Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58836776
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
29846
39415
159743
56530344
890598
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

СУХОВ В. «На мотив Сережи я складываю песни»

PostDateIcon 30.09.2014 08:02  |  Печать
Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 
Просмотров: 5462

Валерий Сухов

«НА МОТИВ СЕРЕЖИ Я СКЛАДЫВАЮ ПЕСНИ»
(К проблеме личных и творческих взаимоотношений С. Есенина и А. Мариенгофа)

     Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа связывали сложные личные и творческие взаимоотношения, которые до сих пор вызывают разноречивые оценки. Стремление отделить Есенина от имажинизма и противопоставить его Мариенгофу характерно для многих биографов и исследователей есенинского творчества1. А начало этому было положено в книге В. Львова-Рогачевского «Имажинизм и его образоносцы: Есенин, Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич», которая вышла в 1921 году. Критик, цитируя известный экспромт В. Хлебникова: «Москвы колымага. // В ней два имаго//. Голгофа // Мариенгофа. //Город распорот. // Воскресение // Есенина…», подчеркивал: «в лице двух «имаго» столкнулись два начала: мёртвое, стальное, механическое и живое, солнечное, космическое», после чего делал категоричный вывод: «каждое живое, звёздное слово Есенина вопиёт против мёртвых, гнилых слов Шершеневича и Мариенгофа»2.
     Но были в двадцатые годы и иные точки зрения. Например, композитор Арсений Авраамов в своей брошюре «Воплощение. Есенин-Мариенгоф» (1921) доказывал, что у поэтов-имажинистов одна сущность, но два лика, как у бога Януса. По аналогии с образами римской мифологии он проводил такую параллель, создавая книгу «о Есенине–Мариенгофе, русского имажинизма Янусе», сравнивая произведения двух поэтов, писал «…у одного самодовлеющая красота архитектоники и глубокий захватывающий лиризм, у другого суровый эпос, холодный до жгучести, и полное подчинение архитектоники — выразительности…
     Таковы колоссы имажинизма — Есенин и Мариенгоф, пророки величайшей революции, творящие на грани двух миров, но устремленные в великое Будущее»3.
     На первый взгляд, может показаться, что в этом споре правы те, кто считает Есенина и Мариенroфа полными антиподами, между которыми нет ничего общего. Но если внимательно проследить творческие пути двух ярких выразителей характерных тенденций русского имажинизма, то окажется, что все далеко не так просто. О личной и творческой близости двух поэтов-имажинистов красноречиво свидетельствуют многочисленные факты, мимо которых нельзя пройти. Начнем с посвящения программных произведений друг другу. Есенин посвятил А. Мариенгофу «Ключи Марии» (1918), «Я последний поэт деревни…» (1920), «Сорокоуст» (1920), «Пугачев» (1921), «Прощание с Мариенгофом» (1922). Анатолий не остался в долгу. Хронология его посвящений Есенину такова: первая глава поэмы «Магдалина» — начало 1919 года, стихотворение «На каторгу пусть приведет нас дружба…» — март 1920 года, поэма «Встреча» — март 1920 года, стихотворение «Утихни друг. Прохладен чай в стакане…» — ноябрь 1920 года, трактат «Буян-остров. Имажинизм», посвященный друзьям-имажинистам, среди которых на первом месте — Сергей Есенин — 1920 год, трагедия «Заговор дураков» (август 1921), поэма «Разочарование» — август 1921 года. В сборнике «Новый Мариенгоф» Сергею Есенину целиком посвящен третий раздел, в который вошло стихотворение «Не раз судьбу пытали мы вопросом», (датировано 30 декабря 1925 года.) Также сюда были включены стихи «Какая тяжесть!» (1922 ), «И нас сотрут, как золотую пыль» (1923), «Воспоминания» (1925). В 1940 году Мариенгоф пишет стихотворение «Есенину», которое завершает список его посвящений великому поэту и другу. Кроме этого Мариенгоф упоминает о Есенине в поэме «Анатолеград» (октябрь 1919): «Довольно, довольно рожать! // Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы» (С. 87). Имя Есенина мы встречаем в поэме «Друзья» (март 1921), в стихотворениях « Отъезд и возвращение» (1924), «Там» (1940).
     К есенинской теме Мариенгоф неоднократно обращался и в прозе. Сергей Есенин главный герой его «Воспоминаний» (1926), «Романа без вранья» (1927), мемуаров «Мой век, мои друзья и подруги», над которыми писатель работал на протяжении многих лет своей жизни. Даже одно перечисление всех произведений Мариенгофа, в которых нашли отражение его отношения с Есениным, доказывает, что они требуют своего объективного освещения. Поэт Рюрик Ивнев одним из первых выступил против огульных обвинений, брошенных Б. Лавреневым в адрес имажинистов в статье «Казнённый дегенератами» (1925), которая подлила масла в огонь, став аргументам для многих злопыхателей, ненавидящих Мариенгофа: «Дошло до того, что <…> Б. Лавренёв <…> был кем-то из недоброжелателей Мариенгофа до того «нашпигован», что, не разобравшись, в чём дело, разразился статьёй, в которой обвинил огульно всех имажинистов в том, что они «спаивают Есенина». Между тем Мариенгоф не брал в рот вина, да и жизнь вёл такую, которая так же была далека от богемы <…> я считаю, что дружба Есенина с Мариенгофом была настолько большой и настоящей, что она продолжает «посмертное существование», несмотря на произошедший разрыв»4.
     В поэме «Встреча» Мариенгоф пытался ответить на вопрос: что объединяло его с Есениным и что отличало двух имажинистов. Лирический герой Мариенгофа утверждал: «Запамятовала плоть, не знаю крови русло // Где колыбель // И чьё носило чрево»5. Отметив отрыв от родных корней, Мариенгоф именно этим объяснял то, что его стихи для России «слова с чужого дерева». Лирический герой Мариенгофа предстает в образе поэта-клоуна с ярко выраженными урбанистическими поэтическими пристрастиями: «Город, мира каменная корона, // От зубца к зубцу, с окраины и до окраины // Себя радугой над тобой гну» (С. 68). Его радуга над городом — это образ полемического характера, который противопоставляется есенинской метафоре «зори меня вешние в радугу свивали» («Матушка в Купальницу по лесу ходила», 1912). Мариенгоф использует приём образной антитезы для того, чтобы ярче оттенить контраст городской цивилизации и деревенской природы, сталкивая в поединке «асфальт» и «ржаное поле»:

Отсюда: горбясь асфальт полз —
На спине: Собор Исакия — хлеб хозяйский
И еще — Колокольня Ивана — рукоятью
Подъятый меч.
Оттуда: ржаное поле —
 «Здравствуй! Миллиардом золотых языков…» (С. 68).

     Его лирический герой обращается к Есенину с призывом не «бежать от города, а принести в него все свои духовные богатства»: «Для нас сбереги в ладошах журавлиный крик // Осеннего спозаранка» (С. 68). В конце поэмы Мариенгоф делает вывод о том, что творческий союз поэтов города и деревни должен ознаменовать новую «эпоху» в искусстве. Со свойственной имажинистам беззастенчивой саморекламой он заявляет: «Веков трубы эту протрубят встречу» (С. 68). Так рождается метафора, которая должна была подчеркнуть сходство взглядов на поэтическое искусство у «собратьев»-имажинистов:

Сегодня вместе
Тесто стиха месить
Анатолию и Сергею (С. 68).

     В поэме «Встреча» Мариенгоф в образной форме объяснил причину того союза, который соединял его с Есениным. По сути своей соединение двух противоположностей поэта города с «последним поэтом деревни» отвечало одному из ключевых принципов имажинисткой поэтики «скрещивание чистого с нечистым», сформулированного Мариенгофом в «Буян-острове» и объясненного таким образом: «А разве не знаем мы закона о магическом притяжении тел с отрицательными и положительными полюсами»6. Это взаимно обогащало поэтов, разных по мировосприятию. Имажинизм придал есенинской поэзии особую остроту, а влияние Есенина во многом определило пути дальнейшей эволюции мариенгофского имажинизма. Перефразировав утверждение автора поэмы «Встреча», критик Львов-Рогачевский заявлял: «Ни сегодня, ни завтра не месить им вместе тесто стихов, хотя и попало случайно в чистое ржаное поле Есенина ядовитая спорынья его друга Мариенгофа»7.
     Стремление отразить в образной форме свое понимание сущности содружества с Есениным при всем отличии творческих установок нашло поэтическое отражение у Мариенгофа в стихотворении «На каторгу пусть приведет нас дружба»: «На каторгу пусть приведет нас дружба,// Закованная в цепи песни.// О день серебряный,//Наполнив века жбан,//За край переплесни.// Меня всосут водопроводов рты,// Колодезы рязанских сел — тебя.// Когда откроются ворота// Наших книг,// Певуче петли ритмов проскрипят.// И будет два пути для поколений: // Как табуны пройдут покорно строфы// По золотым следам Мариенгофа// И там, где, оседлав, как жеребенка, месяц//Со свистом проскакал Есенин» (С. 57). В ответ на это В. Львов-Рогачевский категорично выразил свое несогласие с этим: «Никакая каторга с ее железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть»8. Тем не менее, факт остается фактом. Мариенгоф был одним из самых близких друзей Есенина с 1919 по 1923 годы в период есенинского увлечения имажинизмом. Странный, на первый взгляд, союз поэтов-антагонистов доказывает, что между ними было много общего. Не случайно Есенин даже предложил издать сборник, который объединял их фамилии. Мариенгоф  в мемуарах «Мой век, мои друзья и подруги» вспоминал об этом так:
     «…Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием «Эпоха Есенина и Мариенгофа».
     — Давай.
     — Это ведь сущая правда! Эпоха-то, — наша»9.
     Тесные дружеские взаимоотношения не исключали споров о сущности поэзии. Есенин во главу угла ставил «чувство родины», которое в конечном итоге должно было определять творческий процесс. В статье «Быт и искусство» Есенин так объяснил ложность творческих установок своих друзей-имажинистов, среди которых был и Мариенгоф: «Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что слова и образ это уже все. Но да простят мои собратья, если я им скажу, что такой подход к искусству слишком несерьезный…»10
     Для Есенина поэзия была прежде всего выражением национального духа, поэтому она  должна была подчиняться законам развития, характерным для народного творчества, которые формировались под влиянием быта и природных условий. Вывод, который делал Есенин в статье «Быт и искусство», логично вытекал из всех его размышлений о сущности поэтического искусства и объяснял главную причину творческих неудач поэтов-имажинистов: «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласованно все» (5, 220).
     Под воздействием этой острой критики Анатолий Мариенгоф начинает задумываться о том, что значит для поэта чувство патриотизма. Постепенно он обращается в своем творчестве к теме родины. В поэме «Разочарование» (1921) лирический герой философски размышляет над этой проблемой: «Холодная страна с холодным серым небом, // Что говорит чужая песнь тебе?» (С. 106). Поэт с тревогой сам отвечает на заданный вопрос: «Не мать, но родина, — ужели бросишь вслед мне// Камень?» (С. 107).
     Рассматривая проблему, связанную с тем влиянием, которое оказал Есенин на Мариенгофа, нельзя не отметить и того, что этот процесс был обоюдным. Так, например, мариенгофские строки «Пусть будем мы в своей стране чужими» («Друзья», 1922) нашли свой отзвук в есенинских «В своей стране я словно иностранец» («Русь советская», 1924). Образ Мариенгофа «здесь клён топорщит багровеющие уши» («Я не хочу, чтобы печалились и сожалели», 1922) был развит Есениным в поэме «Русь советская» («и клёны морщатся ушами длинных веток»). Мариенгофское горькое заключение «Не наши песни улица поёт» («Наш стол сегодня бедностью накрыт», 1923) нашло своё продолжение и развитие в той же поэме в строках Есенина: «Пускай меня сегодня не поют, // Я пел тогда, когда был край мой болен» (2, 96).
     С годами в своем поэтическом творчестве Мариенгоф становился все ближе Есенину. В этом можно убедиться, обратившись к мариенгофским стихотворениям, написанным с 1920 по 1925 годы. Пронзительны по своей интонации строки «Утихни друг. Прохладен чай в стакане». Бытовые детали создают здесь особую интимную атмосферу. Имажинистская сгущенность образов здесь не кажется излишней и искусственной. Сравнения свежи и оригинальны: «Осыпалась заря, как августовский тополь», «гребень в волосах — что распоясанные кони». Мариенгоф обращается к метафорическому уподоблению, которое красноречиво говорит о тех доверительных отношениях, которые были между друзьями: «Я голову — крылом балтийской чайки // На острые колени // Положу тебе» (С. 70).
     В поэме «Друзья» Мариенгоф дает очень емкие и точные характеристики поэтов-имажинистов: «Есенин с навыком степного пастуха// Пасет столетья звонкой хворостиной» (С. 103), «жонглирует словами Шершеневич» (С. 103), «Стихи глаголет// Ивнев, как псалмы// Псалмы поет как богохульства» (С. 103-104). Как видим, только Есенину, среди поэтов-имажинистов, по мысли автора, суждено подлинное бессмертие.
     О том, что значил для Есенина Мариенгоф, красноречивее всего говорит стихотворение «Прощание с Мариенгофом» (1922), которое дает наиболее полное представление о высоком накале его дружеских чувств:

Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств —
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.

Возлюбленный мой, дай мне руки, —
Я по иному не привык, —
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.

Прощай, прощай! В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня (С. 134-135)

     В ответ на есенинское «Прощание» Мариенгоф создает пронизанное грустью расставания стихотворение «Какая тяжесть!». Его образность предвещает драматическую развязку дружеских отношений: «В тот вечер ветреное небо// И над тобой // И надо мной// Подобно ворону летало» (С. 129). Автор прямо признается, что ему «страшно», он предвидит, что «По возвращеньи // В твоей руке моя захолодает // И оборвется встречный поцелуй!» (С. 130). Мариенгоф почти дословно повторяет Есенина, который также предвидел, что скоро его душевной привязанности к другу придет конец: «Мне страшно, — ведь душа проходит, // Как молодость и как любовь» (4, 185). В стихотворении «Отъезд и возвращение», написанном в 1924 году, Мариенгоф вновь вспоминает прощание и встречу с Есениным. После ссоры ему становится особенно горько осознавать, что он потерял самого близкого друга: «Дни проскакали, будто кони.// Ты к нам вернулся в голубом вагоне.// — Сережа!..// —Анатоль!..//Чужое слово. Голос чужоват:// — Я счастлив, милый… Я ужасно рад…// С чего же вдруг — в руке рука захолодала// И оборвался поцелуй?// — Шофер!// Мы на Пречистенке, // И поднимаю чашу я устало.// «Пируй, пируй. Невесело пируй, // Когда уж оборвался дружбы поцелуй» (С. 233).
     Первая трещина в дружеских отношений видимо уже проявилась перед отъездом Есенина, который не мог простить другу его женитьбы на актрисе А. Никритиной. Мариенгоф причины размолвки объясняет так: «Всякое бывало// Меняли друга на подругу //Сжимали недруга в объятьях» (С. 130). Предчувствие не обмануло друзей-поэтов, хотя до полного разрыва было еще далеко. Переписка Есенина и Мариенгофа подтверждает, насколько еще  дороги они были друг другу. Об искренней любви к другу красноречиво говорят есенинские письма, которые были написаны во время заграничного путешествия: «Милый мой Толёнок! <…> Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию…» (5, 141).
     Попытки Есенина распространять идеи имажинизма в Европе оказались безуспешными. Именно поэтому он обращался к Мариенгофу с просьбой: «…Мне не очень хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя» (5, 143).
     В свою очередь Мариенгоф в ответном письме Есенину подчеркивает те изменения, которые  произошли в русском имажинизме под влиянием есенинской критики: «То, что мы за этот год почти не показывали носа на литературную улицу, <…> сыграло огромную роль в оздоровлении нашего творческого организма <…> Сами собой отвалились гнилые суки формалистики и окрепло понимание общих всечеловеческих задач — поэзии»11.
     Во втором номере журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» за 1923 год были опубликованы и это письмо, и «Почти декларация» имажинистов, где были учтены замечания Есенина, сделанные в статье «Быт и искусство». Есенинское требование «согласованности» и органичности поэтического искусства нашло здесь свое выражение в таком тезисе: «Малый образ теряет федеративную свободу, входя в органическое подчинение образу целого»12. Есенинское определение «заставочного образа» вполне подходило к определению «зачаточный» образ, а «метафорическая цепь» из «Почти декларации» — это не что иное, как есенинский «корабельный образ» («Ключи Марии»). Особое внимание в «Почти декларации» уделялось «лирическому переживанию», что, несомненно, также было связано с есенинским отношением к искусству. Автором «Почти декларации» был Мариенгоф, но создавалась она под явным влиянием Есенина. Об этом свидетельствует и тот факт, что под ней не было подписей, а стояли лишь дата и адрес квартиры Есенина и Мариенгофа: «1 июня 1923 года. Москва, Петровка, Богословский, 3-46»13.
     Стремление воплотить на практике новые творческие установки нашло отражение в сборнике «Новый Мариенгоф»(1926). В связи с этим интересно отметить упоминание в одном ряду близких сердцу Мариенгофа и Есенина топонимов в стихотворении «Опять безжизненное поле» (1924):

Где сердце?
В суете ль проклятой?
(Неужто ж я такая дрянь.)
Мила ли: Пенза толстопятая
И косопузая Рязань? (С. 113-114).

     На самом деле, здесь мариенгофский талант раскрывается с иной, неожиданной стороны. Особенно ярко это проявляется в стихотворном цикле, посвященном Сергею Есенину. С проникновенной интонацией написана эта «летопись дружбы», отразившей всю историю его отношений с Есениным, претерпевшим эволюцию от идиллических до открыто враждебных. Именно такими они стали, к сожалению, после разрыва дружеских связей в 1923 году. Причин ссоры было много. Одна из них лежала на поверхности. За время отсутствия Есенина Мариенгоф постепенно занял лидирующее положение в группе, оттеснив на второй план Шершеневича и Есенина. То, что его расхождение с Мариенгофом имело личный характер, подтверждает письмо Есенина в правление Ассоциации Вольнодумцев, датированное 7 апреля 1924 года, в котором он высказал свое недовольство тем, что в третьем номере журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» Мариенгоф отступил от ранее принятого принципа расположения произведений авторов в алфавитном порядке их фамилий и открыл номер журнала циклом своих стихотворений. Есенин увидел в этом лишнее подтверждение того, что бразды правления в журнале взял в свои руки Мариенгоф. В ответ на это Есенин решил создать свой литературный журнал «Вольнодумец», в котором он предполагал поначалу печатать и имажинистов. Следствием разрыва с Мариенгофом стало открытое письмо, опубликованное в газете «Правда» 31 августа 1924 года: «Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа «имажинисты» в доселе известном составе объявляется нами распущенной»14. Заявление, сделанное  Сергеем Есениным и Иваном Грузиновым, вызвало ответную реакцию. 9 сентября 1924 года в еженедельнике «Новый зритель» было напечатано «Письмо в редакцию», под которым стояли подписи Мариенгофа, Шершеневича, Ивнева, Ройзмана и Н. Эрдмана. В этом письме доказывалось, что Есенин не имел права «распускать» имажинизм: «…Хотя С. Есенин и был одним из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельством чему является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи. Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна…» В пылу полемики авторы этого письма заявление, сделанное Есениным и Грузиновым, объяснили тяжелой психической болезнью Есенина. В конце письма было с едкой иронией подчеркнуто: «Таким образом, «роспуск» имажинизма является лишним доказательством собственной распущенности Есенина»15.
     В книге М. Ройзмана «Все, что помню о Есенине» (1970) доказывается, что автором этого оскорбительного для Есенина письма был лишь Мариенгоф, а остальные не подписывали его. Есенинская реакция была незамедлительной: «Мариенгоф хотел осрамить меня, как мальчишку!» — сказал он тихо, и в его голосе появилась хрипота… Что же тут непонятного? — говорил он по телефону. — Разорвать «Прощание с Мариенгофом»…»16
     В письме Г. Бениславской в начале мая 1924 года Есенин пишет: «Да! Со Стойлом» дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я или Вы делайте из этого выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах — опасней. …А где мои деньги? Я открывал Ассоциацию не для этих жуликов…» (6, 168). Как видим, тут вмешались и материальные интересы. Кафе имажинистов «Стойло Пегаса» во время есенинского отсутствия пришло в упадок. Платить часть причитающейся Есенину выручки Мариенгоф был обязан сестре поэта Екатерине. Но по многим причинам вскоре этого он не смог делать. Екатерина настраивала брата против Мариенгофа. Разрыву способствовал и проклятый «квартирный вопрос, который никак не мог решить Есенин. Он после возвращения из-за границы остался без своего угла, в их общей квартире в Богословском переулке теперь жила жена Мариенгофа Анна Никритина с маленьким сыном Кириллом.
     Разрыв тяжело переживали и Есенин и Мариенгоф. О многом говорит тот факт, что именно Есенин сделал первый шаг к примирению. Перед своей роковой поездкой в Ленинград он пришел мириться с другом. В «Романе без вранья» об этом написано так: «И в эту же ночь на Богословском несколько часов кряду сидел Есенин, ожидая нашего возвращения… Он ушел, не дождавшись. Велел передать: «Скажи, что был… обнять, мол  и с миром» (С. 233).
     Стихи Мариенгофа своеобразно отражают историю его взаимоотношений с гениальным другом-поэтом в их эволюции. Вспоминая о совместной жизни с Есениным в квартире в Богословском переулке, автор воссоздавал в стихотворении «Воспоминания» бытовые детали, придающие ему волнующую достоверность:

(Ах, жизнь воспоминаньями мила)
Подумайте:
При градусе тепла
Нам было как в печи
Под ветхим одеялом.
Тогда мне был Есенин верным другом
Молва сплетала наши имена (С. 132).

     Читая «Воспоминания», погружаешься в мир есенинских образов, использованных Мариенгофом для создания особой поэтической ауры. Стихотворение построено на реминисценциях. Автор с проникновенной грустью вопрошает, обращаясь к своему другу:

Я у окна.
Сентябрь.
Темь
Не ты ли под окном
Стоишь, мой нежный друг,
желтеющей березкой? (С. 133).

     Отметим, что у Есенина в стихотворении, «Ты запой мне ту песню, что прежде…» (1925), посвященном сестре Шуре, уже возникал подобный образ: «Показалась ты той березкой, // Что стоит под родимым окном» (1, 246).
     Метаморфоза Пегаса, как символа поэзии, в «хроменькую кобылку» в «Воспоминаниях» заставляет вспомнить есенинский образ «родной русской кобылы», который являлся ключевым в его поэме «Мой путь» (1925).
     Мысленная беседа с другом помогает вспомнить все лучшее, отметая «ненависть» и «яд» вражды. Меняя смысл и тональность начальных строк стихотворения, Мариенгоф пишет в конце: «Измены — девам, // Верность — для друзей. // Таков последний был у нас зарок» (С. 134)).
     Есенинское влияние особенно отчетливо проявилось в стихотворении Мариенгофа «Сергею Есенину» («Не раз судьбу пытали мы вопросом…»), которое было написано в день похорон поэта. Оно полно чувства искренней боли и горечи невосполнимой утраты. Мариенгоф вновь возвращается памятью к периоду дружеской близости с Есениным. Обращаясь к умершему другу, автор воскрешает его в любимом есенинском образе «клена»: «Сергун чудесный! клен мой златолистый!» (С. 127). Мариенгоф использует реминисценции как особый художественный прием. Он характерен для всего цикла  его стихотворений, посвященных Есенину:

Наш краток путь под ветром синевы.
Зачем же делать жизнь еще короче?
А кто хотел
У дома отчего
Лист уронить отцветшей головы? (С. 128).

     Мариенгоф этими строками заставляет вспомнить полное пророческого предчувствия есенинское предсказание из «Кобыльих кораблей»: «Скоро белое дерево сронит // Головы моей желтый лист» (2, 77). Сознавая, что все сожаления бесполезны, Мариенгоф делает вывод подчеркивающий, что для России Сергей Есенин стал великим национальным поэтом. Его смерть осознается уже не только как личная драма близкого друга, но и как общенародная трагедия:

Что мать? что милая? что друг?
(Мне совестно ревмя реветь в стихах.)
России плачущие руки
Несут прославленный твой прах (С. 128).

     Так, вместе со стихами, посвященными Есенину, менялся в творческом плане и сам Мариенгоф. Именно есенинское влияние можно считать определяющим для его эволюции. Не случайно он назвал свою книгу «Новый Мариенгоф», подчеркнув тем самым, что начинает новый этап творческих исканий.
     Есенинская тема находит свое отражение и в его стихотворении «Там», датированном автором (1940-е). В нем поэт обращается к памяти дорогих ему людей, среди которых Сергей Есенин, Жорж Якулов, Вадим Шершеневич и сын Анатолия Мариенгофа Кирилл, покончивший с собой, так же, как его крестный отец Есенин. Мариенгоф выбирает подчеркнуто есенинскую интонацию стиха и вспоминает свою имажинистскую молодость с грустью и теплотой. Он противопоставляет свое бурное прошлое и унылое настоящее:

Может быть, им вспомнится
Наша дружба тесная,
Наша юность дерзкая,
И дорога крестная (С. 255).

     Память о Есенине озаряет золотым светом образный строй стиха:

Поднял твою лиру,
Тронул твои струны,
Моего далекого,
Моего Сергуна (С. 256).

     Частушечный ритм стиха напоминает есенинские строки: «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха// Все равно любимая отцветет черемухой» (1, 218). («Песня», 1923). Таким образом, и в стихах и в прозе имажинистская юность остается для Мариенгофа самым дорогим воспоминанием, а друзья имажинистской молодости вновь оживают под его пером:

В вашу честь, хорошие,
(Не было чудесней!)
На мотив Сережи я
Складываю песни.

Будет все, как было.
Лира золотая!
За столом вам, милые,
Сам и прочитаю (С. 256).

     Особый трагический смысл обретают стихи, отразившие переживания А. Мариенгофа после самоубийства сына, который повесился, как и его крестный отец — Сергей Есенин. Смерть горячо любимого есенинского крестника убивала заживо отца.
     Таким образом две смерти: одна — Есенина, другая — сына Кирилла сливаются в одно нестерпимое горе. В 40-е годы Мариенгоф вновь и вновь обращается к есенинскому образу, переживая две потери как одну большую утрату. Сам он все острее осознает неумолимость приближающейся смерти. В стихотворении «Есенину» (1940) Мариенгоф с горькой обреченностью исповедуется: «Нам с тобою место,// Друг мой, на погосте,// Под зеленым холмиком// Чтоб лежали кости» (С. 243).
     Своеобразным итогом творческой эволюции Мариенгофа как поэта с ярко выраженной лирической нотой трагизма стало стихотворение «В пути. Еще в пути. Опять в пути» (1961). Философский вывод автора помогает многое понять в судьбе Мариенгофа, которая сложилась так драматично. Не случайно, когда-то Велимир Хлебников в известном экспромте срифмовал его фамилию с Голгофой. Но это было распятие не на показ, а в себе самом. Стоицизм и показной цинизм, за которыми скрывалась тонкая и ранимая душа, характерны для  лирики позднего Мариенгофа:

Что значит жить?
Быть может, это значит пережить?
Найти и потерять. И потерять уметь.
С улыбкой о беде рассказывать (С. 257).

     Особый смысл придает стихотворению концовка, где использовано очень многозначное сравнение с вязами, которые становятся «медными»: «Так величавей делаются вязы,//Когда сентябрь их одевает в медь» (С. 257). Вновь здесь не обошлось без реминисценций. Мотив «осени души», отраженный Мариенгофом, поневоле наводит на аналогию с метафорой из есенинского стихотворения «Не жалею, не зову, не плачу…» (1921):

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть (1, 164).

     Анатолий Борисович Мариенгоф ушел из жизни 24 июня 1962 года и был похоронен на Богословском кладбище в Ленинграде. Так судьба вновь после смерти своеобразно напомнила о лучших годах его жизни, о которых он писал в стихотворении «Воспоминания», когда они вместе с Есениным : «…песней и вином // Встречали ранний день // На тихом Богословском» (С. 133-134).

Примечания
1. См.: Ст. Куняев и С. Куняев. Сергей Есенин. М., 2007; Радечко П. Троянский конь репутации Есенина. Брест. 2005.
2. Львов-Рогачевский В. Имажинизм и его образоносцы: Есенин, Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич. 1921. С. 46, С. 52.
3. Авраамов А. Воплощение. Есенин и Мариенгоф. М., 1921. С. 33.
4.Ивнев Р. У подножия Мтацминды. Мемуары. Новеллы разных лет. Повесть. М., 1981. С. 79-80.
5. Мариенгоф А. Стихотворения и поэмы. СПБ. 2002. С. 66.
В дальнейшем стихотворные цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц.
6. Поэты-имажинисты. СПб., 1997. С. 34.
7. Львов-Рогачевский В. Имажинизм и его образоносцы. С. 52.
8. Там же. С. 52.
9. Мариенгоф А. Роман без вранья. Роман. Мемуары. М., 2009. С. 339.
10. Есенин С. Полное собрание сочинений в семи томах. М., 1995-2001. Т.5. С. 220. В дальнейшем цитируется это издание с указанием тома и страниц в скобках.
11. Есенин в стихах и жизни. : Письма. Документы . М.,1995. С.133.
12. Поэты-имажинисты. СПб. 1997. С. 14.
13.  Есенин в стихах и жизни. : Письма. Документы . М.,1995. С.142.
14.Там же С. 339.
15. Там же . С.340.
16. Ройзман М. Все, что помню о Есенине. СПб. 2005. С.481.

Комментарии  

-1 #2 RE: СУХОВ В. «На мотив Сережи я складываю песни»Наталья Игишева 25.06.2016 23:06
То, что Есенин одно время считал Мариенгофа своим другом, ни в коей мере не означает, что последний таковым действительно являлся (все мы хоть раз в жизни да ошибались в людях, а что до Сергея Александровича, то умение выбирать друзей, увы, не входило в число его сильных сторон). И то, что Мариенгоф себя позиционировал в этом качестве, тоже не более, чем слова, потому что как иначе он мог бы, с одной стороны, греться в лучах славы Есенина, а с другой – вызывать доверие к тем гнусным поклепам, которые на него возводил? Поступки же Мариенгофа по отношению к Есенину дружественными назвать ну никак не получится, а дела человека говорят о его умонастроении куда красноречивее, чем слова.
Цитировать
-1 #1 RE: СУХОВ В. «На мотив Сережи я складываю песни»Наталья Игишева 12.04.2016 22:10
Прежде чем делать столь радикальные выводы, надо хотя бы потрудиться уточнить общеизвестные факты. Есенин не был крестным отцом Кирилла, а лишь хотел им стать и то если верить самому Мариенгофу (притом «крещение» у него предполагается какое-то странное: с «купелью» из шампанского и стихами вместо молитв – хотя от Сергея Александровича, в те безбожные времена не боявшегося говорить о Боге и решившегося организовать православное погребение Ширяевца, естественнее было бы ожидать предложения крестить ребенка в нормальном, церковном смысле). Да и с какой стати Мариенгоф, яростно ненавидевший религию и не скупившийся в своих стихах на самые омерзительные богохульства, вдруг стал бы крестить сына?
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика