Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
ЭРЛИХ Вольф. Право на песнь
ЕРМАКОВКА
В этот вечер наше внимание привлекла к себе «Ленинградская пивная» на Тверской. Есенину было приятно, что она — Ленинградская. Казин любил пляску, а она славилась плясунами, значит — согласен. Никитин заявил, что, если правая половина вывески не лжет, он тоже согласен. Спутницам нашим, по их собственному признанию, было глубоко безразлично, в каком кабаке мы проведем время. И потому мы — вошли.
Не успели мы как следует насладиться музыкой, грохотом и пляской, в пивную вошел человек. Он подошел к нашему столу и поздоровался с одной из наших дам. Наружность этого человека достойна описания. Он был очень невысок, худощав и в обращении скромен. У него было изможденное и невыразительное лицо, скрытный и тихий голос. Сильно поношенная, широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем. Если бы сейчас, в 1928 году, меня долго и сильно пытали, я бы, пожалуй, не выдержал и признался, что у него на шляпе было петушиное перо.
Я перегнулся к Есенину.
— У него под плащом шпага!
— Карлос! — подтвердил Есенин. — Или нет. Камоэнс! Он очень худ.
— А может быть — черт?
— Может быть, и черт! Скорей всего!
— Нет! Скорей всего — бывший учитель Коммерческого училища.
— И то верно! Тише…
Незнакомец оказался воспитателем детского дома. Он в свое время заинтересовался периодическим бегством из детского дома и периодическим же возвращением в него своих воспитанников. Он проследил их и таким образом вошел в соприкосновение с миром блатных. Теперь он прекрасно знает их и пользуется их полным доверием. Если мы хотим, то он может свести нас с ними и таким образом пополнить наш литературный багаж. Кончил он свой рассказ предложением ехать в Ермаковку.
— Куда?
— В Ермаковку! В Москве есть Ермаков переулок. В этом переулке есть большой ночлежный дом, а в просторечии — Ермаковка.
— А удобно это? Не примут ли они нас за агентов? Тогда ведь мы ничего не узнаем!
— На этот счет будьте спокойны! Меня знают.
И мы поехали.
Тверская, Мясницкая, Рязанский вокзал и дальше за ним — Ермаков переулок и семь этажей ночлежки.
Сначала мужчины. Они — умны, ироничны, воспитанны. Приветливы в меру. Спокойно, как профессионалы, говорят о своем деле. К одному из них, мальчику лет четырнадцати, Казин пристает с просьбой показать свое искусство. Мальчишка скалит белые зубы и отказывается. Есенин читает им «Москву кабацкую». Им нравится, но они не потрясены. Когда мы собираемся уходить, тот же мальчишка подходит к Казину и возвращает ему бумажник, платок, карандаш. Он вытащил их во время чтения.
Переходим к женщинам. Здесь совсем другое. На всех лицах — водка и кокаин. Это уже не жилище, а кладбище человеческого горя. Обычна — истерика. На некоторое время выхожу в коридор. Возвращаюсь, услышав голос Есенина. Встав между койками, он читает стихи.
Какой-то женский голос визжит:
— Молча-а-ать! Идите к такой-то матери вместе со своими артистами!
Остальные шикают и водворяют молчание.
Есенин читает.
Одна из женщин подходит к нему и вдруг начинает рыдать. Она смотрит на него и плачет горько и безутешно.
Он потрясен и горд.
Когда мы выходим в коридор, он берет меня за руку и дрожащими губами шепчет:
— Боже мой! Неужели я так пишу? Ты посмотри! Она — плакала! Ей-богу, плакала!
Снова мужчины.
Мы начинаем прощаться.
Один из них подходит к нашим дамам и, с сожалением глядя на их испорченные туфли (был дождь), говорит:
— До чего вам хотелось познакомиться с нами! Вот и туфельки испортили! Ну, ничего! Вы дайте мне ваш адрес, и я вам на дом доставлю новые!
Тягостное молчание.
— Может быть, вам неудобно, чтобы я приходил лично? Так вы будьте спокойны! Я с посыльным пришлю!
У самых выходных дверей мы встречаем женщину, что плакала, слушая Есенина.
Он подходит к ней и что-то ей говорит.
Она молчит.
Он говорит громче.
Она не отвечает.
Он кричит.
Та же игра.
Тогда он обращается к остальным.
Остальные подходят и охотно разъясняют:
— Она глухая!
Стоит ли говорить, что на следующий день наш вожатый оказался совсем не учителем, а одним из ответственных работников МУРа?
МАЛАХОВКА
Подмосковная дача.
Хозяин — Тарасов-Родионов.
В числе гостей — Березовский, Вардин, Анна Абрамовна Берзинь, позднее — ненадолго — Фурманов.
Есть такая песня:
Умру я, умру я.
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могила моя.
Вардину очень нравится эта песня, но он никак не может запомнить слов.
Он бродит по садику и поет:
Умру я, умру я.
Умру я, умру я.
Умру я, умру я.
Умру я, умру-у!..
Есенин ходит за ним по пятам и, скосив глаза, подвывает.
Спать лезем на сеновал — Есенин, Вардин и я. Сена столько, что лежа на спине можно рукой достать до крыши.
Первое, что мы видим, проснувшись поутру: почтенных размеров осиное гнездо в полуаршине над нами.
А лестницу от сеновала на ночь убрали. Хорошо, что мы спим спокойно.
КАНУН
«Стойло» в долгах.
Света нет.
«Гостей» нет.
Денег нет.
Где причина, а где следствие — определить невозможно.
Упокой, господи!
Есенина тянет в деревню. Он накупил кучу удочек (со звонками и без звонков) и мечтает о рыбной ловле.
У меня поломана рука.
Надо ехать.
В одиннадцать тридцать влезаем в вагон.
Есть попутчики: компания молодых пролетарских поэтов.
Есенин, горячась, объясняет:
— Что вы там кричите: «Есенин, Есенин...» В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня — бунт! Что будет завтра, — мы не знаем, но сегодня я — вожак!
Ночь (весьма неуютная). Рассвет. Станция «Дивово».
Поезд не останавливается.
Есенин, Катя Есенина, Приблудный на ходу соскакивают и исчезают за станционным бараком.
Я еду дальше: Рязань — Рузаевка — Инза — Симбирск, ныне — Ульяновск.
Добавить комментарий
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.
Комментарии