Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
ЭРЛИХ Вольф. Право на песнь
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ВОИНСТВУЮЩЕГО ОРДЕНА ИМАЖИНИСТОВ
Актера В. за хамство и провокационные действия утопить в канале Грибоедова (б. Екатерининский). По настоянию члена московской группы и пострадавшего — Сергея Есенина — приговор считать условным.
ШЕРШЕНЕВИЧ
— Вадим умный! Очень умный! И талантливый! Понимаешь? С ним всегда интересно! Я даже думаю так: все дело в том, что ему не повезло. Мне повезло, а ему нет. Понимаешь? Себя не нашел! Ну, а раз не нашел... Я его очень люблю, Вадима!
КЛЮЕВСКИЙ ПЕРСТЕНЬ
Приходит утром ко мне, на Бассейную.
— А знаешь, мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный! Царя Алексея Михайловича!
— А ну покажи!
Он кладет руки на стол. Крупный медный перстень надет на большой палец правой руки.
— Так-с! Как у Александра Сергеевича?
Есенин тихо краснеет и мычит:
— Ыгы! Только знаешь что? Никому не говори! Они — дурачье! Сами не заметят! А мне приятно.
— Ну и дитё же ты, Сергей! А ведь ты старше меня. И намного.
— Милый! Да я, может быть, только этим и жив!..
Знаешь, я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю. Пусть лучше легенды ходят! Верно?
МИЛИЦИЯ
Небольшая компания бредет вдоль Невы. Беседа самая беспорядочная. Говорит Есенин:
— До чего все-таки у нас армия маленькая! Ведь огромнейшая страна, конца-краю не видно!
— Эх ты! Дядя! Милиционную систему ввели! Или не слыхал?
— Вот оно что! То-то я смотрю — милиционеров на улице больше стало.
Проходит неделя.
Уже вдвоем, идем мимо Летнего сада. У ворот стоит милиционер. Есенин, видя, что меня разбирает смех:
— Чего ржешь? Кобылу завидел?
— Нет! Над тобой смеюсь.
— А ты не смейся! В чем дело-то?
— Вспомнил, как ты насчет милиции ляпнул.
Он вдруг хватает меня за плечи так, что сам становится лицом к закату, и я вижу его пожелтевшие, полные непонятного страха глаза. Он тяжело дышит и хрипит:
— Слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Я боюсь милиции! Понимаешь? Боюсь!
ПЕВЕЦ ВО СТАНЕ РУССКИХ ВОИНОВ
— Было это, мой друг, в Париже, в ресторане русском. С чего началось — неизвестно. На этот счет, впрочем, разные варианты имеются, но который из них верней, ей-богу, не помню! Факт тот, что я вскочил на стол и начал петь «Интернационал». Вот и все.
— Хорошо. Ну, а как насчет того, что ты будто бы сказал официанту из офицеров, что, мол, вот ты, сукин сын, дворянин, а мне, мужику, служишь и на чай ждешь?
— Вот как? Не думаю, чтобы я говорил это. Во всяком случае, домой я пришел довольно быстро и без одной туфли.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
— Это что! Худо, брат, было то, что через час я уже со всем барахлом в Бельгию ехал! А Изадора в это время в Берлине была. Вот это да!
— В Бельгию?
— Очень просто! В Бельгию! Довезли до границы и скинули!
— Как же ты вылез оттуда?
— Тоже довольно просто. Сел и стал думать. Час думал, другой, ну и придумал. Пошел к начальнику станции, взял его за руку и говорю: «Изадора Дункан! — Потом ткнул себя пальцем в грудь и говорю: — Муа мари! — Потом показал рукой на телеграф и опять говорю: — Изадора Дункан Берлин! — А потом опять на себя: — Мари! Есенин! — Ну, а потом ткнул пальцем в пол и говорю: — Здесь!»
— И понял?
— В момент понял! И телеграмму дал, и к себе отвел, и кофеем напоил! Ну а потом и Дункан приехала. На аэроплане.
Он некоторое время сидит молча, а затем весело хохочет.
— Что ты?
— Да так! Уж очень все это здорово было!
В ПАРИЖ
Весна, слякоть.
С самого утра в бегах. Есенин и Сахаров собираются «скорым» в Москву.
Часам к четырем мы попадаем в ресторан на Михайловской. Налицо не менее полутора десятков представителей русской литературы. Понемногу хмелеют. Есенин кричит, поматывая головой:
— Что ты мне говоришь — Пильняк! Я — более знаменитый писатель, чем Пильняк! К черту Москву! В Париж едем!
Все соглашаются. Действительно, в Париж — лучше.
— Ну вот! А теперь я буду стихи читать!
Он читает долго и хорошо.
Наконец его прерывает Сахаров:
— Кончай, Сергей! На вокзал надо!
— К черту вокзал! Не хочу вокзал! Париж хочу!
Его долго уговаривают и объясняют, что в Париж тоже по железной дороге надо ехать.
Наконец он соглашается.
— Ну хорошо! Едем! Но только в Париж! Смотри, Сашка!
К самому отходу поезда поспеваем на вокзал.
Сахаров и Есенин на ходу вскакивают в вагон и отбывают.
ОТ АВТОРА
По совести, я должен поговорить сейчас с тем, о ком я пишу. Вернее, я должен попросить у него прощения.
Но не за то, что я, числясь его другом, как у нас любят говорить, — не сумел уберечь его. Оберегать поэта так же легко, а главное так же умно, как оберегать солдата или пожарного.
И даже не за то, что до сего времени я ничего не сделал, чтобы память о нем была достойнее его и чище, нежели ныне. Он оставил после себя стихов все-таки больше, чем друзей, и в этом его благо.
Нет, я хочу попросить у него прощения за то, что я, следуя примеру старейших, но не честнейших, пишу о нем сейчас такую книгу.
Я хочу, чтобы он простил мне то, что я продолжаю подавать руки при встречах по крайней мере двоим из его друзей-поэтов. Это значит, что во мне недостаточно чувство его и своей чести.
И наконец пусть он простит мне наибольшую мою вину перед ним, ту, которую он не знал, а я — знаю.
В заключение я хотел бы, чтобы он позволил мне посвятить эту книгу памяти женщины, бывшей его наилучшим, если не единственным другом, памяти Галины Артуровны Бениславской. Я думаю, что книга от этого станет лучше.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вернулся Есенин. Он помутнел и как-то повзрослел.
— Милый! Да ты никак вырос за три недели!
— Похоже на то. В деревне был... С Сашкой...
— Пил?
— Нет. Немного. Стихи хочешь слушать? «Возвращение на родину». Посвящается Сашке.
После чтения:
— Слушай! А ведь я все-таки от «Москвы кабацкой» ушел! А? Как ты думаешь? Ушел? По-моему, тоже! Здорово трудно было!
И помолчав немного:
— Это что! Вот я поэму буду писать. Замеча-а-тельную поэму! Лучше «Пугачева»!
— Ого! А о чем?
— Как тебе сказать? «Песнь о великом походе» будет называться. Немного былины, немного песни, но главное не то! Гвоздь в том, что я из Петра большевика сделаю! Не веришь? Ей-богу, сделаю!
КУРИЛЬЩИК
Есенин целые дни возится с сахаровскими ребятами. Особенно с младшим. Альке — три года. Он тих и кроток, но не без яда. Он прекрасно поет «стежки-дорожки» и еще какую-то песню, из которой понятно только одно:
Вдлух плиходит галипе
И ведет ее в капе.
Ни эр, ни эф он не выговаривает. Последнее время начали замечать, что он тащит у взрослых папиросы и в уголках курит. Вернее — пытается курить.
Сегодня — его бенефис.
Во-первых, он грузиком, привешенным к шнуру портьеры, умудрился разбить старшему — Глебу голову. Во-вторых, он — исчез.
— Как исчез?
— Очень просто. Исчез.
Принимаемся искать. Обследуем комнату за комнатой. Нет.
И вдруг голос Есенина:
— Нашел!
— Где?
— В столовой!
Вхожу в столовую. Есенин, пальцем показывая на диван:
— Видал извержение?
СМЕРТЬ ШИРЯЕВЦА
— Да! Забыл сказать! Ширяевец-то ведь помер... Вот беда... Вместе сидели, разговаривали... Пришел домой и помер...
Он стучит кулаком по столу.
— Понимаешь? Хоронить надо, а оркестра нет! Я пришел в Наркомпрос: «Даешь оркестр», — говорю! А они мне: «Нет у нас оркестра!» — «Даешь оркестр, не то с попами хоронить буду!»
— Ну и что? Дали?
Он успокоенно кивает головой:
— Дали.
Через полчаса он читает стихи:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать...
Добавить комментарий
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.
Комментарии