Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58879144
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
22724
49490
202111
56530344
932966
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ПРОКУШЕВ Ю. Последний адресат Есенина

PostDateIcon 30.11.2005 00:00  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 13408


ЮРИЙ ПРОКУШЕВ

ПОСЛЕДНИЙ АДРЕСАТ ЕСЕНИНА

Передавая нам для публикации одну из глав своей новой книги «Они знали Есенина», известный исследователь жизни и творчества великого русского советского поэта Сергея Есенина лауреат Государственной премии РСФСР им. М. Горького писатель Юрий Прокушев сказал:

— На протяжении более чем трех десятилетий мне счастливо довелось находиться в добрых дружеских отношениях с родными и близкими Сергея Есенина, а также со многими современниками поэта, которые его хорошо знали.

Это прежде всего сестры поэта Екатерина Александровна и Александра Александровна Есенины, жена поэта Софья Андреевна Толстая-Есенина, дочь поэта Татьяна Сергеевна и сын Константин Сергеевич, школьный учитель Есенина Виктор Алексеевич Гусев, земляки поэта Николай Петрович Калинкин, Константин Васильевич Цыбин, Сергей Николаевич Соколов, поэт Николай Николаевич Ливкин, литератор Михаил Павлович Мурашев, скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, поэт Сергей Городецкий, журналист Петр Иванович Чагин, поэтесса Надежда Павлович, писатель Яков Цветов и другие.

Все они по-доброму отзывались на мои статьи, публикации, книги о Есенине, высказывали критические замечания и пожелания, знакомили с есенинскими материалами, которыми располагали.

Каждый из них в чем-то помог мне в воссоздании подлинного облика Есенина как великого поэта и человека, ибо каждый из них хранил в далях памяти своей души и сердца свой образ Есенина. Моя новая книга «Они знали Есенина» — это прежде всего скромная дань памяти людям, для которых имя Есенина всегда было дорого и свято.

В отличие от других моих книг о Есенине она во многом носит мемуарный характер.

Скажу откровенно: я никак не мог предположить, что со мной произойдет эта история и что так счастливо и неожиданно завершится один из моих многолетних есенинских поисков. Если бы кто другой рассказал мне об этом, я бы, наверное, не поверил, настолько все случившееся было необычным и неожиданным. Судите сами…

«Я тот, кого вы искали...»


Эти слова я услышал от человека, судьба которого занимала меня долгие годы. И вы поймете почему. Этот человек был последним адресатом Есенина. За несколько дней до смерти поэт направил ему свое письмо. Да какое письмо! Еще в середине пятидесятых годов мне довелось познакомиться с этим волнующим человеческим документом.

Позднее это письмо Есенина было напечатано. К тому времени я уже располагал многими важными сведениями об адресате. И все-таки главное пока оставалось неясным: жив ли он; если жив, где находится сейчас, как сложилась его дальнейшая судьба. Поиск продолжался. Порой мне казалось, что я почти у цели, что встреча с этим человеком вот-вот состоится. Но каждый раз обнаруживались новые «белые пятна». Шли годы. Все меньше оставалось надежды на разгадку «тайны» последнего есенинского адресата, на встречу с ним...

И вдруг — не верю своим ушам: «Дорогой Прокушев, а знаете ли вы, что я и есть тот самый последний адресат Есенина, который вас интересует!»

Не знаю, что ответить, что сказать. Невероятно! Вот так встреча! И при этом еще где, при каких обстоятельствах!

Горком партии поручил комиссии ознакомиться с работой партийного комитета московских писателей. В тот день меня как председателя на заседании комиссии одолевали иные думы и заботы. Могло ли прийти мне в голову, что сидящий рядом со мной писатель-прозаик, в то время заместитель секретаря парткома писательской организации, и последний адресат Есенина — одно и то же лицо!

Поначалу даже подумалось: а не шутит ли мой сосед, не очередной ли это писательский розыгрыш.

Очевидно, по выражению моего лица он уловил мои сомнения.

— Нет, нет, Юрий Львович, это серьезно. Я готов встретиться с вами и все вам рассказать. Я храню с той поры некоторые документы, которые вам наверняка будут интересны и многое прояснят.

Я молчал. Меня смущал еще один немаловажный факт. Адресат Есенина носил другую фамилию. И опять, видимо, что-то в моем настроении передалось собеседнику.

— Понимаю... Понимаю,— задумчиво произнес он.— Ну что ж, обещаю вам открыть и этот «секрет».

Я чувствовал: воспоминания о прошлом взволновали моего собеседника. Его голос выдавал это внутреннее волнение. И я поверил этому голосу. Поверил, отбросив еше недавние сомнения.

— А вы знаете, у меня для вас тоже есть кое-что интересное.

Теперь уже мой собеседник напряженно посмотрел на меня, а затем после небольшой паузы спросил:

— Так что же у вас есть интересного для меня?

— Ваше письмо к Есенину и ваши стихи, которые вы послали ему летом 1925 года.

— Это невозможно! — произнес он тихо. Помолчал и вновь повторил почти шепотом:

— Нет! Это невозможно!

Волнение его нетрудно было понять. Сорок пять лет назад он отправил свое письмо Есенину. Судьба архива поэта за эти годы складывалась по-разному... Часть писем и некоторые есенинские рукописи пропали, к сожалению, безвозвратно. Что же говорить о письмах к Есенину, много ли их сохранилось! Вот и не верилось моему собеседнику, что у меня находится его письмо к Есенину.

— Это просто фантастика! Где удалось вам его отыскать?

Примечательное знакомство


— Вот один из моих аспирантов. Любит и знает хорошо романы Толстого, но не скрою от вас, Софья Андреевна, главное увлечение его — поэзия, стихи Маяковского, Блока, Есенина... Пришел ко мне на консультацию.

Так, как всегда, очень тактично, с хорошей доброй улыбкой, мой научный руководитель — Константин Николаевич Ломунов, ныне известный толстовед, доктор, профессор, а тогда, в сорок девятом году,— ученый секретарь Московского музея Льва Толстого представил меня внучке великого писателя — директору музея. Мы находились в ее небольшом уютном кабинете...

Вы спросите: при чем тут внучка Толстого? Какая может быть связь между встречей с ней и последним адресатом Есенина? Самая прямая! Софья Андреевна Толстая была женой Сергея Александровича Есенина в последний год его жизни. При ней Есенин готовил к изданию свое Собрание сочинений. Она активно помогала ему. После смерти поэта Софья Андреевна отдала много сил увековечиванию его памяти. Вместе с сестрой Есенина Екатериной Александровной она сумела собрать воедино значительную часть есенинского архива. Позднее она написала содержательный комментарий к стихам и поэмам Есенина, которым в настоящее время широко пользуются исследователи творчества поэта. Тогда же Софья Андреевна составила томик стихов Есенина.

— Не сразу удалось мне его напечатать,— рассказывала мне позднее Софья Андреевна.— Я никак не могла пробиться в издательстве. В конце концов я решила пойти к Калинину. Я помнила, с какой теплотой говорил мне Сергей о встрече с Калининым на родине Михаила Ивановича в Тверском краю. Калинин меня принял хорошо. Живо интересовался делами толстовского музея. Во время беседы я сказала Михаилу Ивановичу, что никак не могу издать стихи моего мужа — поэта Сергея Есенина. Он задумался, долго молчал, словно что-то вспоминая, а возможно, что-то решая для себя в эти минуты... Потом посмотрел на меня «заговорщицки» и как-то очень по-доброму сказал: «Не унывайте! Есенина будут издавать». Радостно мне было услышать от Михаила Ивановича и то, что он, Калинин, лично Есенина, его стихи любил всегда и полагает, что современным нашим поэтам есть чему у Есенина поучиться. Михаил Иванович оказался прав,— продолжала Софья Андреевна.— Через некоторое время, в сороковом году, вышел сборник Есенина со вступительной статьей Александра Дымшица. Мне же мой томик Есенина удалось выпустить лишь после войны, в сорок шестом году.

Правда, и тогда напечатать его директору издательства художественной литературы Петру Ивановичу Чагину, одному из замечательных бакинских друзей Есенина,— заметила Софья Андреевна во время нашей беседы,— было далеко не просто. Страна только что вышла из тяжелейшей войны. Победа досталась нелегко. Много было других неотложных забот. Вновь помог Михаил Иванович Калинин. При его поддержке был решен вопрос о пенсии Татьяне Федоровне — матери поэта.

Да! Какой милый (это было любимое слово Толстой) и какой отзывчивый человек был Михаил Иванович Калинин. И какой мудрый! Настоящий народный президент.— Голос Софьи Андреевны звучал сердечно.— Я всегда буду благодарна ему за Сергея.

Пятьдесят семь тысяч экземпляров — таким тиражом, по тем временам довольно значительным, был издан томик Есенина, подготовленный С. А. Толстой-Есениной. Но приобрести его в книжных магазинах было почти невозможно. Поэзия Есенина, наполненная великой любовью к родине, к России, всегда была дорога и близка народу...

Как и другие, кому посчастливилось тогда, в сороковые годы, заполучить этот есенинский томик, храню я его как первую ласточку многих и многих будущих послевоенных изданий Есенина, тиражи которых в наши дни исчисляются миллионами томов.

После первого знакомства мне довелось неоднократно бывать у Софьи Андреевны в музее, а также и дома, на квартире, в Померанцевом переулке. В одной из комнат этой большой квартиры жил несколько месяцев Сергей Есенин. Отсюда в конце декабря двадцать пятого года он уехал в Ленинград. Еще 7 декабря он направил одному из своих ленинградских знакомых — молодому поэту Эрлиху — телеграмму: «Немедленно найди две-три комнаты, 20 числах переезжаю жить Ленинград... Есенин». Эрлих не сумел найти не только «двух-трех», но и одной комнаты. Есенин остановился в гостинице «Англетер». Там трагически оборвалась жизнь поэта... Обо всем этом невольно вспоминал я, когда впервые с волнением поднимался в квартиру Толстой по лестнице, по которой когда-то торопливо шагал Есенин, навсегда покидая — кто мог тогда это предположить! — и этот дом, и Москву...

Со временем Софья Андреевна Толстая познакомила меня со своим архивом. Тогда-то я и начал разыскивать последнего адресата Есенина. Произошло это вот при каких обстоятельствах.

«Надеюсь, что я не ошиблась...»


— Я прочитала и «Литературную Рязань» и «День поэзии». И хорошо вижу, куда вы стучитесь. По сути дела, ведь впервые за все эти годы, после смерти Есенина, о нем публикуется так много новых материалов. Думаю, что они заставят взглянуть на Есенина, его жизнь и творчество по-иному,— заметила Софья Андреевна в одну из наших встреч в конце пятьдесят пятого года.— Нет! Нет! Вы не зря проводили время в архивах, не зря жили на родине Сергея. Вам удалось увидать Есенина таким, каким он был на самом деле. То, что вы опубликовали, мне особенно дорого как память о Сергее,— продолжала Софья Андреевна,— и ранние его стихи, и чудесная статья Сергея о Брюсове, и его взволнованные письма к Горькому, Чагину, Гале Бениславской и все остальное... Многое вспомнилось. И наша поездка с Сергеем к его родителям в Константиново, и время, которое мы провели вместе на Кавказе, у бакинских друзей, и мои первые встречи с Есениным.

Несколько минут мы молчали, каждый погруженный в свои мысли. Я думал о том, как порой просто непредвиденно складываются людские судьбы.

Крестьянский сын, дед которого помнил крепостное право, а отец испытал на себе все тяготы и невзгоды жизни в беднейшем малоземельном рязанском крае, и — внучка графа, дед и отец которого владели сотнями «крепостных душ», графа, именитая родословная которого уходит в глубь веков...

Казалось бы, что может быть между ними общего, особенно после революции. Настолько классово полярными были их родословные. Не говоря уже о совершенно различных условиях воспитания и жизни в годы детства и юности. А они встретились! Что это? Простая случайность или парадокс? А может, это символично? Может, так и должно было быть! И им самой историей России суждено было встретиться: поэту «золотой бревенчатой избы», которого всегда «томила, мучила и жгла» судьба крестьянской Руси, всегда волновало ее прошлое, настоящее и будущее, и внучке великого писателя, до которого «в русской литературе не было настоящего мужика», заступника «стомиллионного русского крестьянства».

Кто знает...

В эти же минуты Софья Андреевна, вероятно, вспомнила особенно дорогие и незабываемые для нее дни короткой, трагической жизни с Есениным. И как бы вслух продолжая эти свои воспоминания, она заговорила несколько неожиданно для меня:

— Однажды я была со своими литературными друзьями в «Стойле Пегаса». Тогда об этом литературном кафе имажинистов много говорили. Вот мы и решили как-то под вечер отправиться туда. Нам явно повезло: вскоре после нашего прихода стихи начал читать Есенин.

О Есенине, вокруг имени которого уже в те годы стали складываться самые разноречивые «легенды», я слышала и до этого. Попадались мне и отдельные его стихи. Но видела я Есенина впервые в этот памятный для меня вечер. Какие тогда стихи читал Есенин, мне трудно сейчас вспомнить. Да и не хочу я фантазировать. К чему это. Память моя навсегда сохраняет с той поры другое: предельную обнаженность души Есенина, незащищенность его сердца...

После «Стойла Пегаса» мне довелось еще несколько раз слышать выступления Есенина, читать в журналах его стихи, статьи о нем. Но личное мое знакомство с ним произошло значительно позднее...

На квартире у Гали Бениславской, в Брюсовском переулке, где одно время жили Есенин и его сестра Катя, как-то собрались писатели, друзья и товарищи Сергея и Гали. Был приглашен и Борис Пильняк, вместе с ним пришла и я. Меня познакомили с Есениным и его сестрой. Пильняку куда-то надо было попасть еще в этот вечер, и он ушел раньше. Я же осталась. Засиделись мы допоздна. Чувствовала я себя весь вечер как-то особенно радостно и легко. Мы разговорились с Галей Бениславской, с сестрой Сергея Катей. Наконец я стала собираться. Было очень поздно. Решили, что Есенин пойдет меня провожать. Мы вышли с ним вместе на улицу и долго бродили по заснеженной ночной Москве...

Эта встреча и решила мою судьбу. Летом 1925 года мы вместе с Есениным уехали на Кавказ... Осенью я вышла за него замуж, в сентябре мы зарегистрировали наш брак, а в декабре Сергея Александровича не стало. Что я тогда пережила...

Видно было: даже и теперь, спустя много лет, Софье Андреевне больно думать о тех днях.

— Ведь и я, возможно, по своей молодости, как и другие близкие и друзья Сергея, тоже тогда что-то недопоняла, недоглядела. Да, да! Это так. Нельзя было его одного отпускать в Ленинград, хотя он и настаивал на этом, решительно заявив, что поедет один. Не уберегли! С каждым годом я все мучительнее и мучительнее осознаю это. Ужасно!

Я молчал, взволнованный исповедальностью услышанного.

Подумалось и о другом: сколько людей согревали свои сердца у чудесного поэтического есенинского костра! И как часто они были, к сожалению, невнимательны к Есенину-человеку! «Я видела, как ему трудно, плохо, как он одинок,— вспоминала актриса Камерного театра Августа Миклашевская.— Понимала, что виноваты и я, и многие, ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему. Он тянулся, шел к нам. С ним было трудно, и мы отходили в сторону, оставляя его одного». Прав Сергей Миронович Киров, сказавший после смерти Есенина: «Не удержался. Видать, разбился о камень черствых людских сердец». Я высказал эти мысли об одиночестве Есенина Софье Андреевне.

— Возможно... Возможно, это и так. Хотя все это непросто, и все это, Юрий Львович, страшно тяжело мне вспоминать,— тихо заметила она.— Но было и то,— голос ее неожиданно зазвучал по-другому,— ради чего стоило и жить, и волноваться, и... страдать. Те неповторимые мгновения, когда на глазах рождались новые стихи великого поэта России, когда выпадало счастье слышать их первой! «Хочу вам прочитать новую вещь»,— часто говорил он. Помню, как еще в начале нашего знакомства, приехав с Кавказа, он пришел ко мне с Иваном Приблудным, принес свои «Персидские мотивы» и читал их всю ночь. Я безумно люблю «Персидские мотивы» Сергея. Когда они вышли отдельным изданием, он мне их подарил с таким озорным автографом:

Милая Соня,
Не дружись с Есениным,
Любись с Сережей.
Ты его любишь.
Он тебя тоже.

Весной двадцать пятого года,— продолжала Софья Андреевна,— Есенин в журнале «Красная новь» напечатал свою поэму «Анна Снегина». Радостный он пришел ко мне, с номером журнала, еще пахнущим типографской краской. Раскрыл журнал и начал читать:

Село значит наше — Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места...

И прочитал... всю поэму. Я сидела, не шелохнувшись. Как он читал! А когда кончил, передавая журнал, сказал, улыбаясь: «Это тебе, за твое терпение и за то, что так хорошо слушала». Я открыла журнал. На странице, где поэма начиналась, вверху карандашом рукой Сергея были написаны дорогие для меня слова: «Милой Соне. С. Есенин».

Слушать новые стихи Сергея было интересно еще и потому, что он почти всегда в них как художник и мыслитель открывался неожиданно, с какой-то совершенно иной стороны, даже для тех, кому казалось, что хорошо знают его поэзию. На самом же деле его поэтический горизонт был безграничен, как сама жизнь. Хорошо помню,— замечает Софья Андреевна,— как я была удивлена, когда впервые услышала от Сергея его стихотворение «Неуютная жидкая лунность...», особенно последние три заключительные строфы:

Полевая Россия!
Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.

Я не знаю, что будет со мною...
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.

И, внимая моторному лаю
В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,
Ни за что я теперь не желаю
Слушать песню тележных колес.

«Да, подумала я тогда,— говорит Софья Андреевна,— как далеко и как смело и пронзительно-мудро и вместе с тем, казалось бы, совсем неожиданно для него заглядывает Сергей в стальное будущее России. Вот тебе и — «последний поэт деревни».

— Вы знаете, Софья Андреевна,— заметил я,— почему-то никто из исследователей Есенина до сих пор не обратил внимания на один примечательный факт, касающийся стихотворения «Неуютная жидкая лунность...», еще раз наглядно подтверждающий, сколь глубоко, органично, естественно поэзия Есенина была связана с революционной новью России.

Стихотворение, как вы помните, было написано Есениным на Кавказе и там же в мае месяце 1925 года напечатано в газете «Бакинский рабочий». Это было время, когда наша страна решительно поворачивала от России нэповской к России социалистической, вставая на путь индустриализации народного хозяйства. При этом наша партия в своих планах на будущее первостепенное значение придавала развитию металлургической промышленности. В апреле 1925 года эта проблема обсуждалась на XIV партконференции, где с докладом о металлургической промышленности выступил Ф. Э. Дзержинский. Было решено тогда же разработать трехлетний план постройки новых металлозаводов. Свое дальнейшее развитие эти идеи и планы получили на XIV партсъезде — съезде индустриализации, который проходил в конце 1925 года. Мое поколение, Софья Андреевна, обо всем этом знает из учебников истории, из художественной литературы и кинофильмов, а вы и Сергей Есенин были современниками этой бурной, напряженной эпохи, когда рабочая Россия поворачивала на путь индустриализации, а Русь крестьянская — на путь коллективного колхозного труда.

В стихотворении «Неуютная жидкая лунность...», как мне представляется, Есенин не «лобово»-прямолинейно, что, к сожалению, бывало и бывает в стихах, а глубоко лично, исповедально, прозорливо, языком поэзии, языком души и сердца говорит о стальном будущем своей Родины. Казалось бы, на первый взгляд в этом стихотворении нет конкретных исторических примет того времени и «прямой» связи с важными политическими событиями той эпохи, а на самом деле оно предельно исторично и с высоких гражданских позиций отвечает на «вопрос вопросов», который в те годы радовал, волновал, тревожил всю Русь Советскую.

— Все, что вы говорите, очень важно и справедливо. Я всегда чувствовала историзм этих стихов, внутреннюю их связь с реальной жизнью, а главное — с важнейшими политическими событиями своего времени. Это настоящая гражданская лирика, — поддержала меня Софья Андреевна.

Пробыл я у Софьи Андреевны тогда весь день. Перед моим уходом Софья Андреевна подарила мне фотографию, на которой она была вместе с Есениным. «Это вам на добрую память». «Разрешаю Ю. Л. Прокушеву использовать по своему усмотрению в печати все материалы и фотоснимки, сделанные с моих материалов, касающихся жизни и творчества мужа моего — поэта С. А. Есенина. С. Толстая‑Есенина», — прочитал я, к своему немалому радостному удивлению, на обороте фотографии.

— Это на будущее. Чтобы вы спокойно могли работать с материалами моего архива. — Позднее я не раз с благодарностью вспоминал эту предусмотрительность Софьи Андреевны. — Меня, — продолжала она, — ныне все чаще тревожат с моим архивом. Желающих много. Но я каждый раз откладываю свое окончательное решение. Все, что касается памяти Есенина, слишком для меня свято. Да и знаю я, что архивный документ можно истолковать по-разному. Все зависит от того, какие руки к нему прикоснутся.

Я молчал. Что я мог сказать? Зная Софью Андреевну не один год, я до этого ни разу даже не пытался заговорить о ее «святая святых» — есенинском архиве. Что меня удерживало от этого, казалось бы, естественного шага, я и сам не знаю. Но так было. И вдруг такой неожиданный, счастливый поворот событий.

— Надеюсь, что я не ошиблась,— сказала Софья Андреевна, посмотрев на меня долгим, проницательным, по-толстовски колючим взглядом.

— Надеюсь, — ответил я, еще раз поблагодарив за все Софью Андреевну...

«От С. А. Есенина»


Через несколько дней я вновь появился у Толстой.

— Посмотрите прежде всего эту папку,— сказала Софья Андреевна.

Я был откровенно разочарован. Обыкновенная видавшая виды канцелярская папка. Что в ней интересного?

Как легко порой ошибиться! Раскрыв папку, я чуть не выронил ее из рук. Вы поймете почему. В ней — кто бы мог предположить! — находились автографы Есенина, бесценные рукописные странички его стихов и писем! Трудно было успокоиться от волнения. Ведь каждый новый автограф, каждая ранее неизвестная рукопись — это новая, счастливая встреча как бы с самим поэтом. Как много «тайн» уже открыли мне есенинские автографы. Достаточно вспомнить те же письма Есенина к другу юности Григорию Панфилову, которые я впервые опубликовал в альманахе «Литературная Рязань», или зарубежные письма поэта...

— Я очень хорошо понимаю вас,— видя мое взволнованное состояние, заметила дружески Софья Андреевна.— Я ведь и сама до сих пор не могу спокойно прикасаться к рукописям Сергея. Я редко делаю это. Каких душевных, нравственных сил стоило Сергею каждое стихотворение, каждая строчка! Я отлично это знаю. Как крик души вырвалось однажды у Сергея: «Осужден я на каторге чувств вертеть жернова поэм...» Да, это была «каторга чувств». На моих глазах рождались стихи Сергея. Вот посмотрите эту страничку. Она лучше всяких слов расскажет вам об этом.

Это была испещренная многочисленной авторской правкой рукопись заключительных строф «Черного человека»:

…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало…

С каким волнением держал я тогда впервые в своих руках черновой автограф, позволяющий зримо увидеть, как создавался окончательный вариант драматической поэмы Есенина:

«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его
В переносицу»…

— Как ни странно,— задумчиво произнесла Софья Андреевна,— но мне приходилось, к сожалению, слышать, и даже у кого-то читать, что «Черный человек» писался чуть ли не в состоянии опьянения, в каком-то бреду. Какой вздор, какая дремучая обывательщина! Взгляните еще раз на этот черновой автограф. Как жаль, что он не сохранялся полностью. Ведь «Черному человеку» Сергей отдал так много сил. Написал несколько вариантов поэмы. Последний создавался здесь. В этой комнате. Да, да! Здесь, в ноябре двадцать пятого года. Два дня напряженной работы. Я хорошо помню. Сергей почти не спал. Закончил — сразу прочитал мне. Было страшно. Казалось, разорвется сердце. И как досадно, что критикой «Черный человек» не раскрыт, не понят,— продолжала Софья Андреевна.— А между тем — я рассказывала об этом в своих комментариях — замысел поэмы возник у Сергея в Америке. Его потряс цинизм, бесчеловечность увиденного, незащищенность Человека от черных сил зла. «Ты знаешь, Соня, это ужасно. Все эти биржевые дельцы — это не люди, это какие-то могильные черви. Это «черные человеки».

Об этом же Сергей писал и в своих зарубежных письмах, некоторые из них еще при его жизни были напечатаны в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Так, Сергей писал А. М. Сахарову из Дюссельдорфа в июле 1922 года: «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начхать — самое высшее мюзик-холл...

Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод... зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину». А в другом письме А. Б. Мариенгофу из Германии с болью и гневом говорил: «Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди — а могильные черви, дома их гробы, а материк — склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут».

— Мысли эти,— заметил я Софье Андреевне,— ярко выражены Есениным и в «Стране негодяев». Помните монолог комиссара Рассветова? Далеко сумел заглянуть Есенин в черное будущее Америки Рокфеллеров еще тогда, в двадцать третьем году:

...Места нет здесь мечтам и химерам.
Отшумела тех лет пора.
Все курьеры, курьеры, курьеры,
Маклера, маклера, маклера...
На цилиндры, шало н кепи
Дождик акций свистит и льет.
Вот где вам мировые цепи.
Вот где вам мировое жулье.
Если хочешь здесь душу выржать,
То сочтут: или глуп, или пьян.
Вот она — мировая биржа!
Вот они — подлецы всех стран.

Я думал о том огромном моральном, нравственном напряжении, о тех колоссальных эмоциональных перегрузках, которые всегда испытывает душа и сердце истинного художника. Как поразительно точны пронзительные есенинские стихи:

Быть поэтом — это значит тоже.
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже.
Кровью чувств ласкать чужие души.

— Здесь, в папке, должно быть одно очень-очень интересное письмо Сергея. Обратите на него внимание. Когда прочтете, я расскажу вам удивительную историю. Так случилось, что письмо это стало последним в жизни Есенина,— с какой-то затаенной грустью проговорила Софья Андреевна.

Но письма среди есенинских автографов не оказалось. Толстую это встревожило. Что же говорить обо мне, то я был этим обстоятельством расстроен предельно.

Последний адресат Есенина! Что побудило поэта за несколько дней до своей трагической смерти отправить это письмо. Кто он был — этот последний адресат? А главное, о чем писал ему Есенин?

Пришли на память строки последней есенинской поэмы:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен…

Мелькнула мысль и о последнем стихотворении:

До свиданья, друг мой, до свиданья...

На эти и другие волнующие вопросы ответить могло лишь само письмо.

— Письмо может находиться и в другом месте,— видя мое огорчение, заметила Софья Андреевна.— Скорее всего, в материалах Есенинского музея. Такой музей мы начали создавать после смерти Сергея Александровича. По разным причинам дело застопорилось... Многие материалы мне удалось сохранить. Я вам их охотно покажу.

Время шло. Я узнал и услышал много интересного. Надеюсь, что когда-нибудь мне удастся рассказать об этом более подробно. Что же касается автографа последнего письма, то я с каждым днем все больше утрачивал надежду найти его в архиве Толстой. Завершая свою работу, я знакомился с перепиской, которую в разные годы вела Софья Андреевна. Среди ее корреспонденции оказался самый обыкновенный, потускневший от времени, потертый, старый почтовый конверт. Он сразу привлек мое внимание. С одной стороны конверт был разорван. Очевидно, кто-то, раскрывая его, торопился прочитать письмо. Почти во весь конверт почерком, мне очень знакомым, но не есенинским, был указан адрес, по которому было отправлено письмо:

г. Николаев
Адмиральская ул., д. 23
Якову Цейтлину.

Но главное заключалось в обратном адресе, который стоял на конверте: «От С. А. Есенина. Остоженка. Померанцев пер., 3, кв. 8».

Но и этот обратный адрес был написан не рукой Есенина, а все тем же знакомым почерком. На конверте хорошо сохранился почтовый штемпель. Можно было прочитать: «Москва, 16. 12. 25».

«От С. А. Есенина...» Итак, шестнадцатого декабря двадцать пятого года в Николаев было отправлено есенинское письмо. Получателю его суждено было стать последним адресатом Есенина. Но где это письмо? Конверт, в котором оно когда-то находилось, оказался пустым. Письма Есенина в нем не было!

— Ничего не понимаю,— с явным недоумением проговорила Софья Андреевна. Она была удивлена этим обстоятельством не меньше меня.

— Не знаю, что и сказать вам по этому поводу. Возможно, письмо каким-то образом попало в один из архивов, куда в свое время мной были переданы некоторые материалы Есенинского музея. Но, всего вероятнее, оно все-таки находится где-то в моих неразобранных материалах. За эти годы их накопилось немало. К сожалению,— заметила Софья Андреевна,— здоровье все чаще подводит меня. Не хватает сил и времени привести в порядок эти материалы. А письмо действительно примечательное. Его надо обязательно мне найти.

Я поинтересовался у Софьи Андреевны, знал ли раньше Есенин своего последнего адресата, о чем писал ему.

— Случилось так, Юрий Львович, что последним адресатом Есенина стал рабочий паренек из города Николаева, комсомолец, увлекающийся поэзией, пишущий стихи. Несколько своих стихотворений он прислал Сергею; просил совета, поддержки, помощи. В письме он рассказывал о восторженном отношении молодых литераторов города Николаева к поэзии Есенина, «жаловался», что у них в библиотеке нет книг Сергея, просил, если возможно, прислать им хотя бы один из его стихотворных сборников. Насколько я помню,— продолжала Софья Андреевна,— стихи молодого николаевского поэта понравились Сергею своей искренностью чувств. Он написал об этом их автору. Письмо Есенина было проникнуто заботливым отношением к молодому поэту, его стихам. Из Николаева вскоре пришла восторженное ответное письмо, полное благодарности к Сергею. Но... Есенину было не суждено его прочитать. Письмо это было получено после смерти Сергея Александровича.

Первая «встреча» с адресатом


Далекие двадцатые годы: двадцать четвертый... двадцать пятый. С волнением листал я пожелтевшие от времени страницы газеты «Красный Николаев» — орган Николаевского окружкома КП(б)У. Здесь мог опубликовать свои стихи адресат Есенина. Ведь эта газета выходила в городе, где он жил. Как я был обрадован, когда это предположение подтвердилось. «Яков Цейтлин» — стояло под одним стихотворением, через несколько номеров газеты — под вторым и далее — под третьим... шестым... десятым. Молодой поэт оказался плодовитым. Он явно спешил «покорить» своими стихами если не весь мир, то хотя бы свой родной город.

Стихи его были еще очень далеки от совершенства, во многом юношески-наивны, порой трудно было отделить в них что-то свое, личное, авторское от мотивов и образов, навеянных стихами Есенина и других поэтов.

Я стою у жгучего станка
И пою, как будто бы напевней...
Помню, помню, из сонной деревни
Увозили меня, паренька.

Увезли в гулкий город и гам.
Где гудки разоренные выли...
Я сначала громады ругал —
А потом этажи полюбились.

Помню день, когда фартук надел.
Помню, душу спалила мне радость,
Только мастер сердито глядел
И бросал раскаленные взгляды.

Помню синий осенний рассвет.
Подружили мы с мастером строже,
Наплевать ему, что я поэт,
Парень просто ученик хороший...

Эти строки из стихотворения «Мастер» — одной из первых публикаций молодого автора в газете «Красный Николаев». Там же было напечатано стихотворение «Сад»:

На недоплаканную лунность,
На сад, сгоревший без огня,
Гляжу, и радует меня,
Что в этих полублеклых днях —
Моя трепещущая юность.

Читая стихотворение «Деду», невольно вспоминаешь знаменитое «Письмо деду» Сергея Есенина. Это очевидно буквально с первой строфы:

Твои глаза с годами отцвели.
И седина набросилась упрямо.
Тебе остались: клок седых молитв
И о былом растраченная память!

Остыла кровь, и нет былых потерь,
Нет дерзкой радости, и грусть теперь в покое.
Ты знаешь, за окном седая смерть,
Но ты... спокоен...

Порой в стихи николаевского комсомольца врывались призывные звучные ритмы Маяковского:

Так пой, страна!
Звени среди планет.
Гуди, шуми рабочим вдохновеньем.
Ну кто сказал: — покой?! —

— Покоя нет!
Есть жизнь,

бой,

и песни,

и стремленье!

Были в стихах у Якова Цейтлина и свои находки, но чувствовалось, что адресат Есенина очень молод, что как поэт он только еще «проклевывается». Вот почему было особенно интересно узнать, как отнесся к нему, его стихам Есенин, что поддержал, что отверг, какие дал советы.

Теперь, когда у меня уже сложилось некоторое представление о «последнем адресате», я попытался во что бы то ни стало найти письмо Есенина, искать его в других архивах, о чем предположительно говорила Софья Андреевна. Однако результаты этих поисков оказались самыми неутешительными. И в московские, и в ленинградских государственных архивах этого письма Есенина не было.

Все же некоторые дополнительные обстоятельства мне удалось выяснить и уточнить. Помогли мемуары современников Есенина.

Долго я просматривал их безрезультатно. Но в конце концов нашел то, что меня интересовало. Один из мемуаристов, Софья Виноградская, еще в 1926 году опубликовала свои воспоминания, в которых говорилось о том, что Есенин в декабре 1925 года «заинтересовался незнакомым, начинающим поэтом. Это был комсомолец, приславший ему по адресу «Прожектора» письмо со стихами. Есенин тогда находился в санатории, а письмо было доставлено ему с большим опозданием. Он обратил внимание на стихи комсомольца и решил ему ответить... написал ему подробное, обстоятельное письмо. Он извинялся за вынужденный поздний ответ, давал отзыв о присланных стихах, ободрял поэтическое начинание и давал конкретные указания: «Следите за расстановкой слов» или «так не надо писать». Письмо он послал 12 декабря, за две недели до смерти. Восторженное, полное дикой радости ученика ответное письмо комсомольца, где он писал, что комсомольцы-поэты города Николаева знают своего учителя Есенина, пришло уже после смерти».

Было очевидно, что Софья Семеновна Виноградская тогда, в 1926 году, видела письмо Есенина, а также и ответ, который пришел из Николаева на это письмо. В надежде, что, возможно, она располагает какими-либо сведениями о дальнейшей судьбе последнего адресата Есенина, я встретился с Виноградской, с которой меня в те годы познакомила сестра поэта Екатерина Александровна Есенина. Однако она ничего не могла мне сказать нового.

«С удовольствием отвечу Вам»


Я продолжал свой поиск. Это была одна из моих многочисленных «забот» по восстановлению действительного облика великого поэта России. Тогда, в пятидесятые годы, я был в начале своего долгого пути — длиною в жизнь. Вот что писал я в альманахе «Литературная Рязань» в 1955 году: «Читая изумительные есенинские стихи, каждый раз наслаждаясь чудесной лирикой «своеобразно талантливого и законченного русского поэта», невольно отбрасываешь прочь «посвящений и воспоминаний дрянь», которой так много понанесли к «решеткам памяти» поэта в разные годы.

С легкой руки «друзей» Есенина облик поэта после смерти был представлен в кривом зеркале, а духовный мир его, духовная жизнь — искаженной и мелкой... И пока не будут «стерты» хотя бы главные «белые пятна» в истории жизни и творчества Есенина, действительный облик поэта будут заслонять от нас различные «литературные туманности».

В то время я особенно пристально изучал и исследовал истоки творчества поэта на его родной Рязанской земле; в литературе о Есенине тех лет это продолжало оставаться сплошным «белым пятном». В январе 1957 года журнал «Огонек» опубликовал мой исследовательский очерк «Юношеские годы Сергея Есенина», из которого в дальнейшем «выросла» моя книга «Юность Есенина», увидевшая свет в 1963 году. Тогда же, получив только что вышедший свежий номер «Огонька», я отправился к С. А. Толстой-Есениной, чтобы передать ей журнал со своей публикацией.

Поблагодарив за журнал с материалами о Есенине, Софья Андреевна с радостью заметила, что и у нес для меня есть очень приятная новость:

— Наконец-то отыскался автограф письма, которое Есенин отправил в Николаев,— сказала она.— Письмо находилось в моих личных бумагах. Не могу сейчас вспомнить, как оно там оказалось. Хорошо, что оно сохранилось. Я же говорила вам, Юрий Львович, что не мог у меня пропасть автограф Есенина. Все эти годы, несмотря на всякие обстоятельства, я, как говорится, за семью печатями хранила есенинские автографы. Ведь они — бесценны.

Надо ли объяснять чувство, которое испытал я, держа в руках скромный листок из блокнота, на двух сторонах которого карандашом, таким знакомым, четким, округлым почерком было написано: «Дорогой товарищ Цейтлин. Спасибо Вам за письмо. Жаль только то, что оно застало меня очень поздно. Я получил его только вчера, 12/ХП — 25 г. По-видимому, оно провалялось у кого-нибудь в кармане из прожекторцев, ибо поношено и вскрыто. Я очень рад и счастлив тем, что мои стихи находят отклик среди николаевцев. Книги я постараюсь Вам прислать, как только выйду из санатории, в которой поправляю свое расшатанное здоровье.

Из стихов мне Ваших понравилась вещь о голубятне и паре голубей. Вот если б только поправили перебойную строку и неряшливую «Ты мне будешь помощником хоть», я бы мог его отдать в тот же «Прожектор».

Дарование у Вас безусловное, теплое и подкупающее простотой, только не упускайте чувств, но и строго следите за расстановкой слов.

Не берите и не пользуйте избитых выражений. Их можно брать исключительно после большой школы, тогда в умелой рамке, в руках умелого мастера они выглядят по-другому.

Избегайте шатких, зыблемых слов и больше всего следите за правильностью ударений. Это очень нехорошо, что Вы пишите были, вместо были.

Желаю Вам успеха как в стихах, так ив жизни и с удовольствием отвечу Вам, если сочтете это нужным себе (разрядка моя.— Ю. П.). Жму Вашу руку.

Сергей Есенин.

Москва, Остоженка, Померанцев пер. д. 3, кв. 8».

Даже и сегодня, когда мы знаем многое, очень многое о поэте, в том числе и о поддержке им молодых литераторов в Москве, Ленинграде, на Кавказе, невозможно без глубочайшего окрыленно-просветленного волнения читать эти проникновенные, человечнейшие, мудрые строки, проникнутые заботой о будущей писательской смене.

В те же, теперь далекие, пятидесятые годы я читал и перечитывал это письмо, не в силах скрыть охватившей меня трепетной радости и гордости за Есенина, великого поэта и великого человека. Ибо только истинный Художник и настоящий Человек может с такой интеллигентностью и таким внутренним тактом, так доброжелательно‑принципиально и профессионально точно, с какой-то прямо-таки чеховской застенчивостью вести на равных разговор с начинающим поэтом. Вспомним строки: «с удовольствием отвечу Вам, если сочтете это нужным себе».

И еще: когда я впервые читал это письмо Есенина, мозг все время «сверлила» одна неотступная мысль: человек, который, если верить писаниям всякого рода Крученых и, к сожалению, не только ему подобных «прорицателей», уже давно одной ногой стоял в могиле, творчество которого в последние годы было лишь дорогой к смерти (!!!), вряд ли бы захотел и смог буквально накануне своей трагической гибели отвечать, да еще столь подробно и «перспективно», на письмо никому неизвестного молодого литератора.

Невольно вспомнились слова, сказанные Есениным в автобиографии летом 1924 года: «...Я думаю, мне пока еще рано подводить какие-либо итоги себе. Жизнь моя и мое творчество еще впереди».

Одним словом, после письма Есенина Якову Цейтлину было над чем подумать в настоящем, над чем поразмышлять в будущем...

В тот же вечер я прежде всего хотел выяснить у Софьи Андреевны, сохранилось ли письмо и стихи Якова Цейтлина, которые он прислал Есенину, а если да, то где они находятся.

— Здесь, Юрий Львович, я обрадовать вас не могу. Нет! Ни письмо Цейтлина, ни его стихи, очевидно, не сохранились. Во всяком случае, я ничего вам не могу сказать обнадеживающего по этому поводу. Да и то сказать: ведь прошло с тех пор более тридцати лет, да каких! Сколько бесценных документов погибло только в дни войны. Что уж говорить о письме мало кому известного начинающего поэта.

Странное дело, мне это трудно объяснить, но я почему-то, умом соглашаясь с Софьей Андреевной, вместе с тем, пожалуй, больше интуитивно, надеялся на «чудо», на то, что письмо к Есенину николаевского комсомольца, его стихи не канули безвозвратно.

«У нас очень много есенинцев»


Теперь я, пожалуй, с особой настойчивостью пытался разыскать и в государственных архивах письмо и стихи, полученные Есениным из Николаева. Но тщетно. Время шло. Умерла Софья Андреевна Толстая-Есенина. Через некоторое время ее есенинский архив оказался в одном из государственных архивов. В начале шестидесятых годов вышло пятитомное Собрание сочинений Сергея Есенина. В пятом томе было опубликовано письмо Есенина к Цейтлину. В комментарии к нему приводились лишь сведения, почерпнутые из воспоминаний Виноградской. Казалось бы, после того как письмо Есенина к Я. Цейтлину было опубликовано полумиллионным тиражом, последний адресат поэта, если он был жив, должен был бы дать о себе знать. Но он по-прежнему не подавал о себе никаких вестей.

Постепенно и я утрачивал надежду встретиться с ним или хотя бы с его письмом к Есенину. Но в жизни порой случается так: ты ищешь в одном месте, а находишь — в другом. Так случилось и со мной. В январе 1962 года для выяснения ряда вопросов, касающихся работы Есенина в 1912—1914 годах в типографии Сытина, я встретился с Надеждой Романовной Языковой. Она вместе со своей сестрой Анной Романовной работала вместе с Есениным в корректорской типографии Сытина. Как известно, Анна Романовна находилась в гражданском браке с Сергеем Есениным. В январе 1915 года у них родился сын Юрий. Позднее Есенин женился на Зинаиде Николаевне Райх. К Анне Романовне он всегда относился с глубоким уважением, любил своего первенца, заботился о нем. В декабре 1925 года, перед отъездом в Ленинград, Есенин побывал у Анны Романовны и оставил ей некоторые свои бумаги. После смерти Анны Романовны бумаги эти хранились у ее сестры Надежды Романовны. Она любезно мне их показала. И вот среди этих бумаг я и обнаружил то, что уже почти не надеялся отыскать: стихи и письмо Я. Цейтлина к Сергею Есенину!!!

Это был волнующий документ романтической эпохи двадцатых годов, свидетельство великой любви юного рабочего поэта-комсомольца к Есенину, его стихам, к его личности и его жизни. Читать это сегодня спокойно, без волнения и слеэ — невозможно. Ниже привожу полный текст письма с сохранением «восторженной» стилистики.

«25/V—25 г. г. Николаев.

Дорогой Сергей Есенин!

Я вот уже 2 года имею сильнейшее желание, снестись с тобой... И вот я решил прибегнуть к письму... Прости, что так вихрасто пишу, ибо и сейчас при твоем имени я волнуюсь и сердце готово выпрыгнуть и умереть... (Не раз я собирался писать — но письма не получалось, а одни истерические крики...) Разве можно свое чувство выразить словами... Мне нужен огонь, но, увы, словами огня не высечь мне (бездарен я!)

Я член гр. писат. «Октябрь», та самая, что ругает тебя! (Недаром она мне, «горячему», так чужда!) Опять о себе!..

Дорогой Сергей, читая Байрона, Пушкина, Лермонтова и, наконец, лир<ику> Надсона и в корне изучив современную литературу — у меня создалось впечатление, что <ты> единственно настоящий поэт... Провинция сейчас преклоняется перед тобой (в городе одна лишь «Радуница»), а поклонников — не сосчитать!.. Но это нам не мешает «болезненно» следить за тобой по журналам.

У нас очень много есенинцев (так они и прозваны) — рабочие, женотделы, студенты, мещане, комсомольцы и даже пионеры... (У каждого сердце «есенинское»!)

И вот, в корне изучив тебя, делаем везде о тебе доклады. А по ночам ходим и, как помешанные, пьем ведрами твои стихи!..

Дорогой Сергей, помоги нам! Оживи нас!!! Если ты нам пришлешь свои стихи (книги), мы будем счастливейшими в мире! Пожалуйста, Сергей! Я за твой «Березовый ситец» последние свои брюки готов загнать...

Сергей, ты — гениален!!!

Ты единственный поэт, который заставил меня трепетать перед твоим именем... Если «радовская братия» где-нибудь тявкает о тебе — я болею душой... Я истерично слежу за твоей литературной судьбой...

Может быть, ты знаешь знаменитого украинского лирика Сосюру?.. Когда он был у нас в Николаеве, он также с благоговением произносил твое имя... Весь день шлялись и пухтели твоими стихами...

Самая светлая минута в моей жизни (горьких очень много!) будет та, когда я с тобой лично увижусь...

О счастье поскорее на мой адрес!..

За литературой насилу следить. Приходится здорово голодать... и покупать книги. Ну что, устал, Сергунь?..

Набухтел, набухтел, ничего тебе не сказал — и сотой доли не выразил того,— чего желал бы выразить...

Надеюсь когда-нибудь тебя увидеть!..

Если бы Госиздат поскорее отстрочил мою книжонку (а спрос на нее пока здоровый!), я мог бы на эту монету прокатиться к тебе... Пишу стихи, комсомолец...

Если не возгордишься и мне ответишь, пошлю свои стихи тебе...

Дорогой Сергей, пожалуйста, ответь... Твой ответ осчастливит наш город, а в особенности твоих детей ЕСЕНИНЦЕВ.

И по возможности свои книги... книги...

Дорогой Сергей, ответь!

С комсомольский приветом от всех твоих поклонников.

Яков Цейтлин.
Мой адрес:
г. Николаев, Адмиральская ул., № 23
Якову Цейтлину... Пришли свой адрес...»

Именно об этом письме я и сказал моему собеседнику — заместителю секретаря парткома московской писательской организации Якову Цветову, когда услышал от него, что он-то и есть последний адресат Есенина. В тот день мы условились о встрече у меня дома в ближайшие дни.

Птицы поют на рассвете


— Вот, Яков Евсеевич, ваше письмо к Есенину, а вот стихи, которые вы ему тогда послали: «Наган», «Ответ», «Дума» и «Письмо брату», в котором Есенин, как вы помните, просил вас исправить неудачную строку «Ты мне будешь помощником хошь». Трудно передать то состояние, которое испытывал в эти минуты Яков Евсеевич. Он держал в руках свое письмо, которое почти полвека тому назад отправил Есенину. Он читал свое юношеское послание молча, на глазах его были слезы, Я на какое-то время оставил его одного, понимая, что сейчас он весь там, в своей юности, в своем родном, дорогом ему Николаеве...

Потом мы с Яковом Евсеевичем, оба с волнением, листали тонкие, пожелтевшие от времени страницы самодельной книжки-альбома, в которой более сорока лет бережно хранились газетные и журнальные публикации его стихов. Под стихами даты: 1923, 1924, 1925... 1929 годы. Стихов много, очень много — более ста. Как хорошо, что они сохранились! Такие непосредственно-открытые, наивно-дерзкие, шумные, то агитационно-лозунговые, призывные, то задумчиво-грустные, тихие, напевные, почти все еще художественно несовершенные, во многом подражательные, написанные «под Есенина» и «под Маяковского», «под Демьяна Бедного» и поэтов «Кузницы». Однако есть в них и свое, личное: это живое ощущение окружающего мира — сложного, противоречивого, романтического.

— Первое мое стихотворение вот это «Письмо»,— говорил Яков Евсеевич. Написал я его под влиянием стихов Есенина; вместе с тем в нем была и моя «автобиография»:

Шлю привет, родимая Слободка,
И тебе, искусанный прогон.
Помню кабачок и запах водки,
Здесь глотал отец мой самогон.

Помню все... Местечко Городище,
Крик отца и плачущую мать...
Как сейчас мерещатся кладбище,
Строй деревьев, крыши низких хат.

Я теперь совсем другой и новый,
На отца я вовсе не похож,
Не нужны мне овцы и коровы
И кабак не нужен мне и нож...

Жди меня, Слободка, у печурки.
Жди меня соломенной душой.
Я приду к вам в кожаной тужурке,
Я приду к вам новый и большой.

— Мы хотели,— говорил Яков Евсеевич,— как и полагается в наши 16—18 лет, радостной, хорошей жизни. Впрочем, помнится, она у нас и была, радостная жизнь, хорошая жизнь, веселая жизнь, хотя многие из нас и были полуголодны, ходили в холщовых рубахах и штанах, сшитых из мешковины. В пять часов кончали работу, а в шесть уже — собрание в комсомольском клубе, находившемся в конце Адмиральской улицы... Каждый из нас двоих в эти минуты был взволнован по-своему: Яков Евсеевич от встречи со своей молодостью, с неповторимой романтической эпохой двадцатых годов... Я же от встречи с ним — последним адресатом Есенина, от его стихов, во многом для меня ранее неизвестных, которые зримо дополняли, дорисовывали в моем воображении его живой портрет тех дней.

— ...Написать Есенину,— продолжал размышлять Яков Евсеевич с какой-то особой внутренней теплотой в голосе,— значит написать не по отдельному адресу, это значило адресоваться к самой Поэзии. И мы не ждали, что поэт ответит нам. Это были строки нашей благодарности ему. Он умер. Он оставил свою автобиографию, свою поэтическую исповедь на полуслове, но жизнь его продолжалась и после его смерти, и была еще активнее, еще сильнее, чем до смертной ночи в «Англетере...». Сейчас для меня особенно ясно, что без поэзии Есенина нельзя представить мое поколение, нельзя представить себе то время, если хотим представить его себе в полной мере. Влияние поэзии Есенина на духовную жизнь в годы нашей молодости трудно с чем-либо сравнить. Я в этом,— подчеркивал Яков Евсеевич,— глубоко убежден. А если иметь в виду нас, молодых литераторов Николаева — рабочих и студентов, партийцев и комсомольцев, то все мы в ту пору буквально «бредили» Есениным. Что же говорить обо мне — «счастливчике», которому прислал письмо сам Есенин, да еще столь обнадеживающе-доброжелательное, содержащее такие важные советы Мастера начинающему стихотворцу.

Вот, Юрий Львович, взгляните на эту маленькую книжечку. Это мой первый стихотворный сборничек «Жажда», который я издал в Николаеве в 1928 году. Памятуя о советах Есенина: «не упускать чувств», «не брать и не пользовать избитых выражений», «избегать шатких, зыблемых слов», я из более чем двухсот стихотворений, написанных к тому времени, отобрал и включил в него всего лишь четырнадцать лирических стихотворений, выражающих и передающих, как мне тогда казалось, наиболее задушевно и полно мир моих чувств, радостей, страстей, дум и тревог.

— Знаете, Яков Евсеевич, в свое время я, знакомясь с этой вашей книжицей в Публичной библиотеке имени Ленина, заметил, что автор ее весьма строго подошел к ее составлению. И еще: было нетрудно увидеть, читая ваши стихи («Октябрьское раздумье», «Тополь», «Портрет», «Не к тебе», «Дорожное»), что автор «Жажды» испытал сильное влияние поэзии Есенина. Особенно это чувствовалось в вашем стихотворении «Бубновый валет», посвященном матери. Строки его насквозь есенинские: и по интонации, и по сюжетной канве. При всей наивности и подражательности они наполнены той «теплотой и подкупающей простотой», о которой в своем письме к вам, Яков Евсеевич, говорит Есенин. Для меня в этом стихотворении угадывается и ваша личная судьба, личная биография.

— Вероятно. В наше время кое-кому казалось, что повальное увлечение поэзией Есенина было следствием «низкого уровня политической работы» и еще «невысоких правил художественного вкуса». Нет, у нас были хорошие воспитатели. А что касается художественного вкуса... Что ж, наверное, так. И есенинская поэзия сразу привила нам этот хороший вкус. Не увлекались же мы поэзией Игоря Северянина или Бальмонта!.. И Есенин был для нас дорог, не зря мы тотчас же, открыв для себя его стихи, оценили их по достоинству. Я ведь ничего не выдумывал, когда писал письмо Есенину. Так это было... В чем тут дело? Есенин — это чудо поэзии. Как всякое чудо, его невозможно объяснить и понять до конца.

Скажу вам, Юрий Львович, лучше о другом: о той роли, которую Есенин сыграл в моей дальнейшей писательской да и гражданской судьбе. В тридцатые годы я приехал в Москву. Нет, не как поэт. К этому времени я связал свои литературные занятия с журналистикой, много ездил по стране, печатал свои очерки в «Комсомольской правде», «Социалистическом земледелии», а позднее в «Известиях» и «Правде». Что же касается поэзии, а точнее моих стихов, увлечение молодости прошло. Я чувствовал все очевиднее, что как большой поэт не состоялся. Тогда зачем городить огород? Конечно, пережить это мне было нелегко... И здесь мне по-своему помог Есенин, помог как бы со стороны критически увидеть себя, так сказать, свой реальный потолок. И еще: хотя я не стал профессиональным поэтом, на всю жизнь я сохранил от Есенина главное: всегда, с особой святостью, по-есенински старался относиться к слову, к языку в моих очерках, рассказах, повестях, а позднее — в романе «Птицы поют на рассвете». Вам не доводилось встречать эту, пока главную мою книгу?

— Доводилось, и не только видеть, но и читать вскоре после ее выхода. Однако я тогда не мог предположить, что ее автор и Яков Цейтлин — одно и то же лицо!

— Вот мы и подошли к той «закавыке», которая спутала вам все карты три поиске последнего адресата Есенина.

История эта произошла со мной лет тридцать тому назад. Как это порой бывает, произошла во многом непредвиденно и даже — случайно. Я уже работал очеркистом в одной из центральных газет. И вот однажды наш сельскохозяйственный отдел заявил в очередной номер мой очерк о деревне, куда я специально выезжал по их заданию, а партийный отдел — очерк об агитаторах на селе, тоже мой. «Какой из них будем ставить?» — спросил главный редактор. Каждый отдел отстаивал свой материал, каждый считал, что именно их очерк должен быть в номере. Тогда решили: один очерк дать под моей фамилией, а под другим дать псевдоним «Цветов», тут же, с ходу, кем-то придуманный. Утром раскрываю газету и вижу: очерк о деревне «вылетел», а второй — «Сельские агитаторы» — напечатан и подписан Яковом Цветовым. Так и пошло. И когда я был военным корреспондентом газеты в войсках, освобождающих Западную Украину, потом — специальным корреспондентом в Литве до ее вступления в Советский Союз, затем — в войне с белофиннами. А с первых дней Великой Отечественной войны снова был военным корреспондентом...

— Да, при таких обстоятельствах, Яков Евсеевич, трудно, а точнее, почти невозможно было предположить, что тоненький сборник стихов «Жатва» и весьма объемный роман «Птицы поют на рассвете» имеют одного автора.

— Прямо литературный «детектив»,— заметил в шутку Яков Евсеевич.— Причем со счастливой развязкой.

— Что верно, то верно. Теперь я, кажется, знаю почти все, и притом документально, о последнем адресате Есенина, его примечательной судьбе, о людях, которые сохранили для нас и для потомков очень важные и достоверные факты, относящиеся к последним дням жизни Сергея Есенина. Обо всем этом должны знать и другие — те, кому дорога и близка судьба великого поэта России.

— Все это так, Юрий Львович, но не торопитесь писать об этом... Не торопитесь. Нет! Нет! Не думайте, что я сам намереваюсь теперь рассказать об этом. Все, что произошло в Николаеве тогда, в дни моей молодости, для меня памятно, дорого и свято на всю жизнь; все это слишком глубоко личное. И пусть пока, Юрий Львович, все это будет нашей с вами «тайной». Одним словом, не торопитесь...

И я не торопился. Наши дружеские встречи с Яковом Евсеевичем продолжались. Мне все полнее открывался облик этого отзывчивого и сердечного человека, совестливого и предельно требовательного прежде всего к себе, а затем уже — к людям, с которыми работал, дружил. В одну из наших встреч Яков Евсеевич подарил свой роман «Птицы поют на рассвете» с дорогим и памятным мне автографом: «Юрию Прокушеву — чей талант страстно служит доброму делу прославления светлого творчества великого Есенина,— сердечно и с глубочайшей признательностью! 31.7.70. Яков Цветов». Он был щедр на доброту и отзывчивость и всегда стремился поддержать, окрылить своих друзей и товарищей.

Принимая с благодарностью от Якова Евсеевича его роман, я, конечно же, не предполагал, что спустя два года мне как первому директору издательства российских писателей «Современник» доведется с радостным чувством вручать Якову Евсеевичу сигнальный экземпляр нового (дополненного и переработанного) издания его романа «Птицы поют на рассвете...».

Неоднократно с волнением перечитывал я начальные строки-раздумья автора романа о тяжелейших испытаниях, которые уготовила нашей Родине война с гитлеровской Германией, о суровой и светлой судьбе его героев в пору военного лихолетия.

«Синь-озеры...

Глухие, тесные леса и перелески, всегда полные тьмы, словно ночь никогда не уходит оттуда, и тихие поляны, укрывшиеся в них, длинные, глубокие овраги, безвестные речушки, и болотины, и звериные тропки, которые никуда не ведут. Здесь, в краю Синь-озерском, живут и действуют мои герои — и те, с кем судьба действительно соединила меня, и те, что вызваны к жизни моим воображением. Это десантники, разведчики, подрывники, подпольщики. Их мучила общая беда, и надежда была у них одна, и вера, питающая эту надежду...

Может быть, осенью сурового сорок первого возникли они во мне, когда под огнем шли мы на Барышевскую переправу, переходили Трубеж-реку, шли на горевшие Березанские хутора, через Яготинские болота и, наткнувшись на крепкие гитлеровские заслоны, поворачивали обратно и с боями пробивались на север, в Полесье...

Осень стояла тогда дождливая, сумрачная. Казалось, весь мир покрыт тучами, и потому так темно. А там, в той стороне, куда мы шли, далеко, чуть виднелись просветы во мгле — солнце все-таки было. Нельзя, чтоб умирала надежда, как нельзя, чтоб умирало солнце. А может быть, Синь-озеры появились потом, позже,— после госпиталя, после салюта Победы, после того, как жена упрятала, как бы навсегда, мою довольно потрепанную шинель...

Годы, годы и годы спустя память возвращает в мою жизнь грозные видения войны, так явственно встают они предо мной, так тревожно, и я чувствую, как сердце бьется, будто происходит все это вот сейчас. Это видится еще отчетливей, чем тогда, словно убраны тени, и во всем ясная законченность.

И потому, наверное, в облике героев — простых тружеников войны — мне открывается то, что ускользало и не давалось раньше.

И рука тянется к перу.

Пусть героический опыт выдержавших эту войну и победивших придает силы, внушает веру, если беда когда-нибудь ляжет на плечи тех, кто придет в мир после нас».

И пусть, добавим мы от себя, в дни 85-летия Сергея Есенина, великого русского поэта, одного из самых крупных поэтов XX века, стихи которого ныне звучат над необъятными просторами нашей Родины, звучат на всех континентах нашей планеты, пусть в эти дни остаются с нами и скромные строки писателя, которого когда-то в самом начале его жизненного и литературного пути «разглядел» и поддержал добрым напутственным словом Сергей Есенин.


«Москва», 1980 г., № 10, с. 200–212.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика