Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

ЭРЛИХ Вольф. Право на песнь

30.11.2005 00:00  |   | 

Рейтинг:   / 5

ЖЕНИТЬБА

— Ну, вот, жениться! А куда мне такому жениться? Что у меня осталось в этой жизни? Слава? Господи боже мой! Ведь я же не мальчик! Поэзия? Разве что... Да нет! И она от меня уходит.
— А личная жизнь? Счастье?
— Счастье — дерьмо! Его не бывает. А личная жизнь!.. Милый! Так я ж ее отдал как раз за то, чего у меня теперь нет!
Он хрипит и стучит кулаком но столу.
— Где моя жизнь? Где мои дети? Ах, кацо, кацо... Это слово он вывез из Грузии.
— Слушай, Сергей! К вопросу о женитьбе: говорят, у тебя горловая чахотка?
Он безнадежно машет рукой:
— Вранье. Просто голос пропил. Я на Кавказе в снег с открытым воротом бегал, простудиться хотел. Не вышло.
Помолчав, он решительно встает из-за стола.
— А умереть я все-таки умру. И очень скоро.

У ОКНА

Его тянет к балкону, к окнам.
Сейчас он стоит у раскрытого окна и смотрит вниз. Подхожу и трогаю за плечо.
— Сергей! Не смотри так долго! Нехорошо!
Он оборачивает ко мне мертвое как бумага лицо.
— Ох, кацо!.. Какая тоска!..

ПОРТРЕТЫ

Утро. Захожу в столовую. Он стоит на середине комнаты и с деланным ужасом оглядывается по сторонам. Стены увешаны бесконечными портретами Толстого.
— Сергей, очнись!
Он мотает головой и стонет:
— Боже мой! Ничего не вижу! Одни бороды вокруг меня!

ОБЕД

— Слушай, кацо! Ты мне не мешай! Я хочу Соню подразнить.
Садимся обедать.
Он рассуждает сам с собой вдумчиво и серьезно:
— Интересно… Как вы думаете? Кто у нас в России все-таки лучший прозаик? Я так думаю, что Достоевский! Впрочем, нет! Может быть, и Гоголь. Сам я предпочитаю Гоголя. Кто-нибудь из этих двоих. Что ж там? Гончаров… Тургенев… Ну, эти — не в счет! А больше и нет. Скорей всего — Гоголь.
После обеда он выдерживает паузу, а затем начинает просить прощения у Софьи Андреевны:
— Ты, кацо, на меня не сердись! Я ведь так, для смеху! Лучше Толстого у нас все равно никого нет. Это всякий дурак знает.

ДОМОЙ

— Слушай, кацо! Я хочу домой! Понимаешь! Домой хочу! Отправь меня, пожалуйста, в Константиново! Ради бога, отправь!
Едем на Рязанский вокзал.
Покупаю билет.
Он в это время пишет письма.
— Вот это — отдай Соне! Я ей все объяснил. А это — Анне Абрамовне. Да скажи, что я ей очень верю, совсем верю, но слушаться я ее не могу. Никого я не могу слушаться. Понимаешь?

Через три дня он снова в Москве.

ПОЭЗИЯ

Если он не пишет неделю, он сходит с ума от страха.

Есенин, не писавший в свое время два года, боится трехдневного молчания.
Есенин, обладавший почти даром импровизатора, тратит несколько часов на написание шестнадцати строк, из которых треть можно найти в старых стихах.
Есенин, помнивший наизусть все написанное им за десять лет работы, читает последние стихи только по рукописи. Он не любит этих стихов.
Он смотрит на всех глазами, полными безысходного горя, ибо нет человека, который бы лучше его понимал, где кончается поэзия и где начинаются только стихи.
Утром он говорит:
— У меня нет соперников, и потому я не могу работать.
В полдень он жалуется:
— Я потерял дар.
В четыре часа он выпивает стакан рябиновой, и его замертво укладывают в постель.
В три часа ночи он подымается, подымает меня, и мы идем бродить по Москве.
Мы видим самые розовые утра. Домой возвращаемся к чаю.

МОСКВА-РЕКА

Пятый час утра.
Мы лежим на песке и смотрим в небо.
Совсем не московская тишина.
Он поворачивается ко мне и хочет говорить, но у него дрожат губы, и выражение какого-то необычайно чистого, почти детского горя появляется на лице.
— Слушай… Я — конченый человек… Я очень болен… Прежде всего — малодушием… Я говорю это тебе, мальчику… Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Но дело не в этом… Слушай… Никогда не жалей меня! Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу… Я убью тебя! Понимаешь?
Он берет папироску и, не глядя на меня, закуривает.

ЕЩЕ РАЗ ДОМОЙ

Он снова уехал в деревню.
И снова вернулся.
— Не могу! Там хуже, чем здесь!

ГОФМАН

Магазин изд-ва «Современная Россия». Под самым потолком, на сваях, фанерная скворешня для членов редакции, для гостей. В этой скворешне сидим мы и чешем языки, без злобы и без энергии. Есенин нашел среди книг «Музыкальные новеллы» Гофмана и, кажется, забыл все на свете.
Когда мы уже подымаемся, чтобы уйти, он передает мне книжку.
— Я отметил, прочти!
Ногтем оттиснуто:
«Какой художник, вообще, заботился о политических событиях дня? Он жил только своим искусством и только с ним проходил через жизнь; но роковое тяжелое время захватило человека в железный кулак, и боль исторгает из него звуки, которые прежде были ему чужды».
— Это неправда, Сергей! А Гейне? Байрон?
— Великие не в счет! Если ты когда-нибудь захочешь писать обо мне, так и пиши: он жил только своим искусством и только с ним проходил через жизнь.

ЕЩЕ ОБ АНТИСЕМИТИЗМЕ

— Что они, сговорились, что ли? Антисемит — антисемит! Ты — свидетель! Да у меня дети — евреи! Тогда что ж это значит? Тогда я и антигрузин тоже! Меня вон в Тифлисе члены редакции бить собирались! Еле ноги унес!
— За что бить-то?
— А я за ними по пятам ходил и Лермонтова читал.
— Что за ерунда! При чем тут Лермонтов?
— Ни при чем! «Бежали робкие грузины» — помнишь? Ну так вот! Я им читал, читал, а они в драку полезли. Скопом. Тут я и понял, что Лермонтов-то маху дал. Ну, ничего, потом помирились. Между прочим, оч-чень талантливый народ!

• < Назад
• Вперёд >