МЕШКОВ В. А. О смерти Есенина надо говорить как перед судом
23.12.2010 20:19
|
/ 6
В. А. Мешков
О СМЕРТИ ЕСЕНИНА НАДО ГОВОРИТЬ КАК ПЕРЕД СУДОМ
Кто заявит об убийстве поэта?
В самом конце 2008 года по электронной почте обратился к известному литературоведу и филологу Л. с предложением о полемике по поводу обстоятельств смерти Есенина. Давно хотелось поспорить на эту тему с разумным человеком, но убежденным сторонником версии самоубийства Есенина, не раз выступавшим об этом в печати.
Со своей стороны вышел на эту тему в 2004 году, работая над статьей «Анна Ахматова и Сергей Есенин». Тогда обнаружились некоторые признаки, что в 1920-е годы Ахматова, Лукницкий, и особенно Мандельштам, по крайней мере, сомневались в версии самоубийства поэта. В год выхода сериала «Есенин» попался номер «Комсомольской Правды в Украине» с обсуждением этой темы, где очень удивила явная ложь судмедэксперта С. Никитина.
С исследования, как и почему лгут в этом деле судмедэксперты, началась работа «Убийство Сергея Есенина» (полный вариант на сайте esenin.niv.ru). На том этапе были использованы только материалы, имевшиеся в Интернете.
К 2008 году были изучены также материалы изданий «Смерть Сергея Есенина» (М., ИМЛИ РАН, 2003), «Следственное дело В. В. Маяковского» (М., Эллис Лак 2000, 2005) и материалы, представленные в Интернете С. П. Есениной (сайт esenin.ru).
В итоге выводы работы «Убийство Сергея Есенина», высказанные в заключительной статье «Сомнений в убийстве Есенина уже нет» в основном остались в силе. Имеются все основания для того, чтобы обжаловать в суде официальную версию о самоубийстве поэта.
Вопросы о том, кто может обратиться в суд, родственники, общественная или другая организация, имеются ли в законодательстве России правовые основания для этого и т.п., далее остаются за рамками обсуждения. По крайней мере, есть страны, где такие дела рассматривают без срока давности. Заметим только, что в этом смысле неясен правовой статус и полномочия «Всероссийского писательского Есенинского комитета по выяснению обстоятельств смерти поэта» (далее — Есенинский комитет). Судя по его делам, это чисто декоративное учреждение, и его выводы юридически ничтожны. Также неясен правовой статус кампаний по сбору подписей с петициями к властям, к влиятельным лицам и т.п. В демократическом государстве в принципе любой гражданин, обнаруживший новые обстоятельства в деле о смерти Есенина, свидетельствующие об убийстве, вправе обратиться в прокуратуру с соответствующим заявлением. Отказ прокуратуры признать эти обстоятельства существенными может быть обжалован потом в судах, вплоть до суда Европейского, где можно будет ожидать объективного рассмотрения.
Ныне имеются достаточно весомые аргументы, опровергающие официальную версию, для представления в прокуратуру и суд. Поэтому если и обсуждать смерть Сергея Есенина, то с полной ответственностью, так как это делается перед судом, и только факты, имеющие значение в суде. Такой подход автоматически отметает все «сенсационные» спекуляции, кликушество, фантазии и фальсификации, а это практически все, что написано на тему самоубийства Есенина, а также львиная доля и того, что написано об убийстве.
В прокуратуру или суд представляется заявление с изложением сути дела, содержащее обоснования, доказательства, документы или ссылки на таковые.
Вкратце, по мнению автора, примерное содержание заявления должно быть таково:
«Долгие годы правда о смерти С. Есенина скрывалась, доступа к материалам дела не было. В то же время в стране царил правовой произвол, люди не могли отстаивать свои элементарные права в суде. Следственных мероприятий по делу о смерти поэта не было проведено (сравнить с делом о смерти Маяковского, указать мнение работника МВД Э. Хлысталова).
В результате имеется только один первичный официальный документ с места происшествия: акт участкового милиционера Горбова (с предварительным опросом «свидетелей самоубийства»). Другой официальный документ из больницы: акт судмедэксперта Гиляревского о результатах вскрытия. На основании этих документов следствие и прокуратура дело закрыли чисто формально, даже ни вникая в содержание этих документов.
В них имеются явные признаки того, что Есенин не совершал самоубийства.
1. В протоколе милиционера Горбова указано, что висевший на трубе «самоубийца» — «кистью правой руки захватился за трубу».
Однако из «азов» судебной медицины известно, что после клинической смерти все мышцы человека расслабляются, поэтому поднять руку и «захватиться» он никак не может.
Повеситься, держась за трубу и ее не отпуская, тоже нельзя, так как это будет самоудушение, что также в судебной медицине признано невозможным.
Этот вопрос обсуждался на Есенинском комитете, и современный судмедэксперт А. В. Маслов дал лживое объяснение, фактически опровергающее официальный документ Горбова: «Значит, это было при жизни — возможно, пальцы попали за трубу». Такое объяснение бездоказательно, и равносильно подтасовке милицейского протокола. Если даже пальцы «попали при жизни», то сжимать трубу после смерти они никак не могли, а именно на это указывал Горбов.
На имеющемся снимке ясно видно, что правая рука после смерти окоченела под углом 90 градусов по отношению к телу, а левая – вдоль тела.
2. В акте вскрытия судмедэксперт Гиляревский указал «глаза закрыты, <…> рот сжат», что невозможно по вышеизложенным причинам. После клинической смерти и расслабления мышц глаза открываются и остаются в таком положении. Челюсть отпадает, рот открывается.
На имеющихся снимках в гостинице «Англетер» у Есенина правый глаз полуоткрыт, а левый закрыт, и имеются признаки и свидетельства, что он вытек.
На снимке также четко видно, что рот приоткрыт, и зубы не сжаты, фактически это видно даже на снимке поэта в гробу.
Возможно, эти явные «грубые ошибки» сделаны судмедэкспертом умышленно, с расчетом, что в будущем на эти явные несоответствия обратят внимание. Пока честных официальных лиц в прокуратуре и судмедэкспертизе не нашлось.
3. Ложным является утверждение современных судмедэкспертов, что темное пятно под правой бровью является кожным повреждением. Это ничем не доказано. В то же время теперь несложно было исследовать это пятно, используя возможности современных компьютеров. При увеличении яркости снимка все кожные повреждения расплываются, а отверстия сохраняют четкие очертания. Сравнивая с яркостью других явных отверстий (носовое, зрачок правого глаза) убеждаемся, что это пятно есть отверстие.
Имеется посмертная маска, на которой это отверстие отразилось в виде небольшого кратера, т.е. его уже чем-то замазали.
(Другие признаки ложности версии самоубийства перечислены в указанной выше работе «Убийство Сергея Есенина» и ее заключительной статье)».
Этих фактов достаточно, чтобы на их основании просить прокуратуру и суд признать версию самоубийства поэта несостоятельной. Вывод о самоубийстве сделан без анализа всех сведений, изложенными в официальных документах за подписями Горбова и Гиляревского. В них имеются данные, опровергающие версию о самоубийстве поэта. Обвинять в чем-то Горбова и Гиляревского, низовых работников, как это делается во многих публикациях, совершенно бессмысленно. Они выполняли данные им указания по принципу «начальству виднее».
Файл с изложенным выше текстом был отослан оппоненту Л., с предложением высказать ответные аргументы в защиту официальной версии.
Спустя некоторый срок Л. сообщил о своей занятости, и обещал ответить, когда будет время. Прошло уже два года, и вряд ли сегодня можно ждать дальнейшей полемики.
Поэтому далее обсудим «за» и «против» в сложившейся ситуации, но в рамках все того же принципа «как перед судом».
1. Еще до предложения о полемике (а это часть любого судебного процесса) мы с оппонентом обсуждали вопрос об Эрлихе, ключевой фигуре в деле «по обвинению Есенина в самоубийстве». К моему удивлению, Л. не спорил, что Эрлих — агент, а точнее, сотрудник ГПУ, и сослался на публикацию А. Кобринского в «Ежегоднике Пушкинского Дома», изучавшего личный архив Эрлиха. Даже утверждал, что «там прямо и спокойно об этом сказано и это доказано».
Оказалось, в публикации такого прямого вывода и доказательства нет. Не подтвердил этого и сам Кобринский. В публикации говорится о том, что в личном архиве Эрлиха имеется его фото в форме капитана НКВД.
Однако оппонент Л., признавая причастность Эрлиха к ГПУ, считал, что «это ничего не доказывает», и задавал свой «главный вопрос — а зачем ГПУ было убивать Есенина?».
Вопрос, как говорится, интересный. Но вспомним, что мы «перед судом», и наша цель — доказательство, что было «убийство, а не самоубийство». Поэтому отвлекаться и рассуждать по поводу подобных риторических вопросов пока не будем, обсудим их позднее.
В связи с этим все же отметим, что официальные оппоненты (Генпрокуратура и т.п.) до сих пор не признают причастности Эрлиха к «органам», и ими дана об этом официальная справка.
2. Есть другие факты, имеющие непосредственное отношение к Эрлиху и убийству Есенина. Ведь по официальным данным именно Е. А. Устинова и Эрлих первыми обнаружили, что в номере гостиницы «Интернационал» (бывшая «Англетер») Есенин не открывает дверь и не подает признаков жизни.
Дальнейшее хорошо известно и обсуждалось вдоль и поперек. Но оказывается, и здесь имеются обстоятельства, заслуживающие судебного рассмотрения.
В акте участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Н. Горбова утверждается, что именно им, как официальным лицом, «был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина», и все дальнейшее расследование производил только он. Врача на месте происшествия не было. К своему акту Горбов приложил протоколы опроса свидетелей. (Кроме упомянутых Эрлиха и Устиновой, это были журналист Г. Устинов и управляющий гостиницей В. М. Назаров).
Именно изучение подлинников этих протоколов обнаруживает, что Горбов лжет. По вызову, когда имеется труп, выезжает бригада «убойного отдела», в том числе врач, криминалист, фотограф и т.д. Даже когда имеются явные признаки самоубийства, все равно должны расследоваться и другие версии, а именно версия убийства.
И вот из протоколов опроса свидетелей обнаруживаются признаки, что бригада по убийствам в гостиницу выезжала!
Для этого надо рассматривать не перепечатки и расшифровки, а оригиналы или фотокопии оригиналов этих протоколов. Три из них выполнены на бланках 2-го ЛГМ, в начале которых указана дата и далее «Н. Горбов опросил по делу №…», а в конце подпись свидетеля и самого Горбова.
Но протокол опроса Эрлиха коренным образом отличается от других. Он выполнен на бланке Ленинградского губернского уголовного розыска (далее — угрозыск). В начале указывается дата и затем «Агент 1 бригады Ленинградского губернского уголовного розыска Иванов Ф. опросил по делу №…». Судя по почерку, показания записал сам Иванов, т.к. почерки расписавшихся в конце протокола Эрлиха и Горбова явно от него отличаются.
Существует и еще одно подтверждение, что «убойная бригада» выезжала в гостиницу. В документальном фильме «Англетер» (Ленинградская студия д/ф, 1989) об этом рассказывает полковник МВД в отставке Г. П. Евсеев. Кроме него в гостиницу выезжали еще трое, один из них «Костя Иванов». По его словам, именно они вынимали тело поэта из петли, осматривали и ничего подозрительного не нашли. Это показывает, что полковник лжет. Сохранившиеся фотографии и акт Горбова говорят о травмах и повреждениях.
Странная картина получается — «убойная бригада» угрозыска или ее агент приезжают в гостиницу, обнаруживают «странное» самоубийство, следы разгрома в номере, признаки насилия и травмы потерпевшего и т.п. Агент Иванов начинает опрос Эрлиха. Но вместо того, чтобы тщательно обследовать труп на месте, а также провести криминалистический поиск возможных следов преступления, вызвать следователя и сообщить в прокуратуру, вызывается только участковый милиционер для оформления «самоубийства». Вскоре в номер допускается «публика» из числа «друзей и знакомых», и все улики, какие были, навсегда уничтожаются.
Приезд бригады и участие Иванова из истории «самоубийства» в дальнейшем полностью изымается, нигде в прессе не освещается, и в качестве «стрелочника» навсегда остается Горбов. Но разве могла бригада угрозыска сама прекратить расследование и срочно ретироваться из номера гостиницы до прихода писателей, журналистов, фотографа и прочей публики? Конечно, нет!
Значит, таково было указание «сверху» — оформлять смерть поэта как «самоубийство» по упрощенному милицейскому варианту. В результате отсутствует даже фотография Есенина в петле на трубе отопления. О том, что он был обнаружен в таком именно положении, мы должны до сих пор верить на слово. И кому верить, явным лжецам? Более того, полковник Евсеев утверждает, что повесился поэт не на трубе, а на батарее отопления! Ведь об акте Горбова и дальнейшем «оформлении дела» полковник, а тогда рядовой работник угрозыска, явно ничего знать не мог. К «делу» таких людей не допускали. Однако вполне возможно, что и Горбов свой акт писал под чью-то диктовку.
Таков же Г. Устинов с его показаниями, услужливо «обосновывающий» версию самоубийства, и свидетельствующий о том, чему свидетелем он не был. Например, что «комната <Есенина> оказалась изнутри запертой», что комендант Назаров «открыл дверь отмычкой». В итоге этот свидетель сам делает вывод, не дожидаясь вывода следствия — «в комнате был найден повесившийся поэт Сергей Есенин».
Эрлих, как и Устинов, спешит сообщить о болезнях Есенина, о лечении в психбольнице. Вместе с Устиновой они видели, что «ключ от кабинета торчал с внутренней стороны». Потом «попросили открыть дверь запасным ключом». Это подтверждает Назаров, который «открыв замок с большим усилием, так как ключ торчал с внутренней стороны», даже не зашел в номер.
Но вот чем открывал замок Назаров, запасным ключом или специальной отмычкой, которая вращает ключ? Ведь такой отмычкой могли закрыть дверь преступники, оставив ключ «торчать изнутри»! Судя по всему, так и было. Иначе, при использовании запасного ключа, надо было вытолкнуть внутрь имевшийся ключ, и «больших усилий» после этого не требовалось бы. Об отмычке говорит в своих показаниях и Устинов.
После того, как Устинова и Эрлих позвали обратно Назарова, тот «всех вывел из комнаты и сейчас же позвонил во 2-е отделение милиции с просьбой выслать представителя для составления протокола». Откуда Назарову заранее было известно, что никакого расследования не будет, а просто придет милиционер, и как обычное мелкое происшествие, зафиксирует странную смерть «в виде самоубийства»? Он должен был всего лишь сообщить в милицию, что у них в гостинице обнаружен труп возможного самоубийцы.
3. Последний довод оппонента Л. касался стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…», которое благодаря Эрлиху и бесчисленным публикациям в прессе закрепилось в массовом сознании как предсмертная записка. Вот и Л. задавал вопрос: «И как быть с "До свиданья, друг мой…"?».
Опять таки вспомним, что мы «перед судом»! Является для суда этот клочок бумаги доказательством самоубийства? Обнаруживаем, что в акте Горбова, в показаниях свидетелей никакого упоминания о нем нет. К тому же, как известно, предсмертной запиской считается послание самоубийцы, обнаруженное на месте события, или посланное по почте или другим образом с возможностью установления даты.
О «послании» Эрлих вспоминает только на следующий день, но не несет его в следственные органы или прокуратуру, а публикует в газетах. Для такого шага необходима была санкция самых верхов ОГПУ и партийной власти!
В качестве свидетельницы передачи «послания» Есениным именно Эрлиху вновь становится Е. Устинова. Сочиняется трогательная история, как Эрлих мог бы спасти Есенина, но не сумел. Вот только почему-то следственные органы это «послание» нисколько не заинтересовало, никто не стал по горячим следам проверять его подлинность. Эрлиха не вызвали в прокуратуру по этому вопросу и не допросили, а данное «доказательство» (или его копию) никто не приложил к делу.
В дальнейшем Эрлих, представивший себя адресатом «предсмертного послания», был изобличен во лжи. Что не мешает некоторым его апологетам и «есениноведам», до сих пор его оправдывать и считать «другом и лучшим учеником» Сергея Есенина.
Но в суде никто не сможет доказать, что Есенин оставил предсмертную записку, и именно в таком виде, и именно Эрлиху в качестве адресата. Никакой предсмертной записки не было, в следственных материалах она не упомянута.
«Дело Есенина» и «Дело Маяковского»
По этому поводу и стоит провести сравнение следственных дел Есенина и Маяковского.
При этом явственно обнаруживается, что никакого следствия (или дознания, как тогда это именовалось) по делу о смерти Есенина, не проводилось. Завстолом Дознания 2-го отделения ЛГМ просто подшил бумаги в папку, а в своем заключении просто переписал сведения из протокола Горбова и заключения Гиляревского. В том числе такие: «Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным…». Вопрос о том, какие имеются доказательства такому предположению, даже не возникает. Не говоря уже о том, что также аккуратно переписываются сведения о том, что Есенин «кистью правой руки захватился за трубу», и «труп висел под самым потолком и ноги от пола были на высоте около полутора метра».
Возможность этого до сих пор «доказывают» и «опровергают», а вот следователей из милиции и затем прокуратуры, нисколько не заинтересовало, чтобы хоть что-то проверить по «горячим следам». Поэтому можно сделать вывод: никакого следствия по делу о смерти Есенина следователи милиции и прокуратуры не проводили, они даже не побывали на месте события! Здесь явно, по меньшей мере, было проявлено халатное отношение и злоупотребление служебным положением, в результате дело было закрыто незаконно.
Сравнение со следственным делом Маяковского этот вывод подтверждает.
Первое, что обнаруживает различия, это обложки дел. Если «Дело № 89 «О самоубийстве поэта Сергея Есенина» не содержит определения как уголовное, то в другом случае на обложке надпись «Уголовное дело № 02-29 1930 года …по обвинению О Самоубийстве Владимира Владимировича Маяковского» (курсивом обозначен текст вписанный от руки).
Если в деле Есенина фигурируют милицейские протоколы опроса, то в деле Маяковского полноценные следственные протоколы допроса.
Из этого дела и других материалов, опубликованных теперь, выясняется, что не только на место самоубийства известного поэта Маяковского, но и на самоубийство простой гражданки Антоновой 15 апреля 1930 года, выезжали, кроме милиции, представители «следственных властей из Московского Уг. Розыска, следователь <прокуратуры> Баумановского района, сотрудник ОГПУ». Только ли потому, что рядом с самоубийцей «находилась газета «Правда» в каковой описывалось самоубийство поэта Маяковского»?
Официальная версия говорит об отсутствии подобных представителей на месте гибели Есенина. Что это означает? Ведь мы уже видели, что сотрудники Ленгубугрозыска в гостиницу «Англетер» приезжали. Можно не сомневаться, что туда обязательно приезжали и сотрудники ОГПУ. Они должны были проверить политическую составляющую происшествия и принять меры для устранения утечки нежелательной для властей информации.
Например, о смерти Маяковского ОГПУ вело свое секретное дело № 50, оказавшееся в сейфе Ежова, а затем в архиве ЦК КПСС. Согласно «Рапорту о самоубийстве Маяковского» в ОГПУ, на место выезжали сотрудники МУРа и несколько сотрудников ОГПУ во главе с начальником секретного отдела Аграновым и начальником 7 отдела КРО Гендиным (лицами, имевшими отношение и к делам Есенина и других литераторов).
Двое сотрудников «просмотрели переписку Маяковского, сложили в ящик и опечатали своей печатью, оставив на месте». Другой сотрудник «изъял предсмертную записку». Агранов «созвонился» со своим начальником и получил указание «отправить труп на квартиру Маяковского» (имеется в виду другая его квартира).
Таким образом, ОГПУ и угрозыск на такие резонансные события приезжали первыми, а затем уже вызывалась милиция и прокуратура. В случае Маяковского протокол осмотра места происшествия и трупа составлял не участковый, а дежурный народный следователь Синев и дежурный врач эксперт Рясенцев. Но кто при этом был главным, свидетельствует запись в конце этого протокола: «Присутствующими при осмотре представителями ОГПУ сделано распоряжение милиции труп Маяковского направить на его квартиру Воронцева улица, Гендриков пер<еулок>, дом 15, а комнату по Лубянскому проезду опечатать».
Присутствовал и фотограф, так как в протоколе указано: «Труп Маяковского для сфотографирования с полу переложен на диван». Как и в случае Есенина, почему-то в деле нет снимка в том положении, в котором покойный поэт был в момент смерти.
Однако протокол осмотра Маяковского явно отличается своим профессионализмом от протокола милиционера Горбова. В частности указано: «По средине комнаты на полу лежит труп Маяковского, лежит головою к входной двери. Левая рука согнута в локтевом суставе лежит на животе, правая полусогнутая — около бедра. Ноги раздвинуты в стороны с расстоянием между ступнями в один метр. Голова несколько повернута в право, глаза открыты, зрачки расширены, рот полуоткрыт» (курсив В.М.) и т.д. Всего протокол осмотра занимает 2,5 тетрадных страницы убористым почерком, в то время как «акт» Горбова по сути составляет не более 2/3 тетрадного листа.
О состоянии лица у Горбова всего лишь записано, что «лицо было обращено к трубе» и «под левым глазом синяк», в то время как в протоколе Синева описано состояние лица покойного, соответствующее расслаблению всех мышц после смерти. Сравнивая работу Синева и Горбова при осмотре трупов и места события, приходим к выводу, что Горбов был непрофессионал в следственном деле, всего лишь наскоро обученный милиционер, «тупой исполнитель». Возникает вопрос, зачем ОГПУ понадобилось таким образом «оформлять» смерть Есенина?
А в том, что и «делом Есенина» занимались сотрудники ОГПУ, никаких сомнений нет. Как и сотрудники уголовного розыска, они обязательно были на месте гибели Есенина до появления Горбова. Ведь именно ОГПУ имело своей обязанностью предоставлять советскому и партийному руководству полную, часто секретную, информацию. Если следовать доверчивым членам Есенинского комитета и фантастическому предположению, что «дело Есенина» расследовал один милиционер Горбов, а ОГПУ, угрозыск, прокуратура и власти все ему доверили, тогда и можно верить в «самоубийство»!
В случае Маяковского сотрудники ОГПУ в первую очередь собрали и опечатали бумаги покойного, изъяли предсмертную записку и оружие. В случае Есенина согласно протоколу описи вещей Есенина, также составленному Горбовым, упоминается «брезентовый чемодан среднего размера с разной перепиской, с верхним платьем и бельем и туалетными принадлежностями».
Куда делись многие рукописи Есенина, ведь в Ленинград он уезжал навсегда, чтобы работать и издавать журнал? Какова судьба имевшегося у Есенина пистолета? Все эти вещи в первую очередь должны были изыматься сотрудниками ОГПУ, и нет оснований полагать, что в «деле Есенина» они проявили небывалую халатность и безразличие.
Но почему же тогда роль ОГПУ в «деле Есенина» нужно было настолько засекречивать и до сих пор существуют силы, всячески от этой роли открещивающиеся? По крайней мере, до последнего времени повторялся ответ 1993 года на запрос Есенинского комитета: «Досье» (секретных материалов) на поэта в Центральном архиве Министерства Безопасности (бывшем КГБ) РФ нет.
Но оказывается, что и «дело Маяковского» длительное время КГБ не выдавал музею его имени. Отвечали, что в фондах Агранова и Ежова его нет. Конечно, делалось это умышленно, потому что там не могли не знать, что дело находится в личном фонде Ежова, но в кремлевском архиве ЦК КПСС (с 1991 — Архив Президента РФ). В музей Маяковского дело № 50 было передано только в 1995 году, после того, как в печати стали появляться публикации со ссылками на некоторые, ранее недоступные, архивные материалы.
Так что если существовало «досье» на Маяковского, на Булгакова, по сведениям бывших сотрудников КГБ с 1925 года велось «дело» на Ахматову, то почему должно отсутствовать «дело» на Есенина?
Вопрос только в том, где есенинское секретное «досье» (если только оно не было уничтожено)? (Кстати, такой же вопрос актуален и в случае Ахматовой). Опять-таки следует проследить судьбу «досье» Маяковского. Его опечатанный личный архив ОГПУ доверило «чистить» Лиле Брик. Сейчас известно, что часть документов была сожжена. Как написала в предисловии к «Следственному делу В. В. Маяковского» директор Музея Маяковского С. Е. Стрижнева: «Можно лишь гадать, что стало с бумагами поэта после разборки архива Лилией Брик»!
Ясно, что ОГПУ могло доверить такое дело только своим людям. А у Бриков много лет «другом семьи» был Агранов. Уголовное дело о самоубийстве Маяковского после следователя Синева и следователя прокуратуры Сырцова уже 22 апреля 1930 года (всего через неделю после гибели поэта) было направлено… в ОГПУ Агранову «для ознакомления», и там и осело в «досье» Маяковского под грифом «совершенно секретно». Из недр Лубянки в 1935 году оно было передано Ежову, как секретарю ЦК ВКП (б), когда решался вопрос об организации мероприятий по «увековечиванию памяти» поэта. Поэтому оно в итоге так и осталось в архиве ЦК КПСС.
Есенин и ГПУ
Теперь нетрудно понять, что архив Есенина сотрудники ОГПУ должны были «чистить» до прихода милиционера Горбова. Кому это доверили, можно только догадываться. Это мог сделать Эрлих, который был в курсе всех дел Есенина, возможно с помощью Устиновой. Ее биография остается «белым пятном» в этой истории, и высказываются версии, что она была «подставным лицом», «лже-Устиновой», сотрудником ОГПУ. Они же могли изъять пистолет Есенина. Ведь при наличии пистолета странным выглядит самоповешение!
Если же верить коменданту гостиницы Назарову, Эрлиху, Устиновой как свидетелям, то у них не было возможности это сделать. Тогда получается, что архив Есенина «чистили» до прихода Устиновой и Эрлиха, а потом… закрыли дверь номера гостиницы изнутри!
В обоих вариантах были приложены усилия, чтобы скрыть участие ОГПУ в деле Есенина. Возникает логический вопрос, почему с одной стороны старательно демонстрировалось «устранение от следствия» ОГПУ, угрозыска, прокуратуры, а с другой стороны все дело «расхлебывал» простой участковый милиционер? Ведь это был «спектакль», а зачем было идти на такие сложности и разыгрывать «спектакль», если и на самом деле было всего лишь самоубийство?
Это была лживая демонстрация того, что смерть известного поэта не уголовное, а всего лишь обычное бытовое происшествие, в котором «все ясно» простому милиционеру! И вот теперь нам ясно, что самоубийства не было, Есенин был убит. Вопросы о том, кто его убил, как его убивали, мы пока не ставим, они для нас не главные.
Однако вполне логично мы приходим к выводу, что уголовный розыск, прокуратура, ОГПУ могли демонстрировать бездействие только с одобрения самых верхов партийной и советской власти того времени. Эта же власть принимала решение о похоронах Есенина в Москве. Но для этого необходима была полная информация о «деле Есенина», а такая информация шла наверх от ОГПУ. И сведения об этом остаются, по сей день, сверхсекретными не потому, что их не было, а потому, что их не удается рассекретить и сегодня. То есть они были, и остаются взрывоопасны для власти, как тогдашней, так и нынешней. А причина может быть только одна — верхи той власти были замешаны в участии или сокрытии убийства Сергея Есенина. Убийство Есенина было заказным, это была операция ГПУ против гражданина своей страны.
Так мы и приходим к «главному вопросу» оппонента Л. — «А зачем ГПУ было убивать Есенина?» В этом вопросе подразумевается, что причин для убийства Есенина у советской политической полиции не было. Однако это не так. Причины для неприязни и даже ненависти к Есенину были как у советских чекистов, так и у их партийных наставников.
Как свободолюбивый человек, Есенин не раз выражал свою неприязнь и презрение к представителям советского политического сыска, например, в частушках. Более того, в поэме «Страна негодяев» даже сатирически выведен персонаж с фамилией Чекистов. Образ этот обобщенный, и это сатира не на одного Троцкого. Стычки Есенина с представителями «органов», его аресты и задержания общеизвестны. Наверняка имелись многочисленные доносы на высказывания Есенина о новых порядках в стране и представителях власти. Известно также, что в Москве было дано указание милиции и «органам» по малейшему поводу задерживать Есенина и передавать дело в суд. Неоднократно Есенин провоцировался на скандалы, подвергался физическому насилию, избивался и т.п. В прессе была организована моральная травля поэта, а в Москве — и физическая травля. Известно, что в этот период Есенин опасался за свою жизнь, и даже Эрлих вспоминал впоследствии о высказываниях поэта, что его могут убить. Дошло до того, что Есенин желал уехать из России за границу. Получается, что человек из чувства самосохранения опасается за свою жизнь, а потом сам лишает себя жизни? И здесь опять концы с концами не сходятся.
Так что были у ОГПУ и ее отдельных представителей причины для сведения счетов с Есениным. Ведь в свое время и с поэтом Гумилевым для сведения счетов, как с независимым, свободолюбивым человеком, но с чуждыми советской власти идейными убеждениями, просто воспользовались политической ситуацией. Политическое убийство, осуществляемое ОГПУ под общим руководством из Кремля, всегда имелось «в обойме» властей.
Убийство Гумилева в 1921 году вызвало возмущение за границей и в кругах интеллигенции в России, Именно после этого Максим Горький надолго рассорился с властями и уехал за рубеж. А в 1924 году ОГПУ арестовало и 30 марта 1925 года расстреляло поэта А. Ганина, одного из ближайших друзей Есенина, как руководителя «Ордена русских фашистов». Это тоже было политическое убийство для запугивания интеллигенции. Самого Есенина, очевидно по указанию «сверху», по этому, явно сфабрикованному делу, «не привлекли». Он был слишком популярен и известен, чтобы его просто расстрелять!
Изучение событий 1924-1925 гг. в жизни Есенина показывает, что долго находиться в Москве в эти годы он не мог, сразу возникали «скандалы», возбуждались судебные дела с подачи ОГПУ и милиции, в прессе велась систематическая травля. Поэтому из Москвы приходилось уезжать, много времени проводить на Кавказе. Однако неоднократные попытки уехать с Кавказа за границу (в Турцию, в Иран) каждый раз пресекались. Это свидетельствует, что Есенин и на Кавказе явно находился «под колпаком» агентов ОГПУ.
Полагать, что в Ленинграде в декабре 1925 года было не так, и ОГПУ о Есенине забыло, явно неразумно. Все дела и передвижения поэта были под контролем агентов и сотрудников этой организации. Следовательно, в ОГПУ знали об убийстве Есенина. Следовательно, инсценировка самоубийства производилась под руководством ОГПУ.
Вот теперь можем ответить на вопрос: «Зачем ОГПУ надо было убивать Есенина?».
Поэт явно создавал проблемы для существующей власти, а один очень влиятельный человек в Кремле любил решать подобные вопросы с помощью принципа «нет человека, нет проблемы». Из истории известно, что в 1925 году этот человек делал решающие усилия на пути к абсолютной власти, и именно на этот год приходится наибольшее число «странных смертей» его политических противников, возможных конкурентов, врагов и друзей его врагов и т.п. Есенин и был эффектным завершением этого списка в том году и именно в момент «коронации советского монарха» на XIV съезде ВКП (б)!
Прочитав эти строки, подавляющее число читателей сильно удивится и спросит: неужели Есенин был политическим противником Сталина или его врагом? Тогда и мы спросим читателя: а что нам известно об отношениях поэта и «вождя»? И тогда окажется, что об этом практически ничего не известно. Согласно советской историографии ОГПУ не имело никакого отношения к смерти Есенина, Сталин о поэте, наверное, ничего не знал, и никогда о нем даже не высказывался, и т.д., и т.п. в том же духе… Так ли это было на самом деле?
Но пока остановимся на этом, вопрос требует непростого и внимательного исследования, что и будет сделано в дальнейшем.
Эрлих как свидетель «самоубийства»
В категории свидетелей, как участников возможного судебного заседания по «Делу о самоубийстве поэта Сергея Есенина», поэт Вольф Эрлих, несомненно, был бы центральной фигурой. Его первичные показания милиционеру Горбову (или агенту угрозыска Ф. Иванову) сохранились не в полном виде.
В них записано, что он познакомился с Есениным «приблизительно около года назад». В своей книге «Право на песнь» Эрлих указывает дату — февраль 1924 года, а это значит, что «с испугу» перед следователем Эрлих ошибся почти на год. (Дату, указанную Эрлихом, ныне подвергают сомнению, и знакомство относят к концу марта 1924 года).
Казалось бы, человек в расстроенных чувствах ошибся, такое бывает. Однако когда такие «ошибки» обнаруживаются многократно, становится понятно — Эрлих постоянно лжет.
Например, в конце книги «Право на песнь» читаем, что Эрлих накануне попрощался с Есениным после восьми часов вечера и: «На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти вечера Есенин спускался к нему с просьбой: никого в номер не пускать».
Однако в официальном деле Есенина никаких «показаний портье» нет, имеется только опрос коменданта гостиницы Назарова, и в них такие сведения отсутствуют. Вообще странно, никого из других работников и простых постояльцев гостиницы не допрашивали. Разве что их показания изъяли из дела в ГПУ, а Эрлих об этом забыл или не знал?
Также ничего нет в протоколе о «предсмертных стихах», написанном кровью. Вообще упоминаний о стихах в деле о смерти Есенина нет (см. выше). А в книге «Право на песнь», и еще ранее в письме В. И. Вольпину (1926) Эрлих сообщал, что получил стихи от Есенина утром накануне смерти поэта, а вспомнил и прочитал их только через сутки. Получается, что представителям властей не сказал о стихах, а понес в газету, и их сразу опубликовали.
В воспоминаниях 1926 года Эрлих представил ситуацию так, что «предсмертные стихи» Есенина адресованы ему. Существуют современные «поклонники» Эрлиха (Л. Карохин. «Вольф Эрлих — друг и ученик Сергея Есенина», СПб., 2007). В этом вопросе они создают путаницу, противопоставляя первым редакциям воспоминаний Эрлиха — последующие. Но как раз это показывает, что Эрлих или его «редакторы» реагировали на недоверие многих литераторов и исследователей к первой версии. Стали появляться «воспоминания об Эрлихе», где уже рассказывается, что Эрлих никогда не считал себя адресатом этих стихов.
Все эти увертки легко опровергаются недавно опубликованными сведениями А. Г. Назаровой (подруги Г. Бениславской), близко знавшей Есенина и Эрлиха: «Эрлих сам решил, что стихи адресованы ему и усиленно с самого начала распространял эти слухи» (Н. Шубникова-Гусева. Сергей Есенин и Галина Бениславская. М., 2008, с. 442). С помощью этой лжи Эрлих создавал себе славу «лучшего друга и ученика Сергея Есенина».
Но существует и еще одна версия, относящаяся к этим стихам, и дошедшая до наших дней. Со слов сестры Эрлиха Мирры Иосифовны в 1987 году записано: «Известно, что Эрлих был одним из последних, кто общался с Есениным в день его смерти. При их прощании в гостинице «Англетер» Есенин сунул Вольфу в нагрудный карман пиджака своё последнее стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», попросив прочитать дома. Ослушаться Эрлих не мог. Вернувшись домой поздно ночью, он прямо в прихожей достал листок, пробежал его глазами и, побледнев, закричал: «Мирка, он же кровью написал!». Сразу же брат и сестра бросились на улицу ловить извозчика. Добравшись до «Англетера», Эрлих наткнулся на сопротивление швейцара: «Сергей Александрович не велели беспокоить». Побеспокоить пришлось, но было уже поздно» (Л. Ершова, Ульяновский литературно-краеведческий журнал «Мономах», 1995).
Эта история не сходится с протокольными показаниями Эрлиха и коменданта гостиницы Назарова. У гостиничного номера Устинова и Эрлих появились после 10 часов утра, а не «поздно ночью» или ранним утром. Но не будем спешить уличать сестру Эрлиха во лжи. Ведь она, судя по всему, только проводила брата до извозчика. Об остальных событиях она могла вспомнить только с его слов. Вероятнее всего, эта история — вариант алиби, который на всякий случай обеспечивал себе Эрлих. В дальнейшем оно не понадобилось, его ни в чем не заподозрили, но история осталась в памяти сестры.
В милицейском протоколе Эрлих показал, что с утра он ходил на почту, пытаясь получить на свое имя деньги, высланные Есенину из Москвы. Но деньги ему не выдали, якобы потому, что доверенность была оформлена без гербовой печати. После этого Эрлих пошел в гостиницу сообщить об этом Есенину. Так что кому-то Эрлих опять лгал, либо сестре, либо милиции, а что более вероятно, в обоих случаях. На доверенности, воспроизводимой во многих изданиях, печать имеется. Другое дело, что доверенность оформлена неправильно, доверенности на получение денег, даже для поэта Есенина, так не оформляются.
И, наконец, о моральных качествах Эрлиха мы кое-что можем узнать, читая «Право на песнь». Ведь главное в Эрлихе то, что он был сексот ― политический доносчик.
Эта сущность Эрлиха не могла не проявиться в его книжке. Поиск показал, что это так. В главке «Качалов» он приводит слова Есенина: «Знаешь, есть один человек… Тот, если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей-богу, лягу! Знаешь, — кто? — Он снижает голос до шепота: — Троцкий…» (здесь и далее — курсив В.М.).
Ко времени выхода мемуаров Эрлиха Л. Троцкий в 1929 году был признан врагом народа, лишен всех государственных и партийных постов и изгнан за границу. И вот Эрлих «сообщает», что Есенин являлся тайным и до неприличия пылким поклонником «врага народа» и врага Сталина. Сам он это сочинил, так ли это было, в любом случае это «доказательство», что и Есенин тоже троцкист, а значит, враг. Если вспомним ненависть к Троцкому Сталина, методически уничтожавшего всех, кто подозревался хоть в каких-то связях с ним, то поймем, почему после этого Есенин при жизни Сталина находился под угодническим негласным запретом.
Но с Троцким, похоже, Эрлих в своей книжке «зарапортовался», или перестарался, что ему потом вышло боком! В главке «Москва» опять «таинственно шепчет» ему Есенин:
« — Ты знаешь, я ведь ничего не понимаю, что делается в этом мире! Но я знаю: раз такие большие люди говорят, что так надо, значит это хорошо! Ты подумай только: Троцкий! Сталин!».
Упоминать Троцкого в таком контексте, да еще Сталина после него, уже было «страшной крамолой» в начале 1930-х. Когда Эрлих это писал, он полагал, что его политический донос коснется только Есенина. Однако вскоре после выхода книжки началась компания по изъятию изданий, где упоминались Троцкий и другие «враги народа». Авторы таких книг попали под подозрение, и многие потом под репрессии. Не избежал такой участи Эрлих.
Вначале ему пришлось каяться и открещиваться от «грехов молодости», в том числе и от Есенина. Когда критик А. Сурков назвал в печати его книгу стихов «Арсенал» (1931) «прямой вылазкой классового врага» и увидел в ней «злобное рыло внутреннего эмигранта», пришлось каяться в открытом письме. Свои «политические ошибки, безыдейность и эпигонство» Эрлих объяснял влиянием «буржуазно-кулацкой богемы первых годов НЭПа». Не удержался он и от доносительства, сообщая заодно, что «до сих пор не установлена и не разоблачена связь этой богемы с троцкизмом, а между тем, именно она была воинствующим отрядом троцкизма в советской литературе». Через пять лет НКВД применил этот совет к нему и разоблачил его.
Всех, кто стал жертвой доносов Эрлиха, до конца мы не знаем. Исследования автора этих строк привели к Эрлиху как одному из главных доносчиков на писателя Л. Добычина, ставшего жертвой компании по борьбе с формализмом в марте 1936 года.
Подобным образом закончилась дружба Эрлиха с поэтом Б. Корниловым. Его стали обвинять в прессе и на собраниях в пьянстве и скандалах, напоминающих «поведение Есенина». В октябре 1936 года Эрлих выступает на представительном писательском собрании с осуждением пьянства Корнилова, сравнивая его с «пьянством Есенина». Корнилова исключают из Союза писателей, в 1937 году арестовывают и расстреливают.
Как замечает в своей статье А. Кобринский, к началу 1937 года «поэта Вольфа Эрлиха уже не существовало, об этом свидетельствуют его стихи этого периода с требованием смертной казни «банде» троцкистов». Однако с выводом этого автора, что гибель Эрлиха была случайной, согласиться нельзя. Все члены ленинградской группы имажинистов, начиная с Ричиотти, были в 1920-х годах поклонниками Троцкого, поэтому их последующая карьера объясняется «изменой» Троцкому и «дружбой» с представителями «органов». К концу 1937 года многих таких «бывших троцкистов» со стажем стали арестовывать и расстреливать. 24 ноября 1937 года расстреляли и Вольфа Эрлиха. Разумеется, вся его доносительская деятельность осталась за рамками явно сфабрикованного «дела». Сам Эрлих подписал признание участника «подпольной троцкистской группы» в «связи с японской разведкой». В 1956 году он был реабилитирован. Прямых документов сотрудничества Эрлиха с «органами» пока нет, но косвенные доказательства более чем убедительны.
Из документальных свидетельств пока известно только фото В. Эрлиха в форме капитана НКВД.*
* Кобринский, с. 42. См. также Л. Карохин, с. 137. Этот автор старается оправдать Эрлиха, отрицая его причастность к НКВД. Однако он использует весьма неудачное «доказательство», ссылаясь на подобную фотографию П. Лукницкого. Последний также обвиняется в сотрудничестве с НКВД, причем бывшим генералом КГБ Калугиным.
Павел Нилин: о смерти Есенина «между строк»
Совершенно ясно, что в советское время, по крайней мере, до перестроечных времен, никто не мог выступить открыто с версией убийства поэта, в противовес официальной версии самоубийства. К этой теме просто никого не подпускали. Можно предположить, что в некоем секретном цензурном «темнике» существовала графа, накладывающая табу.
Теперь сторонники версии самоубийства на этом спекулируют, утверждая, что многие десятилетия никто просто не сомневался в официальной версии. Но имеется доказательство, что негласный запрет на эту тему существовал и после смерти Сталина, и последующие годы.
Иначе известному советскому писателю Павлу Нилину не пришлось бы свои мысли об обстоятельствах смерти Есенина «зашифровывать» в художественном произведении.
В 1955 году исполнялось 60 лет со дня рождения Есенина и 30 лет его смерти. За прошлые годы он был то «полузапрещенным», то «полуразрешенным», а бывали времена, что и вообще запрещенным. Такое отношение было характерно для сталинского режима и видимо, для самого Сталина. После издания в 1926-1927 годах посмертного собрания сочинений Есенина началась борьба с «есенинщиной», и до 1955 года его произведения издавались изредка, что могло быть связано с «зигзагами» политической жизни в СССР.
И вот теперь после смерти Сталина стало возможным отметить юбилей поэта, издать двухтомник «Стихотворения и поэмы» и признать: «Лучшие произведения Есенина входят в золотой фонд советской поэзии» (КЛЭ, т. 2, с. 900). По поводу смерти в этом издании имелась одна строчка: «В болезненном состоянии покончил жизнь самоубийством» (КЛЭ, т. 2, с. 897).
В другом издании того времени в качестве причины называлась «тоска поэта по уходящей старой Руси». И далее другая формулировка: «Крушение патриархальных иллюзий часто порождало у Есенина настроения пессимизма и отчаяния («Москва кабацкая», 1924), которые привели его к самоубийству» (МСЭ, 1959, т. 3, с. 820).
Внимательный советский читатель, искавший истину «между строк», не мог не почувствовать, что со смертью Есенина, которую еще Маяковский объявил «литературным фактом», что-то «темнят», что-то не договаривают, что-то скрывают.
В том же 1955 году П. Нилин работает над повестью «Испытательный срок» о работе угрозыска в губернском сибирском городе. Действие происходит в 1923 году, а главными героями являются стажеры Зайцев и Егоров, молодые комсомольцы, на практике осваивающие трудную и героическую профессию. Этот сюжет позволил автору в подробностях осветить работу советского уголовного розыска на фоне послереволюционных изменений в жизни общества.
Уже на первых страницах повести возникают стихи Есенина «Не жалею, не зову, не плачу…», которые в свободную минуту читает «дежурный по городу». Его обязанности подробно описаны автором: «Он записывает с точностью до минут, когда было заявлено о происшествии, когда агенты поехали на поимку преступников, когда привели задержанных».
Оказывается, дежурный готовился к вечеру для сотрудников, посвященному 6-й годовщине революции, где выступил «в художественной части» после обязательного доклада: «Наибольший успех, однако, имел Бормашев, читавший стихи Есенина». П. Нилин ненавязчиво напоминает, как популярен был Есенин даже вдали от культурных центров.
Далее в тексте находим мысли стажера Егорова по поводу чтения трудов Маркса, подозрительно напоминающие суждения Есенина об этом предмете. Также в разговоре стажеров выясняется, что отец Зайцева работает в артели «Металлист», делает замки, а сын не желает идти по стопам отца.
И вот вскоре стажеры под руководством опытного работника угрозыска Жура отправляются на свое первое, как считал дежурный, несложное дело, «вроде ученического… Аптекарь какой-то не то отравился, не то удавился». Захватив стажеров, Жур туда отправляется, не забыв доктора, а это «судебный медик Илья Борисович Кац».
Отсюда мы узнаем, что уже в 1923 году «ученические» дела, связанные со смертью человека, расследует бригада угрозыска, а не участковый милиционер, как это представили в случае Есенина.
У дома, куда прибыла бригада, толпились любопытные, и «два смельчака даже взобрались на карниз и заглядывали в тусклые, забрызганные дождем окна». Журу сообщили, что аптекарь разошелся с супругой, переживал, «короче говоря, скончался».
Дверь квартиры оказалась запертой изнутри, но Жур достал из кармана «большой складной нож». У него было ранение правой руки, поэтому нож он отдал Зайцеву: «И Зайцев без слов все понял. Быстро раскрыл нож, просунул лезвие в щель замка, поковырял, поковырял, и дверь бесшумно открылась».
Номер гостиницы, где был труп Есенина, тоже был закрыт изнутри, но по официальным данным его открыли не сотрудники угрозыска, а комендант гостиницы по просьбе Эрлиха и Устиновой.
Первым осматривал повесившегося аптекаря судебный медик Кац. Делал он это до того, как сняли труп из петли, и после этого:
«Кац рассматривал лицо и шею мертвого аптекаря. Трогал зачем-то его уши.
— Не нравятся мне эти линии, — показал Кац на шею покойника. И опять потрогал его уши».
Можно понять, что Нилин описывает действия опытного судебного медика, который производит первичный осмотр трупа на месте происшествия
Согласно официальным данным, первичный осмотр трупа Есенина производил милиционер Горбов (!?), врач не присутствовал (!?).
Далее Жур сажает Егорова писать «Протокол осмотра места происшествия» под его диктовку. Указывается год, месяц, число, время дня: «Я, старший уполномоченный уголовного розыска Жур Ульян Григорьевич в присутствии судебного медика Каца Ильи Борисовича, практикантов Егорова Александра Андреевича и Зайцева Сергея Сергеевича, а также понятых Алтухова Дементия Емельяновича и Кукушкина Свирида Дмитриевича, составил настоящий протокол осмотра места происшествия — смерти гражданина Коломейца Якова Вениаминовича. Осмотром установлено: …».
Далее очень подробно записывалось все, что установлено осмотром. Перечисление всех подробностей занимает полторы страницы текста, например, детально описываются крюк для люстры, на котором висел труп, сам шнур и т.п. В частности о потерпевшем сказано: «На лице, голове и теле трупа никаких ран, ссадин, царапин и иных повреждений нет. Конечности целы. На шее трупа, однако, имеется неясно выраженная странгуляционная борозда, оставленная шнуром, что указывает на необходимость судебно-медицинской экспертизы. Из ранних трупных явлений налицо сильное окоченение челюстей и конечностей, а также трупные пятна, расположенные на ногах в виде сливающихся овалов размером с пятикопеечную монету царской чеканки».
Создается впечатление, что П. Нилин подробно демонстрирует, как расследуются дела о смерти, подобные случаю Есенина, опытными сотрудниками губернского уголовного розыска. Прежде всего, выявляются признаки применения насилия и признаки инсценировки самоубийства. Именно эти действия отсутствуют в деле Есенина, а имеющиеся повреждения, признаки насилия и раны после перевозки трупа в больницу судмедэксперт посчитал такими, что «их мог нанести сам потерпевший».
Как видим, в повести Нилина решение о проведении судебно-медицинской экспертизы принимает старший уполномоченный угрозыска Жур. А вот решение об экспертизе трупа Есенина в его деле отсутствует, он был направлен на «предмет вскрытия». Но решение об этом принимал не милиционер Горбов, а следователь — завстолом дознания Вергей. При этом он, судя по материалам дела, на месте происшествия сам не был и труп не осматривал!
При чтении повести Нилина возникает еще один вопрос, связанный со сценой с «повесившимся». Если стажер Зайцев не боялся трупов и вел себя хладнокровно, то Егоров растерялся, боялся смотреть на труп, а во время написания протокола упал в обморок. Этим писатель хотел показать, что не всякий человек готов расследовать дела о смерти. Здесь требуются опытные и квалифицированные работники, какими был Жур и Кац, а вот Горбов, судя даже по оставшимся документам, необходимыми качествами не обладал.
Поначалу многие «боятся покойников», и П. Нилин показывает как внимателен Жур к стажеру, как проявляет себя и толковым воспитателем. Жур направляет стажеров в криминалистический кабинет, где среди прочего «сфотографированы в разных позах убитые, повешенные, утопленные люди». Затем в другой раз Жур посылает Зайцева в морг, проверить, как заморозили труп аптекаря. Поскольку шло расследование, тело не хоронили, ведь могли потребоваться дополнительные экспертизы и обследования.
А вот тело Есенина уже на следующий день было отправлено в Москву для проведения похорон. Это является доказательством, что никакого следствия не проводилось, ведь нельзя же всерьез полагать, что его провел Горбов за один час?
То же самое происходило и с расследованием смерти Маяковского. Тело обнаружено 12 апреля 1930 года, а уже 14 апреля состоялись похороны. Значит, тоже расследования было формальным, никакие версии кроме самоубийства в расчет не принимались. Благодаря П. Нилину, мы вправе спросить, на каком основании так происходило, кто давал такую команду?
В своей повести он среди многих прочих событий показывает, как «ученическое» дело о «самоубийстве» аптекаря разрослось в сложное дело со многими преступными деяниями и персонами. Аптекарь, связанный со сбытом краденых медикаментов и спирта, был отравлен своими сообщниками, а самоповешение было инсценировкой.
Результаты своего предварительного расследования Жур передает следователю (очевидно, прокуратуры), у которого вопросы по этому делу: «Следователь требовал от Жура каких-то дополнительных данных. Следователь утверждал, что у него нет достаточных оснований подозревать именно Парфенова в убийстве Елизара Шитикова, хотя это яснее ясного». Приходится Журу, который «всего лишь» старший уполномоченный угрозыска, снова заниматься этим делом: «К пяти часам Журу наконец удается во многом убедить следователя».
Кто убеждал следователя по делу об убийстве Есенина никакого дальнейшего расследования не производить, мы не знаем, но вряд ли это был Горбов. Нетрудно понять, что мгновенно закрыть дело могли только по команде «сверху».
В повести Нилина никак не отражена роль работников ГПУ, а дела о крупных хищениях, торговле оружием, бандитизме не могли расследоваться без их участия. Но писатель некоторыми замечаниями дает понять, что коммунист Жур, секретарь партячейки, по принципу «Каждый хороший коммунист есть чекист» все же не просто работник угрозыска (афоризм приписывают Дзержинскому).
Внимательный читатель повести Павла Нилина «Испытательный срок», знакомый в той или иной степени с обстоятельствами дела о гибели Есенина, вполне мог обнаружить в повести «зашифрованные» суждения писателя о его расследовании. Для этого Нилин показывает, как в идеале должны расследоваться дела с инсценировкой самоубийства, а в тексте напоминает о существовании Есенина. В конце повести указано место и время ее создания: «Переделкино, ноябрь 1955». Из биографии П. Ф. Нилина (1908-1981) известно, что он имел большой жизненный опыт — работал в уголовном розыске, затем был журналистом.
Можем ли мы сегодня сказать, что писатель не верил в самоубийство Есенина, и таким косвенным образом выразил это в своей повести? Во всяком случае, для нас, знающих теперь правду, это выглядит именно так!
Решающее доказательство
История расследования дела о смерти Есенина интересна тем, что современным «расследованием» занялись литературные деятели, которые несколько десятилетий не имели к реальным фактам никакого доступа. Когда же был создан «Всероссийский писательский Есенинский комитет по выяснению обстоятельств смерти поэта», то на заседаниях его комиссии мы вновь увидели, за малым исключением, в основном литераторов.
Между тем дело о смерти любого человека, даже выдающегося поэта, не является «литературным фактом», как назвал смерть Есенина другой поэт, но всего лишь уголовным делом. Поэтому таким делом нужно заниматься с юридической, судебной, криминалистической точки зрения, использовать достижения науки. В начале этой статьи не случайно было приведено описание попытки «полемики» с литератором. Ясно, что ему просто нечего было возразить на реальные доказательства убийства Есенина. Он занимается другими вещами, но, тем не менее, и он, и другие литераторы написали массу текстов на тему «обоснования» самоубийства поэта, будучи знакомы только с его творчеством и воспоминаниями о его жизни.
Но у нас особенная страна, особенная история. Даже если будут привлечены «маститые» юридические и прочие научные силы к расследованию подобных дел, смогут ли они честно это сделать? В нашем испорченном коррупцией обществе, именно в судебной, юридической и т.п. сфере мы имеем много примеров нечестных дел нечестных людей.
Так и получилось, что снова гора породила мышь, а Есенинская комиссия не смогла найти правильное решение. Она стала «парадом авторитетов» во главе с «первым есениноведом» Прокушевым, а не сотрудничеством здравомыслящих и компетентных людей.
В результате уже в начале работы этой комиссии создалась ситуация, когда «авторы версий убийства» стали предлагать каждый свой умозрительный вариант гибели поэта. Их направили на проверку к специалистам, те «версии» легко «опровергли», тоже не утруждая себя доказательствами, а по праву «авторитета».
Если бы люди владели азами научной методологии, азами юридических знаний, то они бы поняли, что наиболее простой и эффективный путь состоит в поиске доказательства несостоятельности «версии самоубийства». Если литератору интересно «как поэта убивали», и он надеется на свое воображение и интуицию, то юристу и ученому достаточно доказать, что это «не могло быть самоубийство». Последнее мало интересует литераторов, делающих, ко всему прочему, свой бизнес на сочинениях о «тайнах гибели Есенина».
Для научного и юридически состоятельного доказательства невозможности «версии самоубийства» надо, оказывается, не так уж много. Более того, это доказательство содержится в акте участкового милиционера Горбова. На одно из следующих заседаний Есенинской комиссии был приглашен представитель Института судебной медицины А. В. Маслов. Он взялся обосновывать «версию самоубийства», оправдывать акт Гиляревского как основное доказательство. Но потом ему стали задавать вопросы, и речь зашла о руке поэта: в акте Горбова сказано: «кистью правой руки захватился за трубу».
По всем канонам судебной медицины это невозможно, и Маслов это знал: «На одной из фотографий отразилась эта рука, чуть-чуть скрюченная, как будто что-то обхватывает. Вот такое впечатление складывается. Протокол осмотра места происшествия составлен из рук вон плохо. Я ничего тут не скрываю. Я не знаю расстояния между трубой и стеной. Откуда могло появиться такое положение руки? Можно было придерживаться за трубу. Могли пальцы попасть между стеной и трубой, и зафиксироваться так. Если Есенин просто приподнял руку и спрыгнул вот с этой этажерки, то в агональный период рука, действительно должна была упасть. Значит рука была чем-то зафиксирована. В агональном периоде Есенин не мог бы поднять руку. Адинамия, мышечная слабость, наступает настолько резкая, что пальцы не могут пошевелиться, не то что поднятая рука. Значит, это было при жизни — возможно, пальцы попали за трубу» (выделено В.М.).
По всему видно, что Маслов не имеет ответа на этот вопрос, и он признает — не мог самоубийца в конечном состоянии схватиться и удерживаться рукой за трубу. Если бы он был честным ученым, то должен был сказать: если это действительно было так, то самоубийства не было! И это простое, и решающее доказательство — раз не было самоубийства, то было убийство.
Но в этот момент вмешивается «автор версии» литератор Н. Сидорина: «То, что говорит Маслов, противоречит акту Горбова, потому что там черным по белому написано, что Есенин правой рукой схватился за трубу и висел на левой руке». Кроме этого, она сразу без остановки задала еще три вопроса и «выдвинула версию».
Разумеется, в акте Горбов не писал, что «Есенин правой рукой схватился за трубу и висел на левой руке». Маслов сразу зачитал акт — «кистью правой руки захватился за трубу», и Сидорина была посрамлена. Больше никто не посмел поднять вопрос о «руке Есенина». В конце заседания, ввиду его бесплодности, Е. В. Черносвитов заикнулся было о том, что делом Есенина должна заняться бригада специалистов — юристов, экспертов, но его перебил Прокушев и стал расхваливать работу писательской комиссии под своим руководством.
Из этого примера видим, что люди в комиссии не имели научных и специальных знаний и способностей к системному анализу. Иначе Маслову не удалось бы так просто «похоронить» это решающее доказательство, указывающее на разгадку происшедшего. Ведь фактически на глазах комиссии произошло элементарное жульничество. По существу Маслов предложил следующее: в протоколе Горбова записано «кистью правой руки захватился за трубу», но «протокол составлен из рук вон плохо». Давайте возьмем и подчистим это место в протоколе, и запишем: «пальцы попали за трубу». Тогда и не будет и не будет противоречий с версией самоубийства.
Постойте, скажет читатель, но ведь на самом деле протокол реально они не «чистили»! А какая разница, если никто не возразил, не закричал, что это жульничество!
Никто не сказал: «Если вы не доверяете акту Горбова в этой части, то на каком основании вы доверяете вообще тому, что написано в официальных документах о смерти Есенина. Ведь достоверность вывода этих документов о самоубийстве должна основываться на достоверности первичных фактов». Возвращаясь к акту судмедэксперта Гиляревского, находим, что «странному» состоянию правой руки Есенина никакого объяснения он не дает!
В той же книге «Смерть Сергея Есенина» (с. 142), находим фотографию с характерным положением правой руки и подписью «Правая рука зафиксирована трупным окоченением».
Из азов судебной медицины известно, что врач в первую очередь отмечает и объясняет несимметрию — правый глаз и левый глаз, правая нога — левая нога, правая рука — левая рука и т.д. И вот Гиляревский никакого отличия правой и левой руки (вопиющего!) «не заметил» и не описал! И это также не случайно, как и «подчистка» Маслова. Ведь «уголовного дела Есенина» никто открывать не собирался, тело срочно отправляли в Москву хоронить. Конечно, врач об этом знал. Вот он и составлял не акт судебно-медицинской экспертизы, а всего лишь заданный ему «акт вскрытия самоубийцы». А правая рука поэта в этот акт не вписывалась! Разумеется, этот «недочет» у Гиляревского «эксперт» Маслов тоже «не заметил».
Итак, кому мы должны верить, участковому Горбову, наблюдавшему простой факт своими глазами, или одному из изолгавшихся судмедэкспертов, любыми способами пытавшихся «доказать» только «версию самоубийства»? Ответ ясен — Горбову было все равно, какую версию оформлять, он делал то, что ему приказали, указывал в своем акте только очевидные факты.
Так что свидетельство о том, что Есенин «кистью правой руки захватился за трубу», являются неопровержимым юридическим фактом. Как это могло произойти, уже рассмотрено в упомянутой выше работе автора. Имеются два варианта перехода в это конечное состояние. Сейчас возможность того, что Есенин был повешен в бессознательном состоянии и, находясь в нем, взялся рукой за трубу и умер, не приходя в сознание, представляется маловероятной.
Наиболее вероятно, что повешение состоялось сразу после убийства, пока не наступило окоченение. Правая рука понадобилась, чтобы зафиксировать определенное положение лица на трубе. Преступники установили руку в положении «захвата», что обеспечило третью точку фиксации устойчивого положения тела: узел петли на трубе, лицо на трубе, правая рука, охватившая трубу. Две точки опоры (выделены) не дают устойчивого положения, и голова не держалась устойчиво на трубе. Три точки опоры создают устойчивость.
Если бы Есенин действительно сам повесился, то голова в конечном положении по причине отмеченной неустойчивости оказалась бы либо справа, либо слева от трубы. Но преступники хотели установить голову так, чтобы середина лба упиралась в трубу и скрывала уже имевшиеся травмы. Потом их стали объяснять «давлением от трубы», либо «ожогом от горячей трубы».
Юридический факт «кистью правой руки захватился за трубу» существенно отличается от «пальцы попали за трубу», но после акта Горбова этот факт не вызвал сомнений у следователя, Завстолом Дознания 2-го отделения ЛГМ Вергея. Дело пошло в прокуратуру народному следователю Бродскому, у него тоже этот факт не вызвал вопросов. Дознание прекратили, самоубийство признали, дело закрыли. В 1993 году дело Есенина по просьбе Есенинской комиссии проверяли сотрудники Генеральная прокуратуры РФ. И снова несколько раз переписали акт Горбова в своем заключении, и снова факт «захвата» никакой реакции теперь уже у старшего прокурора Генпрокуратуры РФ Дедова не вызвал.
Возникает дилемма — либо работники прокуратуры не знают, что повесившийся самоубийца сам не может «захватиться за трубу», либо они знают это, но предпочитают не оглашать, полагаясь на то, что «публика — дура» в этих делах все равно не разбирается. Как мы видели, в роли такой публики оказалась и вся Есенинская комиссия, которую обвел вокруг пальца «ученый» Маслов. Любой вариант ответа на эту дилемму не делает чести прокуратуре, и судя по всему за прошедшие 17 лет никаких сдвигов в лучшую сторону в этой области не намечается.
Следовательно, ожидать от Генпрокуратуры спонтанного возврата к делу Есенина не приходится. Можно ли надеяться, что дело Есенина снова попадет работникам прокуратуры, и они на этот раз будут честными и принципиальными? Пока была жива С. П. Есенина, она надеялась, что обращения к высоким руководителям, петиции с собранными подписями и т.п. возымеют действие. Со своей стороны в это не верил, и предлагал решать дело в судах. Увы, общались мы только по телефону, приехать в Москву и оказать Светлане Петровне конкретную юридическую помощь, возможности не было. Немного утешает, что доказательства убийства Сергея Есенина были полностью восприняты его близкой родственницей и поддерживали до конца ее боевой дух и веру в конечную справедливость.
Ложный образ «поэта-самоубийцы» создает ложное понятие обо всей его жизни и творчестве, и только правдивый образ поэта-борца даст нам истинное понимание и разгадку его судьбы. Можно не сомневаться, что Светлана Петровна Есенина унаследовала главные жизненные свойства Сергея Есенина — до конца отстаивать свои убеждения и не сдаваться перед трудностями. До последних дней жизни она искала возможности издать большой сборник работ, посвященных поиску истины в деле о смерти Сергея Есенина.
Будем ждать и надеяться, что выйдет этот долгожданный сборник, и он будет посвящен не только памяти поэта, но и памяти С. П. Есениной. Пусть такие сборники с работами научного, юридического и исторического характера о гибели поэта будут издаваться и впредь, до тех пор, пока правда о его убийстве не будет признана официально.
P.S. Маяковский как «свидетель» в деле Есенина
Время от времени в печати опять выступают люди, «тупо верующие» в самоубийство Есенина. Примером может служить недавняя статья Панина в ЛГ. Это все тот же уровень понимания проблемы, что характерен для членов Есенинской комиссии. Таким людям, сколько и каких аргументов не приводи, они их все равно не воспринимают, логика на них не действует. Ведь логика более свойственна представителям науки и юриспруденции, а «люди искусства» хотят жить чувствами, вдохновением, интуицией и творческим прозрением.
Сложилось так, что многие десятилетия «люди искусства» на все лады «трелями и руладами» ритуально обслуживали явно «заданную тему» о самоубийстве Есенина. А как же иначе, если написано в газете «Правда» и в других советских газетах, потом и в советских энциклопедиях, и т.д. и т.п.? Попробуй, выскажи сомнение, и вот ты уже против советской власти, против партии, ее мудрых руководителей. Ты что, самый умный? Все согласны, один ты не согласен? А кто ты такой?
Примерно так рассуждали «Панины» советских дней, примерно так рассуждает Панин дней наших. Ведь написал же в свое время поэт Маяковский в статье «Как делать стихи»:
«Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью, огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей
После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом».
Как мало было нужно, чтобы ни в чем не сомневаться, как наивно или «наивно» верил незаурядный советский человек тому, что написали газеты. Что же говорить о заурядных людях? И сразу советский поэт начинает «фонтанировать» пафосом, смерть у него становится «литературным фактом»! Ведь смерть реального человека есть факт реальной жизни, будь это известный поэт или вообще не поэт. В нормальном правовом обществе предполагаемое самоубийство расследуется так же, как и убийство, т.е. заводится уголовное дело, собираются доказательства, проводится следствие милицией или полицией, судом и прокуратурой, и только тогда принимается решение, был ли факт самоубийства или было убийство. (Примером является расследование недавней смерти Майкла Джексона в США. Он умер 25 июня 2009 года, а похоронен 3 сентября. Следствие изучает действия врачей и версию убийства.)
А тут сразу объявляют о самоубийстве, и для поэта Маяковского (который был другом четы Брик, которые были друзьями-сотрудниками высокопоставленного чекиста Агранова, «спеца» по литераторам), смерть другого поэта сразу становится «литературным фактом».
Но наскоро поогорчавшись, поэт Маяковский после чтения газет соображает: «Так поэтам СССР был дан социальный заказ написать стихи об Есенине. Заказ исключительный, важный и срочный, так как есенинские строки начали действовать быстро и без промаха. Заказ приняли многие». И понятно, что «заказ» касается не того, чтобы установить истину, а чтобы «начальство было довольно». А разве было бы оно довольно, если бы кто-то начал сомневаться — было ли самоубийство, или Есенина убили? Вот и «запели» дружно на заданную тему. Да так, что даже Маяковский должен был признать: «По-моему, 99% написанного об Есенине просто чушь или вредная чушь». Свое творчество «об Есенине» он, конечно, относил к оставшемуся одному проценту. Но допустим, что Маяковский был по-своему честным человеком, и однажды узнал, что его обманули, что Есенина на самом деле убили…
И понял, что он и ему подобные своим творчеством покрывали убийство и убийц, и не только в случае Есенина… Как после этого должен жить поэт, чтобы и дальше считать себя настоящим поэтом? Спокойно ждать очередных «социальных заказов» и исполнять их в меру сил и возможностей? Известно, что к 1930 году в жизни и творчестве Маяковского наступил кризис, власти и начальство к нему явно охладели, если не сказать больше.
Имела ли смерть Маяковского какое-то отношение к смерти Есенина? Считается, что это не связанные друг с другом события, ведь в уголовном деле о самоубийстве Маяковского об этом ничего нет. Но с другой стороны поэт Маяковский в 1926 году на примере Есенина осуждает самоубийство и поучает в стихотворных строчках, что:
В этой жизни помирать нетрудно,
Сделать жизнь значительно трудней.
А в 1930 году вдруг забывает все (или отрекается от всего?), что писал о Есенине и следует его «примеру». Если бы не осталось литературно оформленной предсмертной записки Маяковского, то общественности поверить в это самоубийство было бы гораздо труднее, чем в есенинское. Сомнения в этом теперь высказываются в некоторых публикациях, и следует отметить, что именно в связи с «делом Есенина» они имеют дополнительное логическое обоснование.
Маяковский, судя по всему, был человек с большим самоуважением. Как поэт и человек он считал себя выше поэта и человека Есенина, не говоря уже о прочих поэтах и литераторах. Статья «Как делать стихи» и написана таким поэтом и человеком, считающим, что он имеет полное право поучать всех остальных и всех судить: «80% рифмованного вздора печатается нашими редакциями только потому, что редактора или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна». Что касается Владим Владимыча, то он это знал твердо: поэзия нужна для выполнения социального заказа.
И четко это формулирует: «С моей точки зрения, лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата, переданное новыми словами, выразительными и понятными всем, сработанное на столе, оборудованном по НОТу, и доставленное в редакцию на аэроплане».
Для Сергея Есенина, в 1920-е уже не считавшего Маяковского поэтом, и для нас сегодня, это выглядит «бредом сумасшедшего», тем более что на аэроплане тот особенно настаивал.
Для уважения! У Маяковского было гигантское самоуважение и самомнение!
И как мог отправиться по пути Есенина такой человек, который уверял весь мир в ничтожности есенинского поступка, побеждал его «предсмертный стих» своим стихом: «Завоевав аудиторию, выхватив у нее право на совершенное Есениным и вокруг него, неожиданно пустить слушателя по линии убеждения в полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца, перефразировав его последние слова, придав им обратный смысл».
Это значит, что человек, писавший «Как делать стихи», и человек, стрелявший в себя весной 1930 года — не был одним и тем же человеком, это были совершенно разные люди.
Но как это было возможно, спросит читатель? А возможно это только в двух случаях, взаимоисключающих друг друга, но дающих один и тот же конечный результат.
В первом случае с Маяковским к моменту самоубийства должен был произойти психологический или психический перелом, превративший его в полную противоположность самому себе, в человека без самоуважения и самомнения, в человека, потерявшего жизненный стержень, в человека сдавшегося, в человека, не заслуживающего уважения общества — в человека со всеми теми чертами, что он приписывал Есенину.
Если во втором случае теперь посчитать причиной неудачную любовь к замужней женщине В. Полонской, отсутствие Л. Брик и т.п., то как-то это не выглядит соразмерным происшедшему. По таким причинам до революции стрелялись гимназисты, а тут зрелый мужчина с положением, известностью и славой, поучавший других «как делать жизнь».
Но что же тогда? Здесь и оказываются в тупике все изучавшие ситуацию, и действительно случай для них неразрешимый, и только потому, что для них Сергей Есенин был — самоубийца! Но мы теперь точно знаем, что Есенин был убит, и можем рассмотреть ситуацию с точки зрения этого знания.
А именно с точки зрения ситуации, в которой оказался бы Маяковский, узнав, что Есенин не самоубийца, что его убили. Что же происходит с поэтом, когда он вдруг понимает или обнаруживает это, или ему кто-то сообщает неопровержимые сведения об этом. Что сильнее потрясет Маяковского? Внезапное осознание лживости и вероломства властей, убивших Есенина, лживости его «творчества» о Есенине и «есенинщине», фальшивости всего его советского «творчества» как «исполнителя социального заказа» или любовные «шуры-муры» с Полонской и прочими? Для настоящего поэта, а именно таким считал себя Маяковский, главным является творчество и его оценка обществом и другими поэтами. И вот вся его репутация первого поэта непоправимо рухнула в один момент. Пусть пока мало кто это знает так, как он, но правда когда-то все равно откроется. И тогда прощай слава лучшего советского поэта!
То, что именно это беспокоило Маяковского незадолго до смерти, доказывает его поэма «Во весь голос» и его выступление в Доме комсомола Красной Пресни на вечере 20-летия деятельности: «…говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют… Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем» (25 марта 1930 года).
Но вместо разговора с потомками «по гамбургскому счету» в поэме мы находим самооправдания и скрытую полемику с Есениным. В свои последние дни Маяковский не мог о нем забыть, он спорил и доказывал свою «правоту», которая состояла в том, что стихами он боролся за социализм и коммунизм:
Я к вам приду
в коммунистическое далекό
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Обращает внимание слово «провитязь» — от «витязь»*, в связи с Есениным. Это слово явно не вяжется с «самоубийцей», витязь — это воин, воитель, человек, который сражается до конца.
* В словаре Даля «витязь — храбрый и удатливый воин, доблестный ратник, герой, воитель, рыцарь, богатырь» (т. 1, стр. 208). Но возможны и ассоциации со словами «вить» (там же), «провить» (т. 2, с. 421-422), связанным отдаленно с витьем веревки, с витой веревкой! В слове «провитязь» есть нечто от хлебниковского словотворчества, и можно ожидать различных толкований этого слова (что хотел сказать поэт и что можно понять?).
Можно предположить, что в это время Маяковский уже знал, что Есенин себя не убивал.
А это значит, что выбор самоубийства Маяковским уже не зависит от «самоубийства» Есенина, он теперь этим не связан. Да, он фальшивил, он ошибался насчет Есенина, но он себя оправдывает, он тогда не знал правды, просто он всегда служил высокой цели:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
Мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди, —
Пускай нам
общим памятником будет
Построенный
в боях
социализм.
Убившие Есенина, будь они бандитами или чекистами, все равно были для Маяковского врагами социализма. Но теперь он признал и Есенина своим, ведь Есенин не был против социализма, просто он понимал его по-своему. Сказать же прямо о том, что он уже не верит в самоубийство Есенина, Маяковский тогда не мог решиться, как позже не мог П. Нилин. С другой стороны, если Агранов и высокопоставленные чекисты знали о том, что «Маяковский знает», то у них был повод убрать поэта, как убирали множество тех, кто был причастен к «есенинскому делу».
Таким образом, если ранее никакой логики в самоубийстве Маяковского не видели, кроме творческого кризиса, кризиса популярности и любовных неудач, то «есенинский след» дает более сильное обоснование глубокому психологическому кризису поэта.
Если все-таки и в случае Маяковского было убийство, то оно, несомненно, исходило от Агранова и его руководителей, а заказчиком тогда мог быть только Сталин. Это предположение основывается на том, что вряд ли сам Агранов или его руководители-чекисты решились бы сами организовать такое убийство без ведома Хозяина. Охлаждение к Маяковскому со стороны высшего партийного руководства явно усматривается в связи с демонстративным пренебрежением к празднованию 20-летнего юбилея деятельности поэта. Не было по этому поводу официального правительственного мероприятия и какой-либо награды со стороны властей.
К этому времени вышла книга Вольфа Эрлиха «Право на песнь». Есенин был по-прежнему в это время очень популярен, особенно среди студенческой молодежи. Возможно, не случайно именно этой средой Маяковский, много сил отдавший борьбе с «есенинщиной», зачастую встречался враждебно. Именно так происходило в последние дни его жизни. Такое отношение со стороны молодежи, молчание со стороны высших руководителей, травля в печати со стороны некоторых «групповых» критиков, несомненно, угнетали поэта.
Читал ли Маяковский книгу Эрлиха и что он о ней думал? Можно не сомневаться, что книгу Эрлиха поэт читал. Хотя на ней стоит дата 1930, но вышла она к ноябрю 1929 года, т.к. в этом месяце Эрлих послал ее Пастернаку. Положительный отзыв Пастернака о книге Эрлиха датируется 5 декабря 1929 года (письмо к Н. Тихонову, см. статью А. Кобринского).
Пастернак даже среди поэтов считался человеком «не от мира сего», далеким от знания и понимания повседневной жизни, поэтому мнение Маяковского о фальшивой книге Эрлиха вряд ли совпадало с этим. Вращаясь в кругу Бриков, Агранова (сомнений, что Эрлих был «клиентом» Агранова, сегодня осталось немного) и др., Маяковский имел больше возможностей узнать истинное лицо Эрлиха и ему подобных, служивших «сексотами» по совместительству с литераторством. Остается надеяться, когда-нибудь откроются имена сексотов, а пока вполне допустимо их «вычислять» и высказывать подозрения. Во всяком случае, в архиве, связанном с делом о смерти В. Маяковского, имеются доносы Агранову и его сотрудникам.*
* Некоторые доносы все же были обнародованы в период «после перестройки». В частности из доноса о Булгакове можем кое-что узнать об Агранове.
Из агентурно-осведомительной сводки 5-го Отделения СООГПУ от 10 ноября 1928 года:
«О «Никитинских субботниках» Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ.
Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках «судьбы русских литераторов», что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли». (Петелин В. В., примеч. к Собранию сочинений М. Булгакова, М., Голос, 2000, т. 10, с. 226.)
Если всерьез воспринять слова Булгакова об Агранове, то он причастен и к судьбе Есенина, и к судьбе Маяковского. Если инсценировка самоубийства Есенина была организована весьма грязно, и для поддержания этой версии в советское время ГПУ-НКВД-КГБ прилагало большие усилия, зомбируя общество через прессу, запугивая расстрелами и репрессиями родных и друзей поэта, то как обстоит дело с версией убийства Маяковского?
Подозрение вызывают некоторые обстоятельства. Предсмертное письмо датируется 12 апреля, а смерть поэта произошла 14 апреля. Но кто и как его обнаружил, из материалов дела не усматривается. Из протокола осмотра места происшествия, подписанного народным следователем Синевым и врачом-экспертом Рясенцевым можно только узнать, что до их прибытия сундук с бумагами Маяковского опечатан сотрудниками ОГПУ.
В другом рапорте (автор неизвестен), имевшемся в материалах Ежова, сообщается, что это были Олиевский, Агранов, Гендин, Рыбкин: «Рыбкин и Олиевский просмотрели переписку Маяковского, сложили в ящик и опечатали своей печатью, оставив на месте, тов. Олиевский изъял предсмертную записку» (с. 72). Уже на следующий день «записка» публикуется в газете «Правда» (15 апреля 1930 года, № 104). Ее содержание скорее напоминает пародию на предсмертную записку, т.к. нормальный человек вряд ли мог всерьез воспринимать ее смысл. Например, что семья поэта — две замужние женщины, находившиеся в законном браке за другими людьми, вместе с «мамой и сестрами». Неужели Маяковский не понимал, что это оскорбление для его родных?
Как мог появиться такой текст? Свидетельствует ли он о психической нормальности поэта? Скорее всего, этот текст не предназначался для публики, а появился в результате некой провокации. Например, в компании речь заходит о самоубийстве Есенина, о его «предсмертной записке», затем разговор перемещается на присутствующих, что бы они написали, оказавшись в такой ситуации? Потом решают написать, и читают друг другу, может, даже шутят и веселятся. Например, фраза у Маяковского «Покойник этого (сплетен — В.М.) ужасно не любил» явно при чтении им же в компании вызвала бы смех. Так и другие фразы содержат шутливость, иронию или пародийность, например: «Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Сериозно — ничего не поделаешь. Привет. Ермилову скажите что жаль снял лозунг надо бы доругаться».
Весьма похоже, что это не настоящая предсмертная записка, а пародия, шутка. Хотя и не очень веселая. Та же С. Стрижнева замечает: «Даже 14 апреля, за несколько минут до выстрела, Маяковский говорит Полонской, что он не может покончить с жизнью из-за матери. <…> Возможно, поводом к написанию предсмертного письма явился какой-то разговор». Но если публику убедили в «самоубийстве» Есенина, «записке-стихе», адресованной не матери, не отцу и сестрам, а знакомому меньше двух лет Эрлиху, то уж в «записке» Маяковского — сам бог велел. Ход мыслей и действий ОГПУ в обоих случаях одинаковый, напечатай в «Правде», и примут за правду. Но без высшего партийного руководства это не обошлось.
Кто же давал на все это санкцию? Может, тот, кто это заказывал? Скорее всего!
Читатель спросит, кому же надо было заказывать Маяковского? Вопрос некорректный!
Следует спросить, а кто в то время мог заказать Маяковского, чтобы все произошло таким образом, как это было устроено? Только тот же, кто и Есенина «заказал»!
Конечно, в случае Маяковского мы не имеем пока прямых доказательств убийства, как в случае убийства Есенина. Однако косвенные предпосылки имеются и в этом случае.
Так же, как в случае Есенина, до сих пор не обнародуется полное «досье» на Маяковского. В «досье Ежова» имеются документы, связанные со смертью поэта, и доносы, относящиеся к периоду после 14 апреля 1930 года. Но где же доносы, относящиеся к периоду жизни поэта?
Полагать, что «досье» Маяковского не было, что на него не писали доносы и донесения, зная общественную обстановку того времени, нет никаких оснований. Просто все эти документы до сих пор являются засекреченными. Например, Брики явно сотрудничали с «органами» и должны были отчитываться о своей «работе». Если на Булгакова велось подобное досье, и донесения писались людьми из его близкого окружения еще с начала 1920 годов, то почему для Маяковского, Есенина, Ахматовой делалось исключение? Конечно, и на них досье были, и весь вопрос, где они сейчас, если не были уничтожены?
Но самое главное косвенное доказательство, по крайней мере, для автора этих строк, это участие в деле Маяковского судмедэксперта Маслова, уже «отметившегося» в деле Есенина! Это из тех ученых, которые всегда чувствуют, что от них хотят власти, и тоже выполняют «социальный заказ», подкрепляя его своими учеными чинами и званиями, и за это получая новые чины и звания. Поэтому версия убийства Маяковского не должна отбрасываться на основании мнения какого-нибудь «заслуженного эксперта», она не исследована до конца, и дело о смерти поэта закрывать рано.
Декабрь 2010 г.