Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58882402
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
25982
49490
205369
56530344
936224
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

КАШИРИН С.И. Знаменосец российского хулиганства

PostDateIcon 29.09.2012 18:20  |  Печать
Рейтинг:   / 5
ПлохоОтлично 
Просмотров: 11135

 

ТРАВЛЯ

При встречах с читателями нередко можно слышать, что, вот, мол, какой тонкий, какой проникновенный, какой замечательный был Сергей Есенин лирик, да жаль, слишком рано оборвал свою неповторимую песнь. А теперь чего ж кого-то там в чем-то винить. Сам виноват, не берег и не уберег себя. Если, дескать, даже согласиться с тем, что он не поостерегся и подпал под удар какой-то там черной нелюди, то опять-таки, очевидно, не без причин. Не трогал бы того, что, простите, дурно пахнет. А если кто-то «наверху» затеял грызню за власть, так и пусть бы грызлись, пусть бы гоношились: они — сами по себе, а поэт — сам по себе. Не стоило бы нежному Лелю вмешиваться в эту собачью свалку.
Любопытно выслушивать такие суждения. И нельзя не сказать: так-то так, но поэт, если он действительно поэт, не может быть этаким идиллическим соловушкой, который бы лишь беззаботно почирикивал себе в райских кущах, в стороне от всех тревог и забот народных. Не зря сказано: если разламывается мир, трещина проходит через сердце поэта. А тут вон какой раскол — вся Россия оказалась расколотой на два противоборствующих, два непримиримых стана — на красных и белых, где сын против отца и брат против брата. И не успела отгромыхать одна братоубийственная война, как новым кровавым заревом заполыхала вторая —против собственного, доведенного новоявленными повелителями до небывалого обнищания, голодного русского крестьянства.
Вот ведь до чего доуправляли «народные» комиссары — никому от них житья не стало. До того дошло, что люди самых мирных на земле профессий — исконные русские хлебопашцы и пастухи вынуждены были браться за оружие. Рассматривая продразверстку как откровенный грабеж, который не мог быть оправдан никакими государственными соображениями, крестьянство почти повсеместно поднимало мятежи. Особенно сильными были волнения в центральной полосе России, в Поволжье и на Дону, в Тамбовской области и на Украине. Бросая против безоружных мужиков регулярные части «Рабоче-Крестьянской» Красной армии, «народные» комиссары называли эти восстания кулацкими. «Но как объяснить, —спрашивает А. И. Солженицын, — что всякий раз восставало не две-три избы, а вся деревня целиком? Почему масса бедняков своими вилами и топорами не убивали восставших «кулаков», а вместе с ними шла на пулеметы?»
Да и не только на пулеметы. Любимец и выдвиженец Троцкого, позорно драпавший под ударами «белополяков» Пилсудского из-под Варшавы комбриг Тухачевский громил русские деревни на Тамбовщине не только пулеметным огнем, но и артиллерией, и самолетами, и даже применением газов. Зная обо всем этом, разве мог оставаться спокойным и безразличным русский крестьянский поэт Сергей Есенин? Нет, не случайно именно в эти кровавые годы он пишет свою поэму «Пугачев», в которой гневно вопрошает:

Невеселое наше житье!
Но скажи мне, скажи,
Неужель в народе нет суровой хватки
Вытащить из сапогов ножи
И всадить их в барские лопатки?

Действие поэмы отнесено в давнее прошлое, но читатели не могли не понять, что и кого имеет ввиду автор, вкладывая в уста Пугачева такие слова:

Послушай, да ведь это ж позор,
Что мы этим поганым харям
Не смогли отомстить до сих пор?..

«Не следует считать эти поэмы и это искусство революционными», — поспешил затенить суть и значение «Страны негодяев» и «Пугачева» Абрам Лежнев (Альтшуллер) в статье «Пугачев» Есенина, или о том, как лирическому тенору не следует петь героических партий» (журнал «Вестник искусств», № 3-4, 1922). Появились и другие статьи и рецензии, авторы которых делали вид, что не понимают есенинского замысла, критиковали поэму за «отсутствие должного историзма», нарушение правдоподобия, неправильную передачу «колорита эпохи» и т.д. и т.п. Но стоит ли говорить, что побуждало их наводить тень на ясный день и чья воля двигала их услужливыми перьями. Им, как и их хозяевам, было хорошо понятно, что мятежная сила есенинских героев и его поэтических суждений еще более опасны, чем сами крестьянские выступления. Там, в русских деревнях, «бунтовщиков» можно было беспощадно усмирить, уничтожить, а слово поэта бессмертно. А он — вон как безоглядно, по-русски рвет на груди рубаху:

Мне осталась одна забава
Пальцы в рот да разбойный свит…

Нет, это не просто «лирический тенор», не услаждающий слух беззаботный соловушка, а поистине былинный соловей-разбойник. Засвистит — высокомудрые «народные» комиссары, чертыхаясь, втягивают головы в плечи: припечатает — на века позор! А как хотелось бы, как мечталось остаться в истории, и прежде всего в искусстве, остаться «борцами за свободу и справедливость, за братство и «единство». Что же в таком случае с непокорным лириком делать? Надо, непременно надо что-то предпринять. И — не мешкая, не теряя времени, пока не разошелся он во всю свою неуемную силу, которую, пожалуй, и сам еще не до конца сознает.
Играя роль одного из главных идеологов и теоретиков, Лейба Бронштейн-Троцкий не оставлял без внимания и литературную сферу. Пользуясь своим высоким положением в партии и государстве, он настойчиво формировал тогдашнюю политику в искусстве и проводил ее на практике в жизнь. А что касается Есенина, то он пристрастно следил не только за его публикациями, но буквально за каждым шагом одаренного и быстро набирающего известность молодого поэта. Правящая верхушка могла, конечно, убрать его без всяких там церемоний, как это делалось с сотнями и тысячами других русских людей, однако Есенин уже приобрел большую популярность не только в России, но и за рубежом. Поэтому Троцкий решил сначала попытаться приручить «хулигана», как удалось «прикормить» Бедного Демьяна и Ларису Райснер. И вот в октябре 1922 года в «Правде» появляется статья «Литература и революция», в которой Троцкий пишет: «Диалогический характер «Пугачева» жестоко подвел поэта. Драма вообще наиболее прозрачная и потому наиболее непримиримая художественная форма: тут нет места для описательно-повествовательных заплат и лирической отсебятины. Диалогами Есенин и вывел себя на чистую воду. Емелька Пугачев, его враги и сподвижники — все сплошь имажинисты. А сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин…»
То есть «всемогущий и беспощадный» наркомвоенмор, выступая в роли литературного критика, дал намек, что ему понятно, к чему клонит поэт, и предупреждает его быть впредь осмотрительнее. И, не то в чем-то лукаво поощряя, не то склоняя подтекстом на свою сторону, Троцкий заключил: «Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин еще впереди. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков. Это в порядке вещей и никого не пугает…»
Вскоре под тем же названием — «Литература и революция» Троцкий выпустил книгу. В главе «Литературные попутчики революции», посвященной в основном рассмотрению творчества Есенина, он лицемерно задабривает поэта своим «особым» вниманием и вместе с тем дает понять, что Есенину следовало бы добровольно отказаться от своего бунтарства: «Сейчас для Есенина, поэта, от которого — хоть и левее нас, грешных — все-таки попахивает средневековьем, начались «годы странствий». Воротится он не тем, что уехал. Но не будем загадывать. Приедет, сам расскажет».
Слова «годы странствий» взяты в кавычки не случайно. Есенин был тогда в длительной зарубежной поездке, но здесь имелось в виду, что для него начались поиски дальнейшего творческого пути. А в последних, заключительных словах была еще и нота угрозы: «Приедет, сам расскажет». В смысле, учти, хорошенько подумай, наш лозунг тебе известен: «Кто не с нами, тот против нас!»
С ответом Есенин не замедлил. Когда по прибытии из-за границы в Москву Троцкий принял его в Кремле, поэт в беседе о его новых творческих планах попросил поддержки в издании журнала «Вольнодумец». Нетрудно представить, как перекорежило Лейбу уже от одного только этого названия. А Есенин еще заявил, что намерен печатать в этом журнале произведения литераторов, вышедших из крестьянской среды. То есть как раз тех, кого Троцкий в своей книге «Литература и революция» уничижительно назвал «мужиковствующими».
Ленин был в то время парализован, поэтому страной правил, по существу, именно он — Лейба Бронштейн, как и писал Есенин в письме Кусикову. Делая, так сказать, красивый жест, «демон революции» обещал поэту полную поддержку, в   том числе и материальную. Однако при этом ему было, поставлено условие, что помощь будет оказана через Якова Блюмкина, в задачу которого ставилось и наблюдение за содержанием журнала. Сдержанно раскланявшись, Есенин от такой «поддержки» решительно отказался. И через несколько дней после этой встречи он наверняка не без вызова на поэтическом вечере в Политехническом институте прочел «Страну негодяев» и «Черного человека».
В те же дни в газете «Известия» появился очерк «Железный Миргород». Начинал Есенин эту свою публикацию весьма и весьма недвусмысленно: «Я не читал прошлогодней статьи Л. Д. Троцкого о современном искусстве, когда был за границей. Она попалась мне только теперь, когда я вернулся домой. Прочел о себе и грустно улыбнулся. Мне нравится гений этого человека, но видите ли… видите ли… Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, чем был. Да, я вернулся не тем. Много дано мне и много отнято. Перевешивает то, что дано…» Во всех советских изданиях сочинений Есенина начало этого очерка печаталось усеченно, без этих двух абзацев, где поэт с достоинством и даже с иронической подковыркой отреагировал на предложение Троцкого «вернуться не тем, что был». Они, так сказать, прекрасно поняли друг друга, и непонятна трусость редакторов, отрубивших эти строки. Но суть не в том, существенно главное: поэт действительно «вернулся не тем», что не замедлило проявиться и в его стихах. Давно ли, кажется, он выступал как «воинствующий безбожник», а тут зазвучало что-то новое:

Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных, потерь.
Стыдно мне, что я в Бога не верил.
Горько мне, что не верю теперь…

И хотя рецензенты наперебой уверяли, что книгу «Москва кабацкая» Есенин написал под впечатлением от зарубежных белоэмигрантских кабаков, читатели хорошо понимали, о чем речь. А вместе с тем по рукам ходили рукописные варианты стихотворения «Снова пьют здесь, дерутся и плачут», где были строфы, вычеркнутые цензурой:

Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге…

Это не просто перекликалось с поэмами «Страна негодяев» и «Пугачев», а являлось прямым продолжением и развитием темы протеста против утверждаемой «железными наркомами» так называемой «светлой социалистической яви». А наряду с тем гуляли по Москве, как когда-то подметные письма, и еще более вызывающие стихи:

Как грустно на земле,
Как будто бы в квартире,
В которой год не мыли, не мели.
Какую-то хреновину в сем мире
Большевики нарочно завели.

«Нарочно!» Вдумаемся в это ударное слово. Мы все еще не хотим поверить в такое и сейчас, а поэт — понял, уже тогда понял и проник своим пытливым и  проницательным умом в самую суть того, что большевики «нарочно» завели «какую-то хреновину», имя которой — геноцид русского народа.
«Есенин — чрезвычайно одаренный поэт, такой, каких, у нас в России можно счесть по пальцам одной руки. Но этот поэт творит сплошь и рядом вещи прямо вредные», — писал один из ведущих критиков того времени А. Воронский. Есенин очень ценил его, однако в разговоре с ним спокойно заметил:
— Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю — вы коммунист. Я за Советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет.
И тот же Веронский в дальнейшем вынужден был признать: «Есенин был дальновиден и умен. Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представлялся иным простакам. Он умел ориентироваться, схватывать нужное, он умел обобщать делать выводы. И он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и рассчитывал. Он легко добился успеха и признания не только благодаря своему мощному таланту, но и благодаря уму»
Уже в наши «демократические» дни некто Л. Колодный в статье «Черный человек» («Московская правда»«, 12.11.88), ничтоже сумняшеся, заявил, что едва ли ни единственным, кто по достоинству ценил творчество Есенина был… Лeв Давидович Троцкий. Более того, кое-кто уверяет, будто бы и сам поэт восхищался «пламенным трибуном революции» и видел в нем «образец коммуниста-руководителя».
И это — на полном серьезе. Право, нет слов, преобладают чувства, побуждающие возмущенно возразить: какая чушь! А вернее — какая наигранная наивность, попросту — ложь! Нет, господа-товарищи «плюралисты», что именно думал великий русский поэт о Лейбе Бронштейне и как к нему относился, с достаточной определенностью сказано в поэме «Страна негодяев» и в письме Кусикову. Так не надо лгать. Бесполезно. Вы лишь с головой выдаете себя и тех, чей «социальный заказ» продолжаете выполнять. А уж если обратиться к фактам, то достаточно одного того, что уже через двенадцать дней после возвращения из-за границы Москву Есенин был арестован милицией. И двух недель не дали спокойно пожить. Нашли, к чему придраться. Хотя, конечно, можно сказать, что милиция задерживала поэта неоднократно, а лейбманы-чекистовы тут ни при чем, однако как еще «при чем»!
Чтобы вникнуть в этот вопрос, нужно обратиться к поистине сенсационной книге Эдуарда Хлысталова «13 уголовных дел Сергея Есенина. По материалам, секретных архивов и спецхранов» (РУСЛАНД, 1994). Книга, прямо скажу, до нестерпимости горькая. Ее хочется читать не отрываясь, и в то же время невозможно читать, хотя бы на минуту не откладывая в сторону, чтобы унять обуревающие тебя чувства боли и глубокого негодования, направленного порой неизвестно в чей адрес. Но от этого на сердце еще тяжелее. Умела черная нелюдь заметать свои черные следы!
Листая написанные опытным следователем документальные страницы, попробуем хотя бы эскизно представить картину изощренно коварной травли поэта. Прежде всего — о сохранившемся письме Есенина Иванову-Разумнику, в котором он писал: «Дорогой Разумник Васильевич! Простите, ради бога, за то, что не смог Вам ответить на ваше письмо и открытку. Так все неожиданно и глупо вышло. Я уже собирался к 25 октября выехать, и вдруг пришлось вместо Петербурга очутиться в тюрьме ВЧК. Это меня как-то огорчило, оскорбило, и мне долго пришлось выветриваться…»
Эд. Хлысталов удивленно восклицает: «Есенин сидел в самой страшной тюрьме страны!..» Причем, находился он там, судя по датам, указанным в письме, едва ли не два с половиной месяца. Это — очень серьезный срок. В чем дело? Почему об этом молчали и молчат его биографы?
Занявшись поисками в архивах, Эд. Хлысталов встретил неожиданно упорное сопротивление соответствующих органов. Однако он не отступил, продолжал свою кропотливую работу, буквально по каплям, по крупицам добывая интересующие его документы. И удивлялся все больше: «В деле Есенина загадки плодятся в арифметической профессии». Поэт вновь и вновь попадал на Лубянку, где подолгу томился в темнице, где ему изматывали нервы глупыми допросами и придирками. Затем, наиздевавшись, его отпускали. Но если отпускали без суда, значит, он ни в чем не был виноват! Зачем же тогда и на каких основаниях его задерживали и держали в заключении? Выходит, творя беззаконие, запугивали? Или, может, и намеревались под удобным предлогом расправиться, да не было ровно никаких для этого более-менее подходящих улик, а он был слишком популярен, слишком известен в стране и за рубежом, что, конечно же, мешало черной нелюди сотворить свое черное дело.
Следователь не мог не обратить внимание на то, что большинство скандалов, за которые Есенина арестовывали, происходило почему-то в кафе Всероссийского Союза Поэтов. Почему? Эд. Хлысталов начал докапываться до каких-то несомненно существующих, по его мнению, скрытых причин и в конце концов убедился, что в своих предположениях был прав. В архивах ему удалось прочесть документ, в котором говорилось, что кафе было взято под наблюдение МЧК едва ли не с первых дней его открытия, так как оно «посещалось лицами, ищущими скандальных выступлений против Советской власти».
Далее суть вот в чем. Еще в сентябре 1918 года Советом Народных Комиссаров было принято постановление, согласно которому расстрелу подлежали «все лица, прикосновенные к белогвардейским заговорам, организациям и мятежам», поскольку в стране отсутствовало уголовное законодательство и не существовало правового понятия «контрреволюционной организации», «заговора» и «мятежа», то при желании можно было обвинить и расстрелять кого угодно. Вот ведь ради чего была организованная и неусыпная слежка за «крамольным» поэтическим кафе, и в первую очередь — за Есениным. Оставалось лишь накалить страсти и состряпать мало-мальски обоснованное обвинение. И нетрудно догадаться, что чекисты, хорошо изучив характер Есенина, на скандалы его просто-напросто постоянно подбивали, провоцировали.
Давно и широко распространилось этакое сожалеюще «участливое» отношение к тому, что Есенин, мол, как-то неприкаянно жил, постоянно метался по городам и весям, по всем нашим республикам и по зарубежным странам. Дескать, что с него взять, такой уж уродился. Так с чьей-то «легкой», а скорее — «нелегкой», хитрой руки все есениноведы и доныне объясняют эти метания «бродяжьим» духом поэта, погоней за «романтикой дальних дорог» и прочими «романтическими устремлениями». В действительности — так, да не так, ибо и здесь все обстояло гораздо сложнее серьезнее. Поэт просил и ему обещали предоставить квартиру, но Каменев (Розенфельд) так этот «вопрос» и не решил, проще говоря, квартиры не дал. А далее ещё дело вот в чем. Сопоставляя даты совершенно неожиданных отъездов Есенина в никому  неизвестном направлении, когда он вдруг бросал все, срывался с места и мчался невесть куда, с датами заводимых на него уголовных дел и повесток в суд Эд. Хлысталов обнаружил полное их совпадение. Вот ведь в чем суть!
Ну, вот, скажем, был вызов на 31 марта 1921 года, а Есенин уехал в Харьков. Или, к примеру, его вызвали повесткой в суд на 3 мая того же года, а его уже и след простыл. Из Москвы — в Ростов-на-Дону, затем — Таганрог, Новочеркасск Тихорецк, Пятигорск, Баку, Тифлис — и так далее. В итоге в суде скопилось пять заведенных на него дел, так и оставшихся нерассмотренными, то есть ни одно судебное разбирательство так и не состоялось.
Вот вам и «романтика дальних странствий»! Легко ли, радостно ли было у поэта на душе? Те ли были условия, та ли обстановка, чтобы само собой приходило так называемое поэтическое вдохновение? Нет, о радужном настроении говорить не приходится. Вот что писал он в августе 1920 года во время одного из таких «путешествий» своей знакомой студентке Харьковского университета Евгении Лившиц: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит ТОГДА эти покрытые уже плесенью мосты, но ведь всегда бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают…»
Какая тоска! Так ведь «эпоху умерщвления личности» он постоянно испытывал на себе, отсюда и социализм «как какой-нибудь остров Елены» — то есть место ссылки, заточения, тюрьма! Поэт уже тогда понял, что «рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений».
И вот еще одно письмо, адресованное в октябре того же года Маргарите Лившиц: «Милая Рита! Спасибо за письмо и вырезки, которые Вы послали Вардину для передачи под каким-нибудь соусом мне. Не боюсь я этой мариенгофской твари нисколечко…»
Здесь имеются в виду вырезки из журнала «Новый зритель» и из газет с резкими выпадами против Есенина, который через «Правду» дал объявление о роспуске имажинизма. Есенин, надо отметить, постоянно следил за периодикой и всегда был в курсе того, что о нем пишут. Но дело не только в этом. А. Мариенгоф, как известно, постоянно подчеркивал и всячески рекламировал свою дружбу с Есениным, а тут, как видите, далеко не все так. Были, значит, основания для того, чтобы «друга Толю» и его окружение назвать «мариенгофской тварью».
С самого начала создания ВЧК в основу ее деятельности было положено тайное осведомительство. Доносчиков, секретных осведомителей (как их тогда называли — сексотов) вербовали во всех слоях общества, так что трудно было доверять подчас даже самым близким людям. И в этой связи нельзя не вспомнить ничем вроде бы не обоснованный резкий разрыв Есенина с Мариенгофом. Похоже, что Есенин узнал об этом «друге» нечто для него весьма и весьма неприятное, ибо однажды, в упор посмотрев ему в глаза, он прекратил с ним всякие отношения и при встречах даже не здоровался.
А Мариенгоф жаловался: «Есенин был подозрителен и недоверчив. Бесцеремонно впиваясь взглядом в лицо собеседника, он пытался прочесть его тайные замыслы, считая, что у каждого они имеются «беспременно». Это его слово…»
Тут явно нечто от того, о чем по-русски исстари говорят: «На воре шапка горит», не забудем, к тому, что многие писатели были репрессированы, многие уничтожены, большинство русских литераторов постоянно подвергалось преследованиям, но А. Мариенгофа словно бы ничего не касалось, он неизменно благоденствовал и преуспевал. Его «не трогали», и многие исследователи предполагают, что для Есенина он тоже в немалой степени был завистником Сальери, который продолжал клеветать на него даже после его гибели.
Изучив множество ранее засекреченных архивных документов об уголовных делах Есенина, Эд. Хлысталов отметил, что такая вот недоверчивость и подозрительность поэта были не случайными. Он пишет:
«Можно привести много примеров, когда приятели поэта были свидетелями подобного поведения Есенина. Он одно время носил для самозащиты пистолет и железную палку. Большинство относило это к излишней подозрительности поэта, его фантазии. Но ни один мемуарист не отмечает подозрительности Есенина до 1923 года. А то, что он подвергался тотальной слежке и агентурной отработке, можно не сомневаться…»
Что означают слова «агентурная отработка»? Под этим специфическим термином имеется в виду тщательно подготовленная провокация. Стряпалась она по шаблону: оперативник подыскивал одного или нескольких платных агентов, собирал от них доносы в порядке отчетов о слежке, затем они на выданные из ЧК деньги «щедро угощали» ничего не подозревающего человека или, оказываясь как бы случайно, рядом с ним, заводили провокационный разговор, затевали скандал. Тут их «всех» чекисты и «накрывали». Только «подсадных уток» в дальнейшем, разумеется, отпускали, а с оболганными людьми расправлялись как с контрреволюционерами. А Есенину приходилось неоднократно давать отпор таким «собеседникам», и он, наученный горьким опытом, постоянно должен был быть настороже.
У Эд. Хлысталова имеются сведения, что в известном «деле Таганцева, поэта Гумилева и др.» были показания и на Есенина. Арестовано было более 200 человек, 61-го из них жестоко уничтожили. Расстреляли и Гумилева. Расстреляли даже не как участника этой «контрреволюционной организации», а всего лишь за то, что он знал о ее существовании, но не донес в соответствующие органы.
Почему же не был привлечен по тому делу Есенин? Поэта опять спасло его отсутствие в Москве. Взять его просто не успели. В середине апреля он, видимо, что-то заподозрив или узнав, отправился в Туркестан и только 10 июня возвратился в столицу, но тут же вновь уехал — в Новгород. И что еще существенно — Гумилева выдал Лазарь Берман. Тот самый Лазарь Берман, который спустя время пришел к Есенину в гостиницу «Англетер» поздно вечером трагедийного 27 декабря.
Случайность?
Не исключается, впрочем, и иное. Кровавый «красный террор» уже тогда вызвал бурю протестов не только в нашей стране, но и за рубежом. На заседании ЦК партии против репрессий, проводимых ВЧК, выступили даже некоторые видные большевики. В дальнейшем они за это жестоко поплатились, но тогда их смелые выступления сыграли определенную роль. Придя от споров в бешенство, Дзержинский прямо на заседании упал от припадка эпилепсии. (Боже, что ни «народный» комиссар, то, как на Руси говорят, «порченый»!) И все же «железный с» вынужден был хотя бы на время умерить свою бешеную прыть и дал во все губчека шифротелеграмму о прекращении расстрелов по приговорам ВЧК и ее местных органов. Это, конечно, был всего лишь вынужденный тактический шаг, да и то ненадолго. Травля и избиение лучших русских людей продолжалось. И если Есенину удалось ускользнуть от гибели вместе с Николаем Гумилевым, то это была всего лишь короткая отсрочка. Вскоре преследования и гонения на него возобновились с новой силой.
Не оставили чекисты «без внимания» и его друзей — крестьянских поэтов Сергея Клычкова, Петра Орешина, Александра Ширяевца, Алексея Ганина, Ивана Приблудного, да и многих других. Слишком уж как-то независимо и, по мнению власть предержащих, даже вызывающе эти «мужиковствующие» себя вели. Давно мелким бисером у ног «трибуна революции» рассыпалась Лариса Рейснер. Едва ли не ежедневно миллионными тиражами в газетах и журналах печатались агитки Бедного Демьяна, которого за верную службу поселили в Кремле и даже предоставили ему для поездок собственный вагон. Благоденствовал склонивший перед большевиками свою графскую голову и возвратившийся из эмиграции Алексей Толстой. Канарейками в золоченых клетках заливались мариенгофы-шершеневичи и прочая «мариенгофская тварь». А эти, по сути дела, сермяжные мужики, возомнившие себя самородками, нищенствовали, но продолжали гнуть свое: «Мы — россияне!»
Сексоты доносили, что Александр Ширяевец, появляясь в кругу своих друзей, вызывающе громко приветствовал их:
— Эй, Русь, здорово!
Или, завидев в кафе поэтов русского новичка, столь же подчеркнуто звал:
— Эй, Русь, иди к нам, знакомься!..
Сергей Есенин в протоколах допросов так же с вызовом в графе «национальность» писал: «Великоросс.» И уже опять носился с идеей создания своего журнала. Не получилось с «Вольнодумцем», так он еще хлеще название придумал: «Россияне». Шовинист! Все они — шовинисты!
И с новой силой развернулась травля. Не успеешь отбиться от одной провокации, следом — очередная. Вот, посмотрите по приведенным в книге Эд. Хлысталова документам и датам.
15 сентября 1923 года Есенин был задержан постовым милиционером в кафе «Стойло Пегаса» и препровожден оттуда в участок. При допросе показал, что у него «вышел крупный разговор с одним из посетителей», в итоге которого хотел ударить его стулом. Милицию вызвала официантка О. Е. Гартман. Она назвала поэта неизвестным гражданином, хотя хорошо его знала, так как он был не только постоянным посетителем, но и одним из учредителей этого кафе. Дело передали в суд.
20 ноября 1923 года Есенин, Клычков, Орешин, и Ганин были арестованы за ужином в столовой. Милиционера вызвал некий Марк Роткин, якобы прибывший в Москву из Виленской области. Вместе с еще одним свидетелем — И. Ф. Абрамовичем он показал, что неизвестные ему «несдержанные граждане» оскорбляли вождей русской революции Троцкого и Каменева, заявляя, что во всех бедствиях и страданиях «нашей России виноваты жиды». А затем с ударением на «р», подражая еврейскому акценту, запели революционную песню «Вышли мы все из народа…»
Дело было передано в следственный отдел ГПУ.
20 января 1924 года в клубе поэтов задержаны милицией Есенин и Ганин. Свидетель Ю. Ю. Эрлих (однофамилец В. Эрлиха, личность установить не удалось) дал показания, что Есенин избивал присутствующих и кричал: «Жиды продают Россию!..»
Председатель  Краснопресненского  суда  принял  постановление об  аресте Есенина.
9 февраля 1924 года в кафе «Стойло Пегаса» по заявлению Семена Майзеля Есенин задержан милицией. Майзель и оказавшийся там житель Одессы Михаил Крымский дали показания, что Есенин оскорблял выводивших его милиционеров. Сам Есенин заявил, что неизвестный гражданин приставал к нему с вопросом, любит он жидов или нет. Кто такие Майзель и Крымский не выяснено. Так сказать, «случайные» свидетели.
23 марта 1924 года братья И. В. Нейман и М. В. Нейман заявили в милицию, что Есенин обозвал их жидами. Есенин категорически отрицал это, но с него взяли подписку о невыезде и направили дело в суд.
Какие уж тут стихи! Какое творчество! Удар, как видите, следовал за ударом, едва оставляя передышку, чтобы малость отойти и малость успокоиться от пережитого нервного потрясения, и все же Есенин писал, хотя из-под пера все чаще выходило нечто грустное и едва ли не безысходное:

Пусть для сердца тягуче колко.
Это песня звериных прав!..
Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.

Кольцо облавы неумолимо сжималось. Но ведь и опять можно сказать: сам виноват! Зачем нарывался на скандал? Зачем лез в драку? Зачем бедных, несчастных-разнесчастных евреев обзывал жидами? Ну, не любят они этого слова, декретом его запретили, так и учти, смолчи, стерпи лишний раз, так нет же, не унять свой буйный норов. А почему? Да потому что антисемит! Вот и проявилось все антисемитское обличье, чего уж тут. Да и дружки хороши. Нет бы удержать, поберечь товарища, одернуть, так нет же, и они туда же. Значит…
Мда! Видите, все — за пострадавших. А за Есенина кто? да никого. Понятно?..
Стоп! А не кажется ли вам все это, мягко говоря, несколько странным? Ну, не будем уж вспоминать о том, что поэта тоже обзывали рязанской мордой, а его друзей — мужичьем и русскими хамами. Пытался кое-кто из присутствующих свидетельствовать об этом, но таких показаний почему-то не принимали во внимание. Ладно, не будем ханжами, не обошлось, наверняка не обошлось без «крепких» выражений и со стороны Есенина. Вспомним свою молодость, «буйство глаз и половодье чувств», разве каждый из нас был в те годы этаким «приятным во всех отношениях» пай-мальчиком? Но, вместе с тем, обратим внимание на некое удивительное и подозрительно методичное повторение однотипных показаний, идущих притом прямо по нарастающей: сначала оскорбление какого-то «неизвестного» виленского гражданина, затем — минского, потом — драка с криком: «Жиды продают Россию!» — и, наконец, оскорбление уже и «самих вождей русской революции» — Троцкого и Каменева.
А теперь вспомним трафаретную методику пресловутой «агентурной отработки».
Похоже — все это однотипные случайное, не слишком ли много набирается случайностей?
Да тут же все белыми нитками шито, даже самому неискушенному можно сообразить, что тут что-то явно не то, однако и милиция, и опытные чекисты, и профессиональные дознаватели, а вслед за ними и газеты упорно и последовательно долдонили одно: хулиган! пьяница! шовинист! антисемит! и дружки его таковы. И словно никому в голову не приходило, что в ту пору в Москве выдача продуктов была строго нормирована, и поэты, выходцы из деревни, жили в столице, не имея ни пристанища, ни хотя бы какого-нибудь постоянного мало-мальского заработка. Да они не в пример Бедному Демьяну, купающемуся в роскоши, по-настоящему бедствовали, подчас влача полуголодное существование.
И еще. Пожалуй, только поэты, особенно — молодые, знают, как важно иногда подсказать тебе одно-единственное, самое-самое нужное и разъединственно верное слово, один-единственный, самый-самый точный эпитет или рифму, чтобы стихотворение заиграло, засверкало самой главной своей гранью. И далеко не каждый однокашник сделает тебе такое одолжение. Скорее, наоборот, у тебя что-то на ходу позаимствуют. А вот Сергей Есенин — совсем другое.
Он был по-русски распахнут, щедр и размашист во всем. Поэтому и толклись возле него и начинающие стихотворцы, и любители поэзии, и просто ищущие возможности погреться в лучах чужой славы да на чужой счет кутнуть. Но с теми, кого Лейба Бронштейн называл «мужиковствующими», Есенина помимо творческих интересов объединяли еще и вопросы социальные, вопросы о том, куда влекут новые хозяева России ее исконных хозяев — русских хлебопашцев, да и всю страну в целом.
Невольно подумалось в контексте: вот Троцкому и иже с ним — можно было безо всяких яких обзывать крестьянских писателей «мужиковствующими», русский народ — навозом и тому подобными оскорбительными эпитетами. А ну-ка попробуй в то время русский человек обзови какого-нибудь еврея «жидовствующим»? Что было бы, а?!
Нет, уважаемые борцы с антисемитизмом, тут что-то слишком уж явно «не то». И не пора ли об этом говорить во всеуслышание, прекратить в конце концов клеветать на великого русского поэта!
И не только на него одного!
Вспомнилось: Всеволод Рождественский однажды обмолвился в том же смысле, что Есенин действительно был постоянно настороже, а с некоторых пор и вообще стал держаться замкнуто, словно опасаясь за свою жизнь. И особенно после того, как умер Блок. Признаться, тогда, в беседе, я ничего толком и не понял. Казалось: при чем тут Блок? В чем и какая связь между его смертью и опасениями Есенина. А вот недавно довелось прочесть прелюбопытнейшую вещь. В 1991 году в Париже в издательстве «Синтаксис» вышла книга А. Штейнберга «Друзья моих ранних лет (1911-1928)». В этом своем мемуарном произведении автор вспоминает, что был в те годы в Петербурге арестован ЧК и сидел на Гороховой, 2 в одной камере с Блоком. Всю ночь они разговаривали, и в центре их беседы был… еврейский вопрос. И вот Штейнберг, по его словам, с изумлением узнал, что Блок, оказывается, был близок к тем, кто обвинял Бейлиса в ритуальном убийстве и сам подозревал какие-то секты евреев в изуверском ритуале.
Мда! Фу-ты, ну-ты, и Блок — нате вам! — тоже антисемит.
Мягко говоря, странно. Как странным была и слишком очевидная травля Блока в те дни, и быстрое угасание его — поэта, который первым из «старой» русской интеллигенции приветствовал революцию и первым приветил и благословил в поэзию молодого Есенина.
Далее попадается под руку недавно опубликованная в журнале «Новый мир» (№ 3, 1991) переписка В. В. Розанова и О. М. Гершензона. Читаю: «В. В. Розанов —Гершензону: «Со своими советовался о Вашем письме (давал его прочесть: оба знают Вас и очень уважают) и засмеявшись сказали: «То, что Вы пишете о евреях, мелочь сравнительно с тем негодованием, какое они вызывают захватом всего». Да разве Вы не помните, что и Куприн тоже сказал: «нельзя двинуться в литературе без еврея», а Куприн бесстрастный и знаменитый человек. Боль, боль, боль».
Так что же, в таких вот дружески-доверительных рассуждениях, в разговоре, так сказать, на равных, с евреем Гершензоном Розанов все равно тоже — антисемит? Да нет, вроде бы, это всего лишь рассуждения, «мысли вслух». А между тем в другом источнике читаю, что В. В. Розанову на основании его «черносотенства» Ленин отказал в выдаче хлебных карточек, что и свело великого русского мыслителя в преждевременную могилу. А Горький?
В 35-летнем возрасте Горький усыновил 19-летнего Зиновия — брата Свердлова. Да, да, того самого Ешуа-Соломона Мовшевича, председателя ВТДИКа, жена которого хранила в домашней кубышке весь алмазно-бриллиантовый запас, награбленный большевиками «для нужд партии» из «царской казны». И зачем бы, кажется, отнюдь еще не старику усыновлять отнюдь не бесприютного малолетнего сиротинушку, а, по существу, великовозрастного, сверх всякой меры обеспеченного большевистского балбеса? Ну, да ладно, чего на белом свете не случается. Тем паче — кому до этого какое дело? А меж тем тиражи книг нежного папаши начали расти, что называется, не по дням, а по часам. Но вот ведь незадача, не стерпел, видимо, любимец Ленина, а теперь еще и родственник Свердлова, или, что называется, дернул его черт за язык — вырвалось: «И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к гибели в трясине действительности, очевидно, убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье» всего легче русского человека увлечь, и вот они хладнокровно бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей…» Написано это было в редактируемой Горьким газете «Новая жизнь», которую тут же и прикрыли. Не учел, видимо, Алексей Максимович, что еще в 1860 году известный французский государственный деятель, основатель Всемирного еврейского союза Исаак-Адольф Кремье указал соплеменникам: «Смотрите на правительственные должности как на ничто. Вздором считайте всякие почести. Махните рукой и на самые деньги. Прежде захватите прессу — тогда все прочее придет к вам само собою».
Еще до  1917  года львиная доля всей русской прессы уже принадлежала  еврейской буржуазии. А уже на третий день после Октябрьского переворота — 10 ноября 1917 года Совнарком принял декрет о печати, согласно которому все неугодные новому режиму газеты были объявлены закрытыми. Выступивших в защиту печати П. Сорокина, А. Потресова, В. Замятина и В. Короленко никто не поддержал. Последнего, кстати, резко одернул некий И. Бланк. Затем в январе 1918 года СНК ответил защитникам свободы слова новым декретом — о революционном Трибунале печати, ведению которого подлежали «преступления и проступки против народа, осуществляемые через органы массовой информации». И как ни близок был Горький «дорогому пролетарскому вождю Ленину», не уцелела и его газета, едва только он шагнул «не в ногу».
И — пошло. До того доходило, что Зиновьев устраивал на квартире у «пролетарского писателя» Горького обыски и грозился арестовать его. Только ведь к голосу Горького как-никак прислушивался уже весь мир. Пришлось «отпустить» его в Сорренто. Однако, по слухам, впоследствии «достали» и там. Слухи, конечно, есть слухи, но вот что в книге «Курсив мой» писала известная русская эмигрантка Н. Береберова: «Был ли Горький убит нанятыми палачами или умер от воспаления легких, — сейчас на этот вопрос ответа нет. Но важнее этого: что делалось в нем, когда он начал осознавать «плановое» уничтожение русской литературы? Гибель всего того, что всю жизнь любил и уважал».
Понятно теперь почему безрезультатными оказались попытки Сергея Есенина получить разрешение на издание своего журнала? И что после возвращения из-за границы грозило ему самому? Была, видимо, кое у кого надежда, что он останется с Дункан жить где-нибудь во Франции, но рязанского Леля одолела там ностальгия по родным раздольям, и он, недолго думая, прикатил обратно. А главное — вернулся еще более непримиримым противником той «новой жизни», которая утверждалась в России:

А сестры стали комсомолки:
Такая гадость!
Просто удавись!
Вчера иконы выбросили с полки.
На церкви комиссар снял крест…

Нетрудно представить, какую ярость вызывали такие стихи у «народного» комиссара Троцкого и его подручных. Троцкий мечтал превратить Россию в военно-феодальное государство, чтобы использовать русский народ «как хворост для растопки мировой революции», а затем, разумеется, встать во главе этой революции. Проще говоря, во главе того мирового масонского правительства, что будет править всей Вселенной. Мечталось об этом — аж голова кругом шла. И вдруг:

Веслами отрубленных рук
Гребетесь вы в страну грядущего…

Это же Есенин! Не много ли на себя берет?! Не остепенится — придется взяться за него основательно.

Честолюбивый росс
Отчизны свое не продаст.
Интернациональный дух
Прет его на рожон.
Мужик если гневен не вслух,
То завтра придет с ножом…

Опять Есенин? Да ведь это уже самое настоящее подстрекательство, призыв к неповиновению, к мятежу. Да-а, так он может далеко зайти, если его вовремя не остановить!..
«Узаконенные держиморды» распоряжались в стране как татаро-монгольские завоеватели. Они распоясались буквально по Некрасову: «Закон — мое желание. Кулак — моя полиция. Кого хочу — помилую. Кого хочу — казню». И казнили. Тысячами гнали на расстрел. А если руки иной раз коротки были и не удавалось кого-то сграбастать, то  старались переманить  на свою сторону пряником  — спецпайком и тому подобными благами.
«Знаменитый физиолог Павлов просится за границу. Отпустить за границу Павлова вряд ли рационально, — писал «великий гений» Ульянов-Ленин и дал Зиновьеву-Апфельбауму «мудрейшее» указание: — Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставлять ему сверхнормальный паек…»
Подобные подачки выдавались не единожды. И вдруг:

Я не пленник в своей стране,
Ты меня не заманишь к себе…

Опять — Есенин?! Вечно разжигает и без того нездоровые настроения! И когда только успевает кропать? Его задерживают, сажают, изматывают унизительными допросами, заставляют шататься из дома в дом по Москве, из города в город, а у него, где не появился бы, и новые друзья, и новые стихи. Что с ним прикажете делать? Остается единственное — взять!..
Осенью 1921 года петроградская газета «Революционное дело» дала информацию о расстреле 61-го человека по делу академика Таганцева, среди которых было 16 женщин (две сестры милосердия, две студентки, жены ученых, пошедших на казнь за своими мужьями). У черной нелюди милосердия не было ни к кому. В сообщении красочно расписывались подробности, которые нормальному человеку трудно читать: «Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской железной дороги. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».
А ведь там, рядом с Гумилевым, мог бы оказаться и Сергей Есенин. Ведь в деле, как мы уже знаем, были показания и на него. Спасло то, что он своевременно из столицы уехал. Что же он — знал или не знал о том, какая участь была ему уготована? Предчувствовал? Догадывался? И вдруг.

Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!..

Дерзок, однако! Бесстрашен, ничего не скажешь. Ну — поглядим! И вскоре опять был схвачен, теперь уже не Московской, а Всероссийской ЧК. В той же, «самой страшной тюрьме», его, арестованного без всяких оснований, поместили в одну камеру с ворами, валютчиками, спекулянтами и прочей уголовной «шпаной», долго Допрашивали, фотографировали, запугивали: авось — образумится. А он — не дрогнул, не убоялся. И с сокамерниками быстро общий язык нашел. Когда, уходя, прощался, все, даже охранники и милиционеры, провожали такими уважительными словами ч Добрыми напутствиями, будто он им первый друг и брат. И не оттуда ли вынес  в душе нечто и вовсе уж непотребное, что и выплеснул в своих стихах:

Конечно, мне и Ленин не икона.
Я знаю мир… Люблю свою семью…

Нет, вы видели, а? Да ему что, никакая власть не указ? Думает ли, соображает ли своей забубённой башкой, что делает? Уже, кажется, нет человека, который бы не поклялся в своей безграничной любви к великому пролетарскому вождю, а тут — на тебе! Экий выискался ниспровергатель революционных авторитетов — вон и до Маркса добрался. Да еще этак ехидненько, с лукавой мужицкой издевочкой:

И вот сестра разводит,
Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,
О Марксе… Энгельсе…
Ни при какой погоде
Я этих книг, конечно, не читал.
И мне смешно…

Ему — смешно! Прикидывается этаким деревенским недотепой, этаким простачком-балагуром, вроде как ерничает, а по существу — это же самое настоящее поэтическое хулиганство. Да и не поэтическое, а, если называть вещи своими именами, —политическое. Это… это… Контрреволюция это, вот что! А говорят, — лирик, рязанский Лель. Нет, голыми руками его не возьмешь. Ведь он же, видите ли, не против Советской власти. Нет, никоим образом! Вот, смотрите:

Приемлю все.
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу октябрю и маю…

И вы уже очарованы этим певучим слогом, этой проникновенно доверительной интонацией, вы уже вслед за ним растроганно соглашаетесь:

Отдам всю душу октябрю и маю…

И вдруг:

Но только милой лиры не отдам.

Вот как! Самого главного, что есть в нем как поэте, а, стало быть, — и в человеке, — «не отдам»!
Блок — и тот порвал со своим классом, во всеуслышание возгласил:

Революционный держите шаг,
Неугомонный не дремлет враг!..

Маяковский уже громыхнул на всю страну своим раскатистым басом:

Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!..

Официозная, «самая передовая» критика тут же назвала этот барабанно-маршевый мотив мажорно-оптимистическим, одобрила романтическо-революционную торжественность стиля и уж, конечно, с восторгом приняла «партийное содержание». Об остальной писчей братии и говорить нечего. Со всех «самых свободных» газетно-журнальных страниц загремело: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Поддавшись, видимо, столь могучим общим веяниям, Есенин и сам вроде бы согласился, признал, что он теперь «самый яростный попутчик» и «готов идти хоть до Ламанша». Тут, кажется, можно было бы лишь порадоваться за него, как вдруг:

Но и тогда.
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».

Ну что ты с ним прикажешь делать! Прав все-таки Лев Давидович: «мужиковствующий» поэт. Можно лишь сожалеть, что замыкает рамки своего творчества приверженностью неверно избранной линии. Критик А. Воронский правильно его осадил: «Узость и ограниченность с дурным привкусом шовинизма и превозношением нашего «российского»: лаптем щи хлебать». И пусть на носу себе зарубит: «О Марксе и Ленине Есенину, пожалуй, писать рано…»
А поэта все эти наскоки, похоже, лишь раззадорили. Задиристый, кудрявый, «с головой, как керосиновая лампа на плечах», готовый «любому кобелю на шею» отдать «свой самый лучший галстук» и «нести хвост каждой лошади, как венчального платья шлейф», в статье «Ключи Марии» он дерзко заявил: «В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение». Каково, а? Нет, это не просто эпатаж, глубоко копает. И вовсе не шутит, когда пишет: «Вот потому-то нам так противны занесенные руки марксистской опеки в идеологии сущности искусств. Она строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове…»
Марксистские «опекуны» либо сделали вид, что статья «Кпючи Марии» ничего особенного собой не представляет, либо и в самом деле ее глубины и значимости не поняли. Пожалуй, лишь Маяковский сообразил, да и то далеко не сразу, что тут речь не о «молоконосной корове», а о корове-символе, «упершейся рогами в паровоз». Но что с него, мел, взять, если он и Маркса-то не читал — сам признается. Однако и тут все было не так: читал! Да еще как внимательно, с каким пристрастием! Маяковский не просто подчеркивал, а прямо-таки выхвалялся: «Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни». А Есенин, выступая опять же этаким деревенским простачком, вроде бы с неохотой иронически себя принуждал:

Я вам племянник,
Вы же все мне дяди.
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем.
Понюхаем премудрость
Скучных строк.

Упорно вчитываясь в «скучные строки», он не вдруг находил нечто ему понятное, нечто нужное и, опять-таки, не без иронии в стихотворении «Весна» писал:

Приемлю жизнь, как первый сон.
Вчера прочел я в «Капитале»,
Что для поэтов —
Свой закон…

И ведь к чему пришел! В конце концов с присущей ему откровенностью признался:

Прядите, дни, свою былую пряжу.
Живой души не перестроить ввек.
Знать, потому
И с Марксом я не слажу,
Что он чужой мне,
Скучный человек.

В книге «Страна Советская» стихотворение «Весна» было выброшено, а в стихотворении «Метель» выше процитированные строки были даны в такой редакции:

Нет, никогда с собой я не полажу,
Себе, любимому,
Чужой я человек.

Писатель Н. Вержбицкий вспоминал, что Есенин, опешив от столь беззастенчивой расправы с его стихами, возмущенно кричал: «Провокация!» Однако с тех пор так во всех изданиях и оставалось. А сколько подобной «редакторской правки» было сделано еще и в других стихах, нам теперь, пожалуй, трудно и вообразить. Многие недоступные широкому кругу исследователей и читателей архивные материалы еще ждут своего часа. Да ведь и там наверняка сохранилось далеко не все, так как многое было уничтожено. Наряду с «красным», то бишь кровавым террором проводился еше и террор моральный.
«Дурная манера, дурные стихи», — пылко критиковал Есенина все тот же А. Воронский. С осуждением цитируя есенинские строки на конференции Московских пролетарских писателей, он учинил поэту подлинно «большевистский» разнос: «В чем дело: ведь это же разврат, это обман, их обманывают, а они этому верят. Это издевательство и над читателем, и над писателем. Человек потерял всякую совесть, пускай же он зря всюду не произносит имени Маркса и Ленина, потому что эти имена нам дороги…»
Атака на Есенина была развернута по всему газетно-журнальному фронту. Уже упоминавшийся А. Лежнев (Альтшуллер) заявил, что «насквозь эмоциональный лирик зашагал вдруг на ходулях политического резонерства. Пытаясь попасть в ногу, невпопад запевал о Марксе, о машинах, индустрии, начал слагать оды». Нехотя признавая, что в «Песне о великом походе», в «Балладе о двадцати шести» поэт «сделал решительную попытку воспеть революцию», В. Полонский тут же заключил, что все это было «слабо, вымучено, бледно, лишено есенинской лирической силы». «Приняв логически пролетарское руководство революцией, он ощущал бессилие воплотить это творчески», — вторил своим собратьям Г. Лелевич (Кальмансон). Словом, «критическая дубинка» гвоздила «возмутителя спокойствия» самым беспощадным образом. Что кроме смятения и растерянности могли посеять такие нападки в душе поэта? Они у кого угодно способны были лишь подорвать веру в собственные силы. Не случайно Н. Асеев впоследствии писал, что подобного рода критика только способствовала роковому исходу.
Судьба Есенина и его творчества в 20-х годах пока еще не осмыслены в достаточной степени наукой, хотя в последнее время ее изучению посвятили свои работы многие серьезные литературоведы. Ведь речь идет о непримиримой борьбе, которую поэт вынужден был вести в те годы. Достаточно вспомнить хотя бы «товарищеский суд», который был устроен в 1923 году над Есениным и его друзьями, крестьянскими поэтами, в ходе которого его объявили «знаменосцем российского хулиганства» и требовали — ни мало ни много — вообще запретить крестьянским поэтам заниматься литературной деятельностью.
Отношение Есенина к таким «инцидентам» нашло отражение в незавершенной статье «Россияне», которую он готовил для предполагаемого одноименного журнала. Уже начальная фраза недвусмысленно передает степень его возмущения: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем». Резко выступив против «бездарнейшей группы мелких интриганов и репортерских карьеристов во главе с маленьким картофельным журналистиком Л. Сосновским, которые «развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы», поэт смело заявлял: «Уже давно стало явным фактом, как бы ни хвалил и не рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена…»
Вспоминается Маркс: «У пролетариата отечества нет». Мог ли принять такую установку Есенин? Об этом достаточно красноречиво свидетельствуют его слова: «Моя лирика жива большой любовью к Родине. Чувство родины — основное в моем творчестве». В. Эрлиху он говорил: «Хочешь добрый совет получить? Ищи Родину! найдешь — пан! не найдешь — все псу под хвост пойдет. Нет поэта без родины». По свидетельству Инн. Оксенова, Есенин не раз подчеркивал: «Я просто русский поэт, а не политик», но ему именно русскости и не прощали, ибо для «марксистских опекунов» есенинский патриотизм был костью в горле. «Как будто самые понята «большевизма» и «патриотизма» не являются взаимоисключающими», — писали они, попросту издеваясь над самими понятиями «Россия», «русские» и т.д. И чем решительнее Есенин как поэт и гражданин говорил и писал о своем «патриархальном чувстве», тем яростнее ополчалась на него черная нелюдь, спаянная между собой не только идейным, но и самым семейным, кровным родством.
Что, в этом утверждении — тоже антисемитизм? Да уж как хотите, но само собой бросается в глаза такой, мягко говоря, экстравагантный факт, что идейный руководитель РАППа (Российской Ассоциации Пролетарских Писателей) Леонид Авербах был зятем управляющего делами СНКВ Д. Бонч-Бруевича. Мать Л. Авербаха — родная сестра Я. Свердлова. Сестра Авербаха Ида — жена всесильного шефа ОГПУ Г. Ягоды (Иегуды). Двоюродный брат Адик Свердлов — один из ведущих и самых беспощадных следователей. В Кремле в гражданском браке с сестрой Ленина жил Д. Бедный (Придворов). Наместник Москвы Л. Б. Каменев (Розенфельд) был женат на младшей сестре Л. Д.Троцкого (Бронштейна). Отец второй жены самого Троцкого — Наталии Седовой, крупнейший еврейский банкир Абрам Животинский был связан родством с кредитором всех трех «русских» революций Янкелем Шиффом. «Любимец и золотое дитя партии» Н. Бухарин при живой жене Эсфири Гурвич сошелся с третьей — годившейся ему в дочери Анной Лариной (Лурье). Ну и дальше перечисление можно продолжить в том же духе, жены кремлевских вождей известны. И что же, опять — все случайности?
Один из нынешних фанатиков марксизма в ответ на это сказал: — Ну… любовь…
Любовь? Хотелось бы верить, но этаким ехидненьким червячком вертится каверзный вопросец: любовь… к кому? Уж не к тому ли алмазно-бриллиантовому партийному фонду, что подобно Кащею берегла-хранила на дому жена Я. Свердлова? Или к еще более тугому денежному мешку? И, разумеется, к той роскоши, в какой буквально купалась вся эта новоявленная знать? Или за этим стояло и еще нечто большее? В том смысле, что, по древней мудрости, мужчины управляют миром, а мужчинами — женщины?
Все эти вожди и вождишки вкупе с содержательницами «светских» салонов новой формации наперебой и напоказ покровительствовали театру, живописи, «видным» поэтам и прочим «пролетарско-партийным дарованиям». «Мещанка орч'-л.»   Гомн%!     -   жек;  Тп.К'Когм,   например,   ннкопта   ни  к  каким  искусствам никакого отношения не имела, но в ее ведение «дали» отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины. Ее ближайшим помощником был московский «художественный» критик Абрам Эфрос, а всего в «отделе» числилось 300 человек. Нетрудно представить, как и что они «охраняли».
Сестра Троцкого — «товарищ» Каменева «возглавила» театральный отдел. Она и вообще была крайне бестолковой, взбалмошной истеричкой, непригодной ни для каких дел, но в большевистской верхушке кому-то взбрело в голову «украсить» разные виды художественной администрации высокопоставленными «марксистскими» дамами. Да и у себя на дому, подражая былой знати, они проводили поэтические вечера, встречи и банкеты, на которых блистали немыслимыми нарядами и украшениями, награбленными у русских «буржуев». И это — в то время, когда страну сотрясали кампании массовых арестов и казней!
Не берусь фантазировать, какой номер мог бы выкинуть на каком-то из таких «великосветских» сборищ «мужиковствующий» Есенин. Впрочем, его, «знаменосца российского хулиганства», на такие рауты и не приглашали. Приручить — пытались, но — другими путями, да и то с большой опаской: не получалось. И, можно не сомневаться, люто ненавидели.
Как же — националист, шовинист, антисемит!
Оставалось одно — «агентурная отработка».
На том черная нелюдь и сосредоточила все усилия.

Комментарии  

+3 #1 RE: КАШИРИН С. И. Знаменосец российского хулиганстваVera 02.10.2012 01:15
Я знаю и верю,что правда восторжествует! !!!
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика