мной!" — так и вошла неизменной в знаменитое стихотворение» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»). См. стихотворение Есенина, «Сыпь, гармоника. Скука... Скука...», написанное, быть может, в феврале 1923 г.

— Любит, чтобы ругал ее по-русски, — не то объяснял, не то оправдывался Есенин, — нравится ей. И когда бью — нравится. Чудачка!
— А вы бьете? — спросила я.
— Она сама дерется, — засмеялся он уклончиво».

«...Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным. Порой казалось: эта пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина, как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?
Ей было лет 45. Она была еще хороша, но в отношениях ее к Есенину уже чувствовалась трагическая алчность последнего чувства» (Н. В. Толстая-Крандиевская, в сборнике «Воспоминания о Сергее Есенине», Москва, 1965, стр. 331).
Из заграничных писем Сергея Есенина (1922 г.):
«Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер... Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы...» (из письма С. Есенина к И. И. Шнейдеру, Висбаден, 21 июня 1922).
«Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот (5).
(5) Илья Эренбург возражает: «Он [Есенин] промчался по Европе, по Америке и ничего не заметил... Конечно, на Западе тогда был не только фокстрот, но и кровавые демонстрации, и голод, и Пикассо, и Ромен Роллан, и Чаплин, и много другого...» (Люди, годы, жизнь, Москва, 1961, кн. 1-2, стр. 583).
Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Госпо¬дин доллар, а на искусство начихать — самое высшее мюзик-холл...
Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа...» (из письма С. Есенина к А. М. Сахарову, Дюссельдорф, 1 июля 1922).
«Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию...
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может...» (из письма С. Есенина к А. Б. Мариенгофу, Остенде, 9 июля 1922).
«Знаете ли Вы, милостивый государь, Европу?..
Во-первых, Боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется. Сердце бьется, бьется самой отчаяннейшей ненавистью...» (из письма С. Есенина к А. Б. Мариенгофу, Париж, не позднее сентября 1922).
В первом черновике «Романа без вранья» (1926, Институт Русской Литературы, Ленинград, Р. I., оп. 7, N. 54, стр. 86). Мариенгоф приводит частушку, сочиненную Есениным:
У Европы рожа чиста
Не целуюсь с ею!
Подавай имажинисту
Милую Расею...!»
Александр Кусиков пишет (Парижский вестник, 1926, № 207):
«В 1922 году мы встретились с ним за-границей. Но запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, порой слепая, есенинская любовь к России, как бы запрещала ему влюбляться. «А, знаешь, здесь, пожалуй, все лучше, больше, грандиознее. Впрочем, нет! — давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют, и плюнуть некуда»...
Любовь к России все заметнее и заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную...»
1 октября 1922 г. Есенин и Айседора приехали в Нью-Йорк. Четырехмесячное турне по Америке обернулось катастрофой. 12 ноября Есенин написал Мариенгофу из Нью-Йорка:
«Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься...
Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва...» В первом черновике «Романа без вранья» Мариенгоф приводит есенинскую частушку:
«В мать тебя, из мати в мать,
Стальная Америка!
Хоть бы песню услыхать
Да с родного берега»
Мариенгоф размышляет (В рукописи «Романа без вранья», 1948, Институт Русской Литературы, Ленинград, Р. I., оп. 7, N. 54):
«Есенин был невероятно горд и честолюбив; он считал себя первым поэтом России. Но у него не было европейского имени, мировой славы. А у Изадоры Дункан она была. Во время их поездки по Европе и Америке он почувствовал себя «молодым мужем знаменитой Дункан». Надо сказать, что ничтожные журналисты, особенно заокеанские, не очень-то и щадили его.
А тут еще болезненная есенинская мнительность! Он видел этого «молодого мужа» чуть ли не в каждом взгляде и слышал в каждом слове. А слова-то были английские, французские, немецкие — темные, загадочные, враждебные. Языков он не знал.
И поездка превратилась для него в сплошную пытку, муку, оскорбление. Он сломался. Отсюда многое.
Вина Изадоры Дункан, как сказали бы мы сейчас, была объективной».
3 февраля 1923 г. на пароходе «Джордж Вашингтон» Есенин и Айседора выехали из Америки в Европу.
7 февраля, в Атлантическом океане, Есенин написал письмо имажинисту Александру Кусикову, проживающему в то время в Берлине:
«...Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая...
Сандро, Сандро! тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню что там ждет меня так и возвращаться не хочется... Тошно мне законному сыну российскому в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним...
...Я перестаю понимать к какой революции я принадлежал. Вижу только одно что ни к февральской ни к октябрьской. По-видимому в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь...» (6)
(6) Письмо впервые опубликовано в журнале The Slavonic and East European Review, Лондон, июль 1968, том 46, № 107, стр. 478-480. Перепечатано, с комментарием Романа Гуля, в Новом журнале, Нью-Йорк, 1969, кн. 95, стр. 227-230. Письмо впервые воспроизведено (с оригинала) в книге Isadora and Esenin (см. примечание 1). Письмо не опубликовано в Советском Союзе. В книге: С. А. Есенин, Собрание сочинений в шести томах, Москва, 1980, том 6, письма, на стр. 422 лишь ссылка на первую (лондонскую) публикацию.
Роман Гуль вспоминает Есенина в Берлине в 1923 году:
«Лицо было страшно от лиловой напудренности... Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство... Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему. Читал он тихо. Только для сидевших. Он даже не читал. А вполголоса напевал...
Когда Есенин кончил читать, он полуулыбнулся, взял стакан и выпил залпом, как воду. Этого не расскажешь. Во всем: как взял, как пил и как поставил — было в Есенине обреченное, "предпоследнее"» (Жизнь на фукса, Москва-Лениград, 1927, стр. 220-222; см. также: Р. Гуль, «Я унес Россию», Новый журнал, Нью-Йорк, 1979, кн. 136, особенно стр. 91-102).
Из письма Есенина к Мариенгофу (Париж, весна 1923 г.): «Господи! даже повеситься можно от такого одиночества...»
На книге своих стихов: Serge Essenine, La confession d’un voyou (Париж, 1922, перевод Ф. Элленса и М. Милославской), Есенин сделал следующую надпись Louise, актрисе театра Comedie Francaise:

«M Lara
В знак приязни
S. Essenine
1923 1 июль Париж»

(экспонат 325 в выставке Paris-Moscou, Centre Pompidou, Париж, 1979).

В начале августа 1923 г. Айседора и Есенин вернулись в Москву. В «Романе без вранья» (Ленинград, 1928, стр. 144), Мариенгоф приводит слова Есенина:
«Я русский... а она... не... могу... знаешь, когда границу переехал — плакал... землю целовал... как рязанская баба...»
Мариенгоф же пишет:
«Есенин уехал с Пречистенки — надломленным. А из своего рокового свадебного путешествия по Европам и двум Америкам (будь оно проклято, это свадебное путешествие!) он в 1923 году вернулся в Москву — сломанным...» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»).
Л. М. Клейнборт описывает встречу с Есениным (Москва, 1923 г.):
«Что-то чужое было и в лице, припудренном, как у актера, в волосах, завитых у парикмахера. И лишь когда я подошел к нему, печальная тревога сдавила мне сердце. Он был испит. Волосы редели. Во всей осанке было что-то больное...» («Встречи. Сергей Есенин», 1926, Государственный Литературный Музей, Москва, Н-в II, стр. 23-24).
К середине августа 1923 г. Айседора выехала (без Есенина) в Кисловодск, а затем отправилась в небольшое турне. Фактически, совместная жизнь Айседоры и Есенина уже кончилась, хотя из разных городов Айседора послала телеграммы Есенину в Москву (Государственный Литературный Музей, Москва, 37/1, 37/3, 37/2):

«Москва Пречистенка 20; Есенину
[из] Кисловодска...
Дарлинг очен грустно без тебя надеюс скоро
приедеш сюда навеки люблю ИЗАДОРА»
(22 августа 1923).

«Петровка Богословский 3. Мариенголу (sic) Есенину [из] Баку...
Выесжаем понедельник Тифлис приезжай туда
телеграфируй выезде Ориант на веки люблю Изадора»
(15 сентября 1923).

«Москву Петровка Богословский
Переулок 3 кв Мариенгоф Есенину
[из] Тифлиса...
Приветствую в етот счастливейший день желаю чтобы
он много раз повторился люблю Изадора»
(26 сентября 1923).

Известно одно письмо Есенина к Айседоре (конец августа 1923 г.):
«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе. С Пречистенки я съехал сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом... Желаю успеха и здоровья, и поменьше пить... Любящий С. Есенин... Москва.»
Друг Есенина, Галина Бениславская, приводит слова Есенина (осенью 1923 г.), выражающие его отношение к Айседоре:
«Была страсть и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь... Боже мой, какой же я был слепой?! Где были мои глаза?.. К Дункан уже ничего нет, и не может быть...» (цит. по книге: В. Белоусов, Сергей Есенин. Литературная хроника, Москва, 1970, часть 2, стр. 91).
Из Ялты Айседора отправила Есенину телеграмму (11 октября 1923):
«М[о]скв[у] Есенину Петровка Богословский Дом Бахрушина [из] Ялты...
Я получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы письма телеграммы на Богословский больше не посылать разве переменить адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора»
(фотокопия в Институте Мировой Литературы, Москва, фонд 32, опись 5, № 15).
В октябре 1923 г. Есенин написал черновик ответной телеграммы Айседоре:

«Я говорил ещо в Париже
что в России я уйду
[Ты меня озлобила]
[Люблю тебя но] жить с тобой
небуду [я женился]
сейчас я женат и счастлив
тебе желаю того-же
Есенин»

Окончательный текст телеграммы, отправленной Айседоре в Ялту:
«Ялта Гостиница Россия Айседоре Дункан Я люблю другую женат и счастлив Есенин
Богословский пер. 3., кв. 46. Сергею Александровичу Есенину»
(фотокопии в Институте Мировой Литературы, Москва, фонд 32, опись 5, № 10).
Владимир Чернявский описывает встречу с Есениным в Ленинграде, весной 1924 года («Три эпохи встреч», 1926, Государственный Литературный Музей, Москва, Н-в 10/1-2, стр. 40-41):
«...Про запад рассказывал он и беспорядочно и сбивчиво, точно радуясь тому, что он не принял Европы и она не приняла его. Но проскальзывала тут и некоторая уязвленность... Но взволновала его, кажется, больше всего Америка. К ней была в нем ненавидящая зависть... Он не скрывал, что возвращение его на родину было бегством от запада и от любви...
...Его еще очень трогала эта любовь [Айседоры к нему] и особенно ее чувствительный корень — поразившее Дункан сходство его с ее маленьким погибшим сыном (7). [Есенин говорил:] "Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая — вот как снег. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская чем все там. У нее душа наша, она меня понимала"...
Но безграничные безумства Дункан, ... ревнивой, и требовательной, не отпускавшей от себя Сергея ни на минуту, — утомили его, он бежал от нее...»
Последние выступления Айседоры и детей ее московской школы состоялись в Камерном театре и в Большом театре в сентябре 1924 г. В конце сентября Айседора вылетела в Германию, и больше не возвратилась в Россию.
Иван Евдокимов вспоминает встречу с Есениным в Москве, 23 декабря 1925 года, незадолго до отъезда Есенина в Ленинград:
«Есенин... сказал:
— Тебе нравится мой шарф?... Это подарок Изадоры... Дункан. Она мне подарила.
Поэт скосил на меня глаза...
— Эх, как эта старуха любила меня! — горько сказал Есенин. — Она мне и подарила шарф. Я вот ей напишу... позову... и она прискачет ко мне откуда угодно...» (в сборнике Сергей Александрович Есенин, Москва-Ленинград, 1926, стр. 228).
28 декабря 1925 г. Есенин повесился в Ленинграде; 31 декабря хоронили его в Москве:
«С некоторым запозданием директором Камерного театра А. Я. Таировым была получена следующая телеграмма из Ниццы, от бывшей жены покойного — А. Дункан:
"Прошу вас передать родным и друзьям Есенина мое великое горе и сочувствие — Дункан."» (в книге Памятка о Сергее Есенине, Москва, 1926, стр. 49).
14 сентября 1927 г. Айседора погибла в автомобиле в Ницце. После смерти Айседоры А. В. Луначарский опубликовал свои воспоминания о ней (в сборнике Гул земли, Ленинград, 1928, стр. 37-40):
«...Она приехала в Москву, в голодную, холодную Москву самых тяжелых годов нашей революции и приступила здесь к работе...
Она очень хорошо мирилась с запущенностью и бедностью нашей тогдашней жизни. Она сразу поняла источники этого и старалась быть как можно меньше требовательной по отношению к правительству. Я боялся, что она будет обескуражена, что у нее руки опустятся. Помощь, которую мы ей давали, была чрезвычайно незначительна. Личную свою жизнь она вела исключительно на привезенные доллары и никогда ни одной копейки от партии и правительства в этом отношении не получала. Это, конечно, не помешало нашей подлейшей, реакционной обывательщине называть ее "Дунька-коммунистка" и шипеть о том, что стареющая танцовщица продалась за сходную цену большевикам. Можно ответить только самым глубоким презрением по адресу подобных мелких негодяев...
К сожалению, по мере того, как мы богатели, оценка деятельности Айседоры Дункан не повышалась, а скорей понижалась. Перед нами вставали серьезные задачи в области социальной педагогики, — задачи все осложняющиеся. Словом то, что казалось чуть ли не обязательным в период голодного и холодного революционного энтузиазма, стало казаться нерасчетливым, когда перешли на режим экономии, на плановость и т. д. Тут еще подошел горький роман Айседоры с Есениным...
...В те же времена, когда Айседора Дункан протягивала нам все свои силы, всю свою жизнь и пыталась собирать тысячи рабочих детишек для того, чтобы учить их свободе движений, грации и выражению высоких человеческих чувств, мы могли только платонически благодарить ее, оказывать ей грошовую помощь и в конце концов, горестно пожав плечами, сказать ей, что наше время слишком сурово для подобных задач.
Это не мешает тому, что мы вспоминаем о трагически погибшей артистке и большом человеке с чувством живой благодарности и немеркнущей симпатии».

«Русский альманах», Париж, 1981 г.

 

Social Like