Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

КАШИРИН С.И. Знаменосец российского хулиганства

29.09.2012 18:20  |   | 

Рейтинг:   / 5

«ЧИСТО БЫТОВОЙ ПРИЕМ»

У тех, кто тотчас же после трагедии официально объявил о самоубийстве поэта, и на сей счет был заранее подготовленный ответ. Дескать, о чем тут гадать, если Есенин сам обо всем писал в своих стихах. Ну, скажем, хотя бы в той же поэме «Черный человек»:

«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…

А теперь, так сказать, в прозе — в очерке Георгия Иванова «Сын страшных лет России»:
«Есенин покончил с собой на рассвете. Сперва неудачно пытался вскрыть вены, потом повесился, дважды обмотав вокруг шеи ремень от заграничного чемодана — память свадебного путешествия с Айседорой Дункан. Перед смертью он произвел в комнате невероятный разгром. Стулья были перевернуты, матрац и белье стянуты с постели на пол, зеркало разбито…»
Что, разве не ясно, как он буйствовал, будучи, вероятно, в сильном опьянении? И разве не подтверждение тому последующие строки:

…Месяц умер.
Синеет в окошке рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…

Да тут похолодеешь, дивясь тому, насколько точно предрек Есенин свою горькую кончину! Но — стойте, стойте! — неужто и вправду в пьяном угаре он въяве сам же и зеркало расшиб, следуя заранее написанному сценарию? Мистика, да и только!
А кровь на рубахе?
Ну, так ясно же, вены вскрыл, чтобы написать предсмертное стихотворение.
Подобного рода объяснения как для пишущих, так и для читающих напрашиваются прямо-таки сами собой. И кто только уже об этом не разглагольствовал! Версия о написанном кровью последнем стихотворении Есенина стала настолько распространенной, что никто, кажется, и не пытался до сих пор взять ее под сомнение. Еще бы, тут такое отчаянно залихватское удальство, нечто такое романтичное — аж дух захватывает! Вот и говорят об этом с изумленно-испуганным придыханием. Впечатляет! И не приходит в голову прикинуть: а сколько же для этого понадобилось крови: капля? две? или — побольше?
Стоит приостановиться, задать себе такой вопрос, и невольно подумаешь, что тут или нечто не слишком-то правдоподобное, или и вообще надуманное и мелодраматичное. Да еще, пожалуй, с той дозой рекламного позерства, на которое способен разве что бесталанный провинциальный актер, паясничающий на потребу самой невзыскательной публики. Однако не успели мы еще и заикнуться о таком, а нас уже остерег от столь крамольной мысли небезызвестный имажинист Анатолий Мариенгоф. Уже в 1926 году он спешно выдал посвященный жизни Есенина «Роман без вранья», а затем еще якобы по праву одного из ближайших его друзей в своих мемуарных заметках о нем он этак небрежненько обронил:
«Вспомните, сколько считанных минут он жил после того, как написал кровью свои последние строчки…»
Подкупив пресловутого массового читателя таким вот вкрадчиво-доверительным обращением (дескать, мы-то с тобой о Есенине все знаем!), он еще более бесстыдно продолжал:
«Ему пришлось обмакнуть ржавое гостиничное перо в собственную кровь. В этом не было ни дурной позы, ни дешевой мелодрамы. Просто-напросто горькая необходимость — в многочисленных карманах пиджака, как на грех, не оказалось карандаша, а в стеклянной чернильнице высохли чернила, как это обычно бывает в наших перворазрядных отелях…»
И это — о том, кого называл своим другом! Ну не… как бы это помягче выразиться? — ну не верблюд ли, а? Все единым духом оплевал, все, вплоть до «наших перворазрядных отелей» обгадил. А мы…
С горькой грустью признаваясь себе, что и нас в какой-то момент увлекла эта бесстыдная, наглая ложь, эта изощренно беллетризованная клевета, давайте-ка брезгливо отшвырнем ее в сторону, чтобы еще и еще раз обратиться к ее первоисточникам, уточнить и сопоставить детали.
По приезде в Ленинград Сергей Есенин, как известно, поселился в гостинице «Интернационал» («Англетер») по соседству с номером, где жили знакомые ему по Москве супруги Устиновы — Георгий Феофанович и Елизавета Алексеевна. Впоследствии она вспоминала:
«27-го я встретила Есенина на площадке без воротника и галстука, с мочалкой в руках. Он подошел ко мне растерянно и говорит, что может взорваться ванна: там будто бы в топке много огня, а воды в колонке нет. Я сказала, что когда все будет исправлено, его позовут. Я зашла к нему. Тут он мне показал левую руку: на кисти было три неглубоких пореза. Сергей Александрович стал жаловаться, что в этой паршивой гостинице даже чернил нет и ему пришлось писать сегодня утром кровью. Скоро пришел поэт Эрлих. Сергей Александрович подошел к столу, вырвал из блокнота написанное утром стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака. Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил:
— Потом прочтешь, не надо!..»
Теперь посмотрим, что писал об этом же В. Эрлих:
«Кажется, в комнате была прислуга. Он говорит: «Тетя Лиза, послушай! Это безобразие! Чтобы в номере не было чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал!» Он засучил рукав и показан руку: надрез. Поднялся крик. Устинова рассердилась не на шутку… Есенин нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали. «Стихи, — говорит, складывая листок вчетверо и кладя в карман моего пиджака: — Тебе!» Устинова хочет прочесть. «Нет, ты подожди! Останется один, прочитает».
Улавливаете? Как все театрально, как все демонстративно, а попросту говоря, — фальшиво. Разница и даже взаимоотрицающая противоречивость двух этих текстов разительны. И дело не в том, кто именно хотел тотчас прочесть написанное кровью стихотворение. Смущает, конечно, и это, но еще больше настораживает иное. По словам Е. Устиновой, у Есенина было три неглубоких пореза на кисти левой руки. А В. Эрлих пишет иначе: «Он засучил рукав и показал руку: надрез». Так что же все-таки было-то? Три пореза или один надрез? И если на кисти, то зачем засучивать рукав? Право, тут либо кто-то что-то путает, либо попросту напропалую врет. А еще можно предположить, что «в главном» свидетели условились, но в рассказе, в даче показаний запутались, поскольку в действительности ничего такого они и не видели. И уж как хотите, но после этого невольно подумаешь: а можно ли им верить вообще?!
Еще больше усугубляет такие подозрения свидетельство Н. Брауна. Как я уже отмечал, от моих расспросов он уклонился. А вот в его воспоминаниях о Сергее Есенине (журнал «Москва» № 10, 1974) я прочел следующее:
«В беседах со мной В. Эрлих сокрушался о том, что Есенин по приезде в Ленинград не застал его дома и поехал в гостиницу. Если бы Есенин поселился у В. Эрлиха, он не оставался бы в одиночестве. И еще В. Эрлих сокрушался о том, что после запрещения Есенина прочитать записку тут же, в момент ее передачи, он, по возвращении домой, сразу же не прочитал ее. А поздно ночью, уже к утру, он проснулся как от внезапного толчка, вспомнил о записке, вскочил с постели, потянулся к пиджаку, и тут только, прочитав записку, ахнул, немедленно оделся, выбежал на улицу. Транспорт уже не работал. По пути встретился извозчик, довез до гостиницы… Эрлих стучался в номер, разбудил Устиновых. Но было уже поздно…»
И, заключая, Н. Браун подчеркивает:
«Все это я считаю себя обязанным сказать, чтобы восстановить истину, чтобы отвести попытку вольно или невольно бросить тень на честное имя поэта Вольфа Эрлиха, доброго и бескорыстного друга Сергея Есенина…»
А я, вы уж простите, прочтя всю эту «документалистику», не верю ни единому слову. Не верю ни адвокату Н. Брауну, ни его подзащитному. Почему? Ну, скажем, получи столь необычную записку — стихи, написанные кровью! — не кто-то иной, а я, лично — я, неужто не решил бы и не настоял бы на том, чтобы прочесть ее ту же, немедленно? И даже не прочесть, а хотя бы взглянуть, хотя бы одним глазом взглянуть?! А если в броню ледяного спокойствия и равнодушия был закован «добрый и бескорыстный друг» Вольф Эрлих, то неужели под стать ему повела себя и Е. Устинова? Неужто не проявилась у нее ну хотя бы крупица чисто женского любопытства и не шевельнулась хотя бы чуточка эмоционального женского сострадания? Да любая другая на ее месте и в чернильницу заглянула бы, и «ржавое гостиничное перо» обследовала, и «три неглубоких пореза» с особой дотошностью обследовала, беспокоясь, не случилось бы у совсем не постороннего для нее человека нагноения и — не дай Бог! — заражения крови.
А вернее всего оба они — и В. Эрлих, и Е. Устинова — не удержались бы от того, чтобы поскорее, найдя повод, или даже безо всякого на то повода, выйти из номера и в коридоре поскорее посмотреть, взаправду ли стихи написаны кровью и как при этом выглядят буквы, не говоря уж о том, что же там именно написано, если поэт не утерпел, написал что-то такое, что немедленно нужно было положить на бумагу хотя бы даже собственной кровью. Так нет же, им все, как говорится, до фени. И если учесть, что эту необычную записку В. Эрлих получил 27-го декабря утром, а вспомнил о ней лишь «поздно ночью, уже к утру», то, выходит, он прочел ее лишь спустя сутки?! Чепуха какая-то, чушь собачья, ахинея — да и только. К тому же, если стихотворение написано аж за сутки до случившейся затем трагедии, то правомерно ли считать его предсмертным! А ведь оно, якобы написанное в минуту наибольшего душевного надрыва и аффектации, постоянно использовалось и используется в качестве главного и неопровержимого доказательства в том, что Есенин покончил жизнь самоубийством.
Господи! Да уж туг можно ставить точку и во гневе сказать: «Все, хватит дурачить людей, ибо совершенно ясно, что перед нами самая бессовестная ложь!» Так ведь тут же возразят: «Бездоказательно!» Ясное дело, лгать можно абсолютно бездоказательно, а опровергать ложь нужно доказательно. Ну что ж, давайте разбираться дальше.
Здесь, на мой взгляд, в самый раз привести мнение высоко ценимого Есениным писателя Николая Никитина. В своих заметках «О Есенине» он писал: «Его предсмертное обращение к другу («До свиданья, друг мой, до свиданья») мне представляется просто поэтическим и отчасти «бытовым» приемом. Как в «Черном человеке». Я думаю, что тот, кто получил эту предсмертную записку поэта, написанную кровью, как сообщали газеты того времени, не был истинным другом поэта».
Если так, то поэтический и чисто «бытовой» прием в создании стихотворения был, очевидно, использован Есениным не в момент какого-то нервного срыва, когда за отсутствием чернил надо спешно вскрывать себе вены, чтобы писать кровью, а — вполне осмысленно, сознательно, при совершенно здравом рассудке. Но тут, естественно, одно исключает другое. Если же следовать логике, к которой, похоже, подталкивали Е. Устинова и В. Эрлих, или те, кто вышецитированные «показания» диктовал, то поэт, надо полагать, готовился к самоубийству сознательно, обдуманно и неторопливо, даже письмо в стихах сочинил, чтобы, стало быть, красивее, поэтичнее, романтичнее было, и задолго до последнего часа вручил это умопомрачающе необычное послание адресату лично, да еще с этакой демонстративно подчеркнутой многозначительностью: «Потом прочтешь…»
Для уточнения необходимых подробностей вернемся к милицейскому акту, составленному Н. Горбовым. Вспомним: «При осмотре было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке кисти царапины…»
Уже здесь можно спросить: а зачем бы Есенину резать себе правую руку? Он что, левша, что ли? Но и об этом никто словно бы и не задумался. А вот еще что написал при проведении судебно-медицинской экспертизы врач-анатом профессор А. Г. Гиляревский:
«В нижней трети левого предплечья имеется одна рана, идущая в горизонтальном направлении, и три раны — в вертикальном, длиной около трех сантиметров каждая…»
Да затем и та же Е. Устинова отмечала:
«У мертвого Есенина был найден надрез локтевого сухожилия правой руки (локтевой мускул). Видимо, решившись на самоубийство, Есенин хотел умереть от потери крови, надрезав сухожилие, или хотел отрезать себе отступление в жизнь…» Ничего себе, а? Царапины, порезы, надрезы, раны — на обеих руках. Причем — и вдоль, и поперек. Да он что же, буквально исполосовал себя ножом или бритвой, что ли? Выходит, чтобы написать кровью предсмертное стихотворение, он вовсе не вену и не вены вскрыл, а нанес себе вон сколько серьезных ран! А если не забыть еще и о синяке под глазом, и о глубоком проломе на лбу над переносицей, то он, грубо говоря, сам себе еще и лоб раскроил? Как? Чем? Прямо-таки по «Черному человеку»:

Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…

И как в этой связи расценить тот факт, что запись судмедэксперта  А. Г. Гиляревского о повреждении черепа в лобной части головы Есенина была кем-то в акте тщательно затушевана? Специалисты восстановили вымаранный текст, где с полной определенностью сказано:
«На середине лба, над переносицей, — вдавленная борозда длиной 4 сантиметра и шириной полтора сантиметра…»
Если вспомнить, что в гостиничном номере была перевернута мебель и разбито зеркало, то выходит, что и здесь, уже не в поэме, а наяву поэт, в приступе какой-то непонятной ярости, бил в зеркало, а попал… в себя?
А ведь не скажешь, что находился в невменяемом состоянии, так как действовал строго по  ранее самим же написанному в «Черном человеке» плану-сценарию. Причем удар был так силен, что, по рассказам участников похорон, через трещину в черепе сочилось наружу мозговое вещество.
Такое вот, приводящее в оторопь, «роковое совпадение». А далее, можно сказать, и вообще чудеса в решете. Вопреки увиденному собственными глазами и собственноручно зафиксированному в акте наблюдению о вдавленной борозде (кем-то затем старательно зачерненному), доктор Гиляревский делает совершенно неожиданное и маловразумительное заключение:
«Вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении…»
Вдобавок  часть  текста  проведенной   им  судебно-медицинской  экспертизы оказалась оторванной и разодранной на мелкие кусочки, которые потом были завернуты в пакетик и приложены к страницам документа в конверте. А после реставрации специалистам удалось прочесть:
«Хрящи гортани целы. Кончик языка прокушен…»
Казалось бы, и этого достаточно для того, чтобы раз и навсегда отбросить версию о самоубийстве. Ибо кому и зачем понадобилось сперва затушевывать в акте судебно-медицинского заключения отдельные строки, а потом и вовсе рвать его на мелкие клочки? Тут, думается, самому непосвященному человеку понятно, что было совершено преступление, которое потом постарались скрыть.
И это отнюдь не мое частное мнение. Полный текст восстановленного акта А. Г. Гиляревского приводится в статьях заслуженного работника МВД, следователя по особым делам Эдуарда Хлысталова «Тайна гостиницы «Англетер» (журнал «Москва», № 7, 1989) и журналиста Сергея Куняева «Смерть поэта» (журнал «Человек и закон», № 8, 1989). На основании анализа и сопоставления документальных данных оба они убедительно показали, что кончина Сергея Есенина наступила не от удушения, а от тяжелых травм лба и переносья. Между тем, сторонники версии о самоубийстве поэта наличия таких травм не признают, продолжая утверждать, что это были лишь следы ожога от горячей трубы отопления, к которой повесившийся прикоснулся лбом. Но, во-первых, труба центральной отопительной системы в гостинице стояла вертикально, а «вдавленная борозда», отмеченная А. Г. Гиляревским и запечатленная на фотографиях, прошла «вдоль лба», то есть — горизонтально. И, во-вторых, если остался след от горячей трубы на лбу, то почему не было обнаружено ожога правой руки, которой Есенин за ту трубу держался?
Ответ на этот вопрос дал исследователь творчества и биографических данных Сергея Есенина военный медик С. Демиденко. 26 марта 1989 года, выступая на традиционных Есенинских чтениях в Ленинграде, он отметил, что никакого ожога на лбу покойного поэта не было да и быть не могло, так как сильных морозов в те дни в городе на Неве не наблюдалось, погода стояла теплая и отопление в домах еле теплилось.
Прямым подтверждением тому могут служить воспоминания В. Эрлиха. 27 декабря он ушел от Есенина в 20 часов, но через полчаса вернулся за забытым портфелем. Есенин сидел за столом, на котором лежали рукописи его стихов, и работал над ними, накинув на плечи шубу. Будь магистраль водяного отопления столь раскаленной, чтобы от прикосновения к ней оставался ожог, в комнате не понадобилось бы кутаться в шубу. Так что и спорить здесь не следует.
Ну и, наконец, самое существенное — расшифрованная в реставрированном акте А. Г. Гиляревского запись о том, что хрящи гортани у покойного Есенина были целы, а кончик языка прокушен. Тут уж и вовсе неправомерно вести речь о самоубийстве, ибо общеизвестно, что хрящи гортани у повесившегося сминаются и даже разрываются под тяжестью тела, а язык вылезает изо рта, придавая лицу страшное, отталкивающее выражение. Но этого же не было — снимки тому подтверждением. А язык прокушенным спереди может оказаться лишь при неожиданном ударе по голове спереди, что, собственно, и подтверждает глубокий пролом лба, тоже отчетливо видный на ряде фотографий и на посмертной гипсовой маске. Впрочем, не на тех снимках, что сделал официально присланный в гостиницу портретист М. С. Наппельбаум, а на тех, что долгое время хранились у частных лиц и были присланы анонимно следователю Эд. Хлысталову. Об одном из таких снимков он пишет:
«На лбу трупа, чуть выше переносицы, крупная гематома. Про такое телесное повреждение эксперты-медики говорят, что оно причинено тупым твердым предметом и по своему характеру относится к опасным для жизни и здоровья…»
Есть и другие фотографии погибшего Есенина, сделанные разными людьми в разных ракурсах — на диване в гостинице, в морге, в гробу. Одну из них, как я уже отмечал, мне довелось увидеть у московского поэта Ю. Паркаева, вторую — при демонстрации по Ленинградскому телевидению 26 марта 1989 года, две были опубликованы в еженедельнике «Литературная Россия» (21.04.1989) и еще три — в газете «Московский литератор» (2.02.1990). И что характерно, на всех на них, помимо раны на лбу, хорошо видно повреждение переносья с ямкой под правой бровью в углу глазницы. А вот на снимках, сделанных М. С. Наппельбаумом, ничего такого нет. Как же это понимать?
Копировщика, ретушера, фотографа-портретиста Моисея Соломоновича Наппельбаума «Энциклопедический словарь» аттестует как «мастера психологических характеристик и светотеневых эффектов». Долгое время он работал в Нью-Йорке, а в 1919 году в Москве при поддержке Свердлова возглавил ВЦИКовскую фотостудию, где фотографировались люди, «составляющие элиту общественной и духовной жизни страны». Жил М. С. Наппельбаум, естественно, в Москве, а в Ленинграде в дни гибели Есенина оказался, по-видимому, случайно. В свете таких данных закономерно встает вопрос: почему вдруг человек, столь далекий от криминальных съемок, которые он производил в номере Есенина, оказался там едва ли не в числе первых. Уж не для того ли, чтобы по чьему-то распоряжению применить свое мастерство в светотеневых эффектах и ретуши? Именно к такому предположению склоняется следователь по особым делам Эд. Хлысталов, да и многие другие.
Примечателен в этом отношении такой факт. На одной из фотографий, имеющихся у Эд. Хлысталова, — гроб с телом Есенина в окружении родных и близких. На лбу трупа, чуть выше переносицы — крупная гематома. А вот на снимке, сделанном, так сказать, официально во время гражданской панихиды, никакой гематомы не видно. Почему? Ответ на этот вопрос, полагаю, дает свидетельство писательницы Галины Серебряковой. В своей книге «Странствия по минувшим годам» она, вспоминая о Есенине, пишет:
«Я пришла к его гробу в Дом печати. Он лежал раскрашенный. Его загримировали, и синие щеки были нарумянены…»
Так-то вот: «раскрашенный». По одному этому слову можно понять, что загримировали, то есть — напомадили, напудрили и нарумянили покойного, вопреки всем русским обычаям, более чем основательно. И не трудно предположить, почему и для чего.
Особо следует сказать о посмертной гипсовой маске. На ней особенно отчетливо видно, что переносица сломана. Ее оригинал, то есть не последующие копии, а отливка из той формы, которая получилась в гипсе, непосредственно лежавшем на лице погибшего, находится в фондохранилище музея Сергея Есенина в Константинове. В основную экспозицию она почему-то не включена. А почему? Ведь не прячут же от глаз посетителей музея, скажем, посмертную маску Пушкина!
И невольно вздохнешь: о Боже! Строки доктора А. Г. Гиляревского о «вдавленной борозде» в акте судмедэкспертизы кем-то старательно затушеваны. Следы этой же травмы на официально сделанных снимках заретушированы. Лицо поэта перед гражданской панихидой загримировали. Посмертная маска, где особенно отчетливо виден пролом переносицы, скрыта в запасниках музея. Не слишком ли много слишком очевидных подозрительных совпадений? Похоже, черный человек, а вернее — некие, так сказать, черные люди дружно и согласованно, явно по чьей-то режиссуре как творили, так и продолжают творить свои черные дела. А нас, доверчивых и сбитых с толку, как пичкали, так и продолжают пичкать рассчитанными на простофиль байками о «самоповешении».

• < Назад
• Вперёд >