Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58552394
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
5403
16647
22050
56248947
606216
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ЕСЕНИНА Е. А. В Константинове

PostDateIcon 23.12.2010 00:00  |  Печать
Рейтинг:   / 7
ПлохоОтлично 
Просмотров: 40956

Есенина Е. А.

В КОНСТАНТИНОВЕ

Часть первая

Наш дедушка, Никита Осипович Есенин, женился очень поздно, в 28 лет, за что получил на селе прозвище «Монах». Женился он на 16-летней девушке Аграфене Панкратьевне Артюшиной, которая потом, по дедушке, прозывалась Монашка.
Я до школы даже не слышала, что мы Есенины. Сергей прозывался Монах, я и Шура — Монашки.
Дедушка Никита Осипович много лет был сельским старостой, умел писать всякие прошения, пользовался в селе большим уважением как трезвый и умный человек.
Женившись, дедушка разделился со своим братом. Ему досталась часть родовой усадьбы Есениных. Но эта усадьба столько раз делилась наследниками, так раздробилась, что теперь на ней даже маленькую избушку можно было построить с трудом. В это время дедушке удается пр иобрести у одного из односельчан небольшой клочок земли.
Скоро исполнится сто лет с тех пор, когда Никита Осипович Есенин купил двадцать восемь квадратных саженей усадебной земли и построил дом на месте, где теперь находится наша усадьба.
Сохранились документы на приобретение дедушкой вышеуказанной усадьбы.

«1871 г. Декабря 15 дня.
Мы, нижеподписавшиеся Рязанской губернии и уезда Федякинской волости, села Константинова временнообязанные г. Ануфьевой крестьяне Евмений Гаврилов Беликов, Никита Осипов Есенин, заключили сие условие в следующем:
1. Я, Беликов, отдал ему, Есенину, в вечное и потомственное владение свое усадебенное место, доставшееся мне по разделу с братом моим Кузьмой Беликовым, данное по уставной грамоте мерки в длину по улице три с половиной, а глубину шесть с половиной сажень.
2. Я, Есенин, должен на отданной мне Беликовым усадьбе учредить по моему желанию всякого рода постройки, до которых мне Беликову препятствия не иметь.
3. В случае моей. Есенина, смерти, то все устроенное на оной усадьбе строение с находящимся в оном имуществом должно поступить в вечное и потомственное владение жены моей Аграфены Панкратьевой и наследникам моим по конец...»

На этой усадьбе, кроме избы и двора для скотины, ничего больше дедушка построить не смог. Не осилил он сразу купить огород. По сохранившейся расписке, приложенной к договору о покупке усадебной земли, дедушка уплатил за пятьдесят шесть квадратных метров пятьдесят три рубля серебром. Для того времени это было очень дорого. Земля у нас ценилась высоко. Село наше в те годы было стянуто мертвой петлей: с одной стороны — земля федякинского помещика, с другой — земля нашего духовенства, с третьей — непрерывной лентой следуют другие деревни (Волхона, Кузьминское) и четвертая сторона — Ока. Поэтому наше село не имело возможности расширять свои строения.
Земля, принадлежащая крестьянам, находилась вдалеке от села.
Избы в нашем селе лезли одна на другую. Крыши у всех соломенные, и частые пожары были бичом крестьян.
Умер дедушка Никита сорока двух лет от роду. После смерти дедушки бабушка Аграфена Панкратьевна осталась с малолетними детьми: два сына и две дочери. Основным доходом ее стали жильцы: художники, работавшие в нашей церкви, и монахи, ходившие по деревням с чудотворными иконами. Я не видела этих квартирантов, но в детстве Сергея они были: мать с Сергеем вспоминали о них.
Отец наш, Александр Никитич Есенин, мальчиком пел в церковном хоре. У него был прекрасный дискант. По всей округе возили его к богатым на свадьбы и похороны. Когда ему исполнилось двенадцать лет. бабушке предложили отдать его в рязанский собор певчим, но он не согласился, и вместо собора его отправили в Москву в мясную лавку «мальчиком».
Через два года бабушка проводила в Москву и второго сына — Ваню. Он стал жестянщиком, делал коробки из жести для конфет.
Через шесть лет отец наш стал мясником. Ему было восемнадцать лет, когда он приехал в село жениться. Матери нашей — Татьяне Федоровне — не было еще и семнадцати лет, когда она вышла замуж. Вскоре после свадьбы отец уехал работать в Москву, жена его осталась в деревне со свекровью. Через два года женился дядя Ваня. В доме стало две снохи. Начались неприятности. Дядя Ваня ничего не присылал домой. Отец же присылал все, что заработает, Аграфене Панкратьевне. Из-за этого между ней и нашей матерью были ссоры. Отец очень любил свою мать и не хотел даже слышать о разделе с нею. Тогда наша мать ушла из дома Есениных и не жила с отцом пять лет.
В 1904 году мать вернулась в дом Есениных, но мира не наступило, и так было до 1907 года, пока братья не разделились.

«1907 г. Марта 4 дня.
Мы, нижеподписавшиеся крестьяне Рязанской губернии и уезда Кузьминской волости села Константинова братья Александр и Иван Никитичи Ясенины, по общему нашему и матери нашей Аграфены Панкратьевны Ясениной согласию разделили оставшееся по смерти нашего родителя Никиты Осиповича Ясенина движимое и недвижимое имущество, как-то: дом и все надворное строение, 2 коровы, 1 теленок, 1 свинья и 9 шт. овец, и 1 самовар, и родовая усадьба и на ней построенною ригою.
1. Я, мать, Аграфена Панкратьевна, взяла на свой пай дом и все надворное строение, 1 корову и 1 овцу.
2. Остальное имущество мы, братья, разделили между собою поровну. Усадьба, находящаяся между Андреем Хоботовым и Яковом Осипом Ясениным, должна поступить в вечное и потомственное владение отдельному брату от матери. Усадьба же, находящаяся между Иваном Архиповым Хрековым и Иваном Беликовым, и имуществом должна поступить и по смерти матери в вечное и потомственное владение брату, оставшемуся при матери.
Рига же, построенная на родовой усадьбе, должна быть все время общей, т. е. нераздельной. Огород же на родовой усадьбе должен быть разделен пополам. В случае же каких-либо недоразумений с усадьбой Беликова, то брат, построившийся на родовой усадьбе, не имел бы никаких препятствий построиться и другому брату. Если же на усадьбе построиться будет нельзя по каким бы то ни было причинам, то мы обязуемся купить совместно другую усадьбу, но ценою не свыше — 60 руб.
2 души земли разделили поровну, по 1-й душе на брата, так, чтобы каждый брат нес повинности за свою душу отдельно.
Я же, оставшийся сын при матери, обязуюсь кормить, поить ее и обувать, одевать по гроб ея жизни и по смерти похоронить.
В том и подписуюсь оставшийся сын с ней Александр Никитич Ясенин.
Я же, отдельный сын Иван Никитич Ясенин, должен выйти из дому не позже 1-го апреля 1907 г.
При сем находились свидетели крестьянин Иван Архипов Хреков.
Сергей Ионов Софронов.
Григорий Филиппов».

С 1907 года мы живем в доме, построенном нашим дедушкой Никитой Осиповичем Есениным, одни. Дом этот несколько необычен для нашего села. Он значительно выше окружающих его изб. Нижний этаж его не имеет ни одного окна. Он служит нам амбаром, ибо ни риги, ни отдельного амбара, ни других хозяйственных помещений построить на усадьбе невозможно.
В нижнем этаже нашего дома летом мы спим и туда же на лето выносим все сундуки с добром. У всех людей есть для летней поры амбары, где от пожара хранят все имущество, а у нас нет. У людей есть сады и огороды за двором, а у нас тоже нет. За нашим двором чужой огород, хозяин которого живет в Кронштадте, и этот огород арендует сосед, самый богатый мужик в нашем селе. Кур наших бьют там чем попало, если они пролезут в этот огород. У нас на старой усадьбе есть половинка огорода, там у нас есть и половинка риги, но ведь курица не знает, где наш огород. Это почти на краю села, и мы таскаемся с картошкой, с рожью вдоль села, другого хода у нас нет к избе.
Но из окон нашей избы есть на что посмотреть. Прямо перед глазами заливные луга, без конца и края, до самого леса. По лугу широкой лентой раскинулась Ока. Синее небо чашей опрокинулось над нами. Тишина, простор.

Вся округа знала Федора Андреевича Титова (нашего дедушку по матери).
Умен в беседе, весел в пиру и сердит в гневе, дедушка умел нравиться людям.
Он был недурен собой, имел хороший рост, серые задумчивые глаза, русый волос и сохранил до глубокой старости опрятность одежды. Он был одним из четырех сыновей Константиновского крестьянина. В нашем малоземельном краю четырем молодцам в одном доме нечего было делать, поэтому наш народ всегда занимался отхожими промыслами. С началом весны у нас почти половина мужского населения уходила в Питер на заработки. Там они нанимались рабочими на плоты или на баржи и плавали по воде все лето.
Потом мужики объединились в артель. Почти все члены артели приобрели собственные баржи, и каждый стал сам себе хозяин.
Дедушка со своими баржами был очень счастлив. Удача ходила за ним следом. Дом его стал полной чашей. Семья его состояла из трех сыновей и одной дочери (нашей матери). В доме был работник и работница, хлеба своего хватало всегда до нови. Лошади и сбруя были лучшие в селе.
В начале весны дедушка уезжал в Питер и плавал на баржах до глубокой осени.
По обычаю мужиков, возвращающихся домой с доходом, полагалось благодарить бога, и церковь наша получала от мужиков различную утварь: подсвечники, ковры, богатые иконы — все эти вещи мужики покупали в складчину. Дедушка был очень щедрым на пожертвования и за это был почитаем духовенством. В благодарность богу за удачное плавание дедушка поставил перед своим домом часовню. У иконы Николая Чудотворца под праздники в часовне всегда горела лампада.
После расчета с богом у дедушки полагалось веселиться. Бочки браги и вино ставились около дома.
— Пейте! Ешьте! Веселитесь, православные! — говорил дедушка. — Нечего деньгу копить, умрем — все останется. Медная посуда. Ангельский голосок! Золотое пение. Давай споем!
Пел дедушка хорошо и любил слушать, когда хорошо поют. Веселье продолжалось неделю, а то и больше. Потом становилось реже, в базарные дни по вторникам, а к концу зимы и вовсе прекращалось за неимением денег. Тогда наступали черные дни в Титовом доме. То и дело слышались окрики дедушки:
— Эй, бездомовники! Кто это там огонь вывернул?
И начиналась брань за соль, спички, керосин.
Все затихало в доме Титовых, когда дедушка был сердит. Своего младшего сына он навсегда сделал несчастным. Сын его (дядя Петя) был еще в детстве напуган коровой. Ему было лет восемь, когда он провинился и, боясь гнева дедушки, не пошел кланяться ему в ноги, а спрятался на чердаке. Дедушка от такой дерзости рассвирепел. Он сам влез на чердак и, найдя сына, притаившегося в темном углу, взял его за шиворот и сбросил вниз.
Рядом с необузданностью у дедушки уживалась большая доброта и нежность по отношению к детям. Уложить спать, рассказать сказку, спеть песню ребенку для него было необходимостью. Сергей часто вспоминал свои разговоры с ним. Вот один из них.
Дедушка с Сергеем спали на печке. Из окна на печку светила луна.
— Дедушка, а кто это месяц на небе повесил?
Дедушка все знал и, не задумываясь, отвечал.
— Месяц? Его туда Федосий Иванович повесил.
— А кто такой Федосий Иванович?
— Федосий Иванович сапожник, вот поедем с тобой во вторник на базар, я тебе покажу его — толстый такой.
Часто Сергей напевал припев одной из детских песенок, которую пел ему дедушка:

Нейдет коза с орехами,
Нейдет коза с калеными.

Когда мать ушла от Есениных, дедушка взял Сергея к себе, но послал в город добывать хлеб себе и сыну, за которого он приказал ей высылать три рубля в месяц.
С Питером у дедушки в это время все было кончено. Две баржи уничтожил пожар, а остальные утонули во время половодья. Дедушка был разорен, так как баржи не были застрахованы.
Теперь в доме Федора Андреевича наступил другой порядок. Старшего сына, дядю Ваню, он оставляет навсегда в городе, но жена его живет у дедушки. Среднего сына, дядю Сашу, он женит и оставляет дома, в деревне. Младший сын, дядя Петя, припадочный, для тяжелой работы не годится, он помогает по дому.
Хозяйствует сам дедушка. Он не гнушается никакой работой: возит барское сено, сам косит на покосах, молотит рожь и делает все, что нужно для дома. Каждое воскресенье он идет в церковь к обедне. В этот день отдыхает вся семья.
Пять лет Сергей жил у дедушки Федора. Дядя Петя был первым другом Сергея, он учил его плести корзины, вырезать красивые палки, делать свистки. Жена дяди Вани и дедушка рассказывали ему сказки. Дядя Саша посылал за лошадьми и брал его с собою в лес и в поле. Бабушка учила молиться богу и старалась покормить послаще.
Мать судилась с отцом, просила развод. Отец отказал в разводе. Она просила разрешения на получение паспорта, отец, пользуясь правами мужа, отказал и в паспорте. Это обстоятельство заставило ее вернуться к нашему отцу.
После смерти бабушки Аграфены, в 1909 году отец и мать решили построить себе новый дом (старый требовал большого ремонта). Теперь мы живем в новом доме. Я помню Сергея с той поры, когда он ходил в школу.
Утром я редко видела Сергея дома. Скучно тянулся день. Я играла в куклы, забавлялась с кошкой — матери некогда было интересоваться мною, она даже в избе мало бывала. Подруг у меня еще не было. Если я выходила гулять, то только около избы, недалеко от матери.
Каждый день я ждала Сергея из школы: тогда мать придет в избу собирать обед, будет разговаривать с ним. и мне веселее будет.
Сергей никогда не играл со мной, он всегда дразнил меня, и все-таки я любила, когда он был дома. Весной и летом Сергей пропадал целыми днями в лугах или на Оке. Он приносил домой рыбу, утиные яйца, а один раз принес целое ведро раков. Раки были черные, страшные и ползали во все стороны. Рассказывал, где и с кем он их ловил, смеялся, и мать становилась веселей.
Неожиданно приехал отец из Москвы, привез гостинцев и две красивые рамки со стеклом. Одну для похвального листа, другую для свидетельства об окончании сельской школы. Это награда за отличную успеваемость Сергея в школе. Похвальный лист редко кто имел в нашем селе. Отец снял со стены портреты, а на их место повесил похвальный лист1 и свидетельство, ниже повесил оставшиеся портреты. Когда пришел Сергей, отец с улыбкой показал ему свою работу. Сергей тоже улыбнулся в ответ.
Потом позвали в гости отца Ивана и тетю Капу. За столом шла беседа о том, куда определить Сергея. Отец Иван и тетя Капа посоветовали учить его дальше и указали, где надо учиться. Отец наш пробыл три дня у нас и опять уехал. После отъезда отца мать часто ходила к Поповым2. что-то шила, принесла маленький сундучок и уложила туда вещи Сергея. Потом к нашей избе подъехала лошадь, вошел чужой мужик, молились богу, и мать с Сергеем уехали, оставив меня дома с соседкой. Сергей уехал учиться во второклассную учительскую школу в Спас-Клепики3.
Зимой жили мы вдвоем с матерью. Мать много рассказывала мне сказок, но сказки все были страшные и скучные. Скучными они мне казались потому, что в каждой сказке мать обязательно пела. Например, сказка об Аленушке. Аленушка так жалобно звала своего братца, что мне становилось невмочь, и я со слезами просила мать не петь этого места, а просто рассказывать. Мать много рассказывала о святых, и святые тоже у нее пели.
К рождеству на каникулы приехал Сергей, он показался мне очень высоким и совсем не таким, как раньше. Когда он вошел в избу в валенках, в поддевке и рыжем башлыке, запорошенный снегом, он походил на девушку.
Как всегда, он почти не говорил со мной, а читал или говорил с матерью. Однажды мы остались с ним вдвоем, он читал, я была уже в кровати. Громкий хохот Сергея заставил меня подняться. Он хохотал до слез, я удивленно глядела на него, в избе никого не было, в это время вернулась мать и немедленно приступила с допросом:
— Ты что смеешься-то?
— Да так, смешно, — ответил Сергей.
— И ты часто так смеешься, один-то?
— А что? — спросил Сергей.
— Вот так в Федякине дьячок очень читать любил, все читал, читал и до того дочитался, что сошел с ума. А отчего? Все книжки. Дьячок-то какой был!
Сергей засмеялся.
— Я вот смотрю, ты все читаешь и читаешь. Брось ты свои книжки, читай, что нужно, а пустоту нечего читать.
Прошли каникулы. Сергей неохотно стал собираться в Спас-Клепики. Мать наказывала терпеть, слушаться учителей и советовалась после его отъезда с хромой Марфушей.
— Как быть, кума? Очень дерутся там в школе-то, ведь изуродуют, чем попало дерутся.
— Пусть, кума, потерпит, а тут что? Сама съездий, — говорила Марфуша.
Матери становилось легче.
Вскоре после каникул Сергей приехал с нашими мужиками обратно. Сначала он сказал, что распустили всю школу, а на другой день заявил матери, что больше учиться не будет.
Мать очень перепугалась: как отец на это посмотрит? Они долго думали и наконец решили написать обо всем отцу. Сергей с надеждой, что скоро вернется, поехал в школу.
Школа Сергея в Спас-Клепиках, казалось мне, стоит где-то посреди воды, и в половодье дорога там очень опасна.
— Ах ты, господи, страсть-то какая, как они будут переправляться через воду? Спаси его господи, перенеси, царица небесная, через эту напасть! — ахала мать, зажигая лампадку.
Сергей приезжал к пасхе домой. В Спас-Клепиках у Сергея был большой друг Гриша Панфилов,4 и он рассказывал матери о семье Панфилова, о своих школьных товарищах.
Наконец через три года школа закончена. К осени отец вызвал Сергея к себе в Москву и устроил его работать в конторе у своего хозяина.
Из Москвы Сергей часто приезжал домой.
Дома он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром и ссорами просила его вникать в хозяйство, но из этого ничего не выходило.
Когда Сергей, одевшись в свой хороший, хоть и единственный, костюм, отправлялся к Поповым, мать не отрывая глаз смотрела в окно до тех пор. пока Сергей скрывался в дверях дома Поповых. Она была довольна его внешностью и каждый раз любовалась им. Много девушек заглядывалось на наш небольшой уютный дом.
— Если ты женишься в Москве и без нашего благословения, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму, — наставляла мать. — Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет...
Спал Сергей в амбаре. Ключ от него он носил с собой всегда. Потом и я стала спать в амбаре.
Один раз я долго играла с ребятами и поздно пошла спать. Сергея не оказалось в амбаре: он ушел к Поповым. Ночь была чудесная, лунная, я села у амбара и стала ждать. Вишни и высокие плети картошки были серебристо-голубого цвета. Мне было жутко одной, вдалеке от жилья, но небо с миллионами звезд было так прекрасно, что мне на всю жизнь запомнилась эта ночь. Наконец заскрипела калитка.
— Ты давно здесь? — спросил Сергей.
Потом он сел на мое место, и я заснула под насвистывание какой-то нежной песенки.
Я любила Сергея. С ним у нас дома было веселее, и сам он был красивый, нарядный. Но, мне казалось, он меня не любил. Сестру Шуру любили все. Когда ей было три-четыре года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней.
Он плел ей костюмы из цветов (он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы) и приносил ее домой всю в цветах. Я охотно бежала смотреть, как играют у Поповых в крокет, но, стоило появиться Сергею, — он немедленно прогонял меня.
— Я не пойду домой, — заявляла я.
— Посмотри, на кого ты похожа, сейчас же иди домой, — тихо говорил он.
Иногда, жалея его, я уходила. Я понимала: ему стыдно, что у него такая сестра. Одевала нас мать в одинаковые платья с Шурой. Но моя беда в том, что платья эти часто висели на мне лохмотьями, а Шура всегда была опрятна и нарядна.
Кусты акаций каймою облегали невысокий старинный дом со створчатыми ставнями. Направо — церковь, белая, и стройная, как невеста, налево — дом дьякона, дальше — дьячка. Большие сады позади этих домов как бы сплелись между собою и, полные разных яблок и ягод, были соблазнительно хороши. В старинном доме с акациями жил наш священник, отец Иван. Невысокого роста, с крупными чертами лица, с умными черными глазами, он так хорошо умел ладить с людьми, что не было во всей округе человека, который мог что-нибудь сказать плохое об отце Иване.
Больше пятидесяти лет отец Иван служил в нашей церкви. Он приехал к нам совсем молодым с маленькой дочерью. Несмотря на вдовство, мужики никогда не могли упрекнуть его в волокитстве за бабами. Правда, случалось, что иногда задерживалась обедня из-за того, что поп наш еще из гостей не приехал, но мужики понимали и не взыскивали с него.
Семья отца Ивана состояла из двух человек: дочери Капиталины Ивановны, девицы, и сына умершей сестры Клавдия. В доме отца Ивана всегда было еще много людей, которые ввиду долголетней службы у него считались тоже вроде своих.
Молоденькая девушка Настя, исполнявшая обязанности горничной, из-за бедности родителей выросшая в доме отца Ивана, хромая Марфуша-экономка, Тимоша Данилин (сын нищей вдовы), при содействии отца Ивана ставший студентом Московского университета, кухарка и работник.
Утонувший в зелени дом был очень удобен. Он состоял из трех частей. Первой частью была горница. Вторая часть называлась «сени» — это самое веселое место в доме, здесь зимой и летом до утра играли в лото, в карты, играли на гармонии и гитаре. Здесь рассказывали были и небылицы, здесь спевались певчие — словом, вся жизнь протекала в сенях.
Сергей был почти ежедневным посетителем Поповых сеней, дома он только спал и работал, весь свой досуг проводил у Поповых. В саду у отца Ивана был еще другой дом. и Сергей иногда ночевал там вместе с загулявшейся до свету молодежью, которая, как пчелы к улью, слеталась к отцу Ивану со всех концов.
Просторный дом отца Ивана всегда был полон гостей, особенно в летнюю пору.
Каждое лето приезжала к нему одна из его родственниц — учительница, вдова Вера Васильевна Сардановская. У Веры Васильевны было трое детей — сын и две дочери. и они по целому лету жили у Поповых. Сергей был в близких отношениях с этой семьей, и часто, бывало, в саду у Поповых можно было видеть его с Анютой Сардановской (младшей дочерью Веры Васильевны).
Мать наша через Марфушу знала о каждом шаге Сергея у Поповых.
— Ох, кума,— говорила Марфуша, — у нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, ведь скрывать ничего не любит. «Пойду, — говорит, — замуж за Сережку», и все это у нее так хорошо выходит.
Потом, спустя несколько лет, Марфуша говорила матери:
— Потеха, кума! Увиделись они, Сережа говорит ей: «Ты что же замуж вышла? А говорила, что не пойдешь, пока я не женюсь». Умора, целый вечер они трунили друг над другом.
Однажды к именинам тети Капы готовили домашний спектакль. Сергей должен был играть возлюбленного молоденькой учительницы. Но сам он ни о чем дома не говорил, а Марфуша, как всегда, доложила матери.
— Ты приди, кума, поглядеть, уж есть хорошо, есть хорошо у них получается, оба они молодые, красивые. Сначала все целоваться стеснялись, а потом понравилось.
Я заранее стала приставать к матери, чтобы она и меня взяла с собой посмотреть представление.
Настал день именин. Санки, одни за другими, подъезжали к дому Поповых. Я сидела и смотрела в окно, как гости вылезали из санок. Вечером весь дом у Поповых засветился, и я очень боялась, что представление начнется без нас, а мать медлила, ей не хотелось, чтобы я шла с нею.
Наконец мать собралась идти. Мы пришли на кухню, где мать решила побыть до начала представления, чтобы не попасть на глаза Сергею. Когда началось представление, Марфуша повела нас в горницу.
В горнице было много народу, все сидели на стульях и смотрели в спальню тети Капы. В спальне горели две лампы, на стене были намалеваны деревья. Вдруг я увидела красивую девушку с длинными черными косами. Девушка играла в большой мяч и что-то пела. Я забыла обо всем, забыла, где я, и жадно смотрела на красивую девушку. Неожиданно мать потянула меня за руку, я оглянулась и увидела сердитого Сергея.
— Сейчас же уходите домой, — потребовал Сергей.
— Мы тебе что, мешаем? — спросила мать.
— Уходите сейчас же, иначе я уйду отсюда, — говорил Сергей.
Мы пошли домой. На крыльце встретилась Марфуша.
— Прогнал нас Сергей. Стесняется. Молодой, — сказала мать.
Много хороших дней в юности провел Сергей у Поповых. С годами он стал бывать у них реже. Но в каждый свой приезд в село он обязательно, как и в старое время, первым долгом направлялся к ним.
Однажды у нас шел разговор о колдунах. Разговор зашел потому, что бабы стали бояться ходить рано утром доить коров, так как около большой часовни каждое утро бегает колдун во всем белом.
— Это интересно, — сказал Сергей, — сегодня же всю ночь просижу у часовни, ну и намну бока, если кого поймаю.
— Что ты, в уме! — перепугалась мать. — Ты еще не пуганый? Рази можно связываться с нечистой силой. Избавь боже. Мне довелось видеть раз и спаси господи еще встретить.
— Расскажи, где ты видела колдунов? — попросил Сергей.
— Видела, — начала мать. — Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она тут и есть, во всем белом скачет на нас. Мы оторопели, стоим, ни взад, ни вперед; глядим, с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы кричать, они к нам бегут, ну, мы осмелели, бросили ведры да за ней. Она от нас, а мы с шестами за ней. догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане.
Вечером Сергей пошел к часовне. Мать упросила его взять с собой большой колбасный нож, на всякий случай. На рассвете Сергей вернулся домой, бабы-коровницы разбудили его у часовни, так он и проспал всех колдунов.
Этим же летом случилась еще оказия. По селу прошел слух, что к кому-то летает огненный змей. Каждую ночь бабы видят его летящим над барским садом. Разговору по этому поводу было много. Перебрали всех молодых вдовых баб.
— Господи, и какие бесстрашные, принимают нечистую силу, и хоть бы что.
— А ты узнаешь, что это нечистая сила-то?
— Ну, знать-то, понятно, все знают, только ты вот что скажи, не скоро справишься с ней.
И бабы рассказывали:
— Вот к Авдотье-то летал почти целый год. И если бы тетка Агафья не увидела, пропала бы совсем. Она встала на двор, только собралась выходить из избы-то, как вдруг все окна осветились; она к окну и видит, что у них в проулке он весь искрами рассыпался и идет прямо к Авдотье в избу, ну ни дать ни взять Микитка ее.
Отец Нюшки Меркушкиной в это время караулил барский сад. На следующий день Нюшка позвала меня за яблоками. Был уже глубокий вечер, когда мы направились с ней к барскому саду. Высокий забор не служил нам преградой. Привыкшие ко всяким приключениям, мы с ней не уступали в ловкости мальчишкам. Спустившись в сад, мы оказались в другом царстве. Высоко-высоко горели звезды. Яблони, поникшие под тяжестью плодов, казалось, дремали, невдалеке пылал костер. Семка, брат Нюшки, и его товарищ пекли картошку, отец в шалаше спал. «Вон яблоки, выбирайте из того вороха», — указал Семка. Набрав яблок, мы уселись около костра и за разговорами не заметили, сколько прошло времени. «Петухи-то кукарекали, ай нет?» — спросил Семкин товарищ. «Рано еще»,— сказал Семка, и они продолжали спокойно лежать у костра на рваной дерюге. Вдруг петухи запели. Семкин товарищ поднялся, надел рукавицы и вытащил из костра горевшую головню. Повертев ею над головой, он закинул ее высоко в небо. Головня взвилась, падая, она ударялась о верхушки яблонь и рассыпалась искрами.
— Видела? — обратилась ко мне Нюшка. — Вот тебе змей огненный.
— А вы — ни гугу, — погрозил кулаком Семка, — мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут.
Дома я рассказала, как видала огненного змея.
Сергей хохотал до слез:
— Вот молодцы, додумались, и караулить не надо.
А мать ворчала:
— Паршивые, чего придумали, людей пугать понапрасну.
На троицын день мать разбудила меня к обедне. Нарядившись и собрав букет цветов, я пошла в церковь.
В церкви я стояла недолго. За время обедни я вместе с моими сверстницами лазила в барский сад за цветами. Потом мы долго гуляли, и, когда кончилась обедня, я со всеми вместе пошла домой.
Дома у нас все было убрано березой. В открытые окна вместе с весной лился праздничный звон с нашей колокольни.
Мать ждала конца обедни, чтобы собрать завтрак.
Самовар уже кипел давно.
Весна была чудесная, день был солнечный, и праздник был в избе и на улице. В окно я увидела, что к нам прямо из церкви идет Хаичка *(Прозвище бабы, которая жила у нас в селе). Мать не поверила, когда я сказала:
— Хаичка к нам идет.
— Это она к Ерофеевне. К нам ей незачем, — проговорила мать.
Но Хаичка пришла к нам.
— Здравствуйте, с праздником вас, — сладко заговорила Хаичка.
— Поди, здорово, — отвечала мать, с любопытством глядя на Хаичку.
— Уж есть хорошо вы живете-то, — запела Хаичка, — и изба хорошая, и храм божий рядом.
— Ты проходи, садись, — приглашала мать. — Да, у нас хорошо, — ответила она на хвалу.
— А где же, Таня, у тебя: еще-то твои? — усаживаясь, спросила Хаичка.
— Мы все тут,— улыбнулась мать, оглядывая нас. — Сергей спит в амбаре.
— Хорошо, хорошо вы живете. Сынка-то женить не думаешь?
— Да нет, рано еще, не думали.
— Ну где же рано, ровесники его давно поженились, пора и ему.
— Не знаю, мы волю с него не снимаем, как хочет сам.
— А вы не давайте зря волю-то, женить пора. Вот Дарье-то желательно Соню к тебе отдать, — прибавила она другим тоном, — и жени!  Девушка сама знаешь какая. Что красавица, что умница. Другой такой во всей округе нет.
— Девка хорошая, что говорить. Я поговорю с ним, — сказала мать.
— Ты поговори, а потом мне скажешь.
— Ладно, поговорю. Давай чай пить с нами.
Хаичка отказалась от чая.
После ее ухода мать послала меня будить Сергея. Сергей уже проснулся. Дверь амбара была открыта, и он, задрав ноги на кровати, пел. «Уж и жених», — мелькнуло у меня в голове.
— Иди чай пить,— сказала я.
— Как? Обедня отошла уже? — спросил он.
— Давно, — ответила я и побежала домой.
За столом мать сказала Сергею о посещении Хаички.
— Я не буду жениться, — сказал Сергей.
Когда я пошла на улицу, мать остановила меня:
— Ты смотри, ничего никому не говори.
Хаичке мать ответила:
— Отец не хочет женить сейчас, еще, говорит, молод. Годок подождать надо.
Началась война. Сергея призвали в армию.
Худой, остриженный наголо, приехал он на побывку. Отпустили его после операции аппендицита5.
— Какая тишина здесь, — говорил Сергей, стоя у окна и любуясь нашей тихой зарей.
В армии он ездил на фронт с санитарным поездом, и его обязанностью было записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги.
Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел «Дремлют плакучие ивы». Проснулся он калекой…
Через несколько дней Сергей уехал в Питер.
В этот приезд Сергей написал стихотворение «Я снова здесь, в семье родной…».

После операции Сергей не мог ехать на фронт. Его оставили служить в лазарете в Царском Селе. Дважды он приезжал оттуда на побывку6. Полковник Ломан, под начальством которого находился Сергей, позволял ему многое, что не полагалось рядовому солдату. Поездки в деревню, домой, тоже были поблажкой полковника Ломана. Отец и мать с тревогой смотрели на Сергея: «Уж больно высоко взлетел!» Да и Сергей не очень радовался своему положению. Поэтому его приезды домой, несмотря на внешнее благополучие, оставили что-то тревожное.
Но вот и до нашего отца дошла очередь идти в солдаты. Он приехал из Москвы домой на призыв. Простившись с нами, отец уехал в Рязань на медицинскую комиссию. В Рязани отец наш случайно оказался вместе с отцом Гриши Панфилова, который тоже был призван в армию. Отец Гриши, услышав знакомую фамилию, спросил его, не родня ли он Сережи Есенина. Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа7. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось «перстом указующим» в принятом Сергеем решении.
И вот в Константиново пришло письмо:
«Дорогая мамаша, свяжи, пожалуйста, мне чулки шерстяные и обшей по пяткам. Здесь в городе не достать таких. Пошли мне закрытое письмо и пропиши, что с Шуркой и как учится Катька. Отец мне недавно прислал письмо, в котором пишет, что он лежит с отцом Гриши Панфилова. Для меня это какой-то перст указующий заколдованного круга. Пока жизнь моя течет по-старому, только все простужаюсь часто и кашляю. По примеру твоему натираюсь камфарой и кутаюсь. Сергей Есенин».
Открытка эта была последней из Царского Села. На следующий день мать пошла в Кузьминское послать посылку. Мы долго не получали ничего от Сергея, но в начале весны 1917 года он приехал домой на все лето8. Из армии он с началом революции самовольно ретировался.

Барский сад с двухэтажным домом занимал у нас часть села и подгорье почти до самой реки. Вся усадьба была огорожена высоким бревенчатым забором, и ничей любопытный глаз не мог увидеть, что делается за высокой оградой. Высокие деревья, росшие по краям ограды, делали усадьбу красивой и таинственной. В годы моего детства владельцем этой усадьбы был Иван Петрович Кулаков, хозяин богатый и строгий. Ему принадлежал лес и половина наших лугов.
«Барин», «барское», «Кулаково» — то и дело склонялось мужиками и бабами. Для детей Кулаков был страшнее черта. Красная рябина, свисавшая через забор, соблазняла и манила сорвать ее. Смельчаки залезали на забор за рябиной, но, стоило кому-нибудь крикнуть: «Кулак, Кулак, лови», отважные похитители кубарем ссыпались с забора. Мне Кулаков казался чудовищем с черными длинными руками, и, когда кричали: «Кулак, лови», у меня мороз пробегал по спине. И вдруг новость: Кулак умер. Нам с Нюшкой очень хотелось видеть хоть мертвого барина, и мы в день похорон с утра дежурили у церкви. Было холодно и скучно. Мы внимательно осмотрели могилу барина, выложенную всю кирпичом, и не могли понять, для чего могилу сделали, как погреб. «Это чтобы дольше не сгнил», — объяснила мне потом мать.
После Кулакова барская усадьба перешла по наследству к его дочери Кашиной Лидии Ивановне. При молодой барыне усадьба стала гораздо интересней. Каждое лето Кашина с детьми приезжала в Константиново. Мужа с ней не было. Говорили, что муж ее очень важный генерал, но она ни за что не хочет с ним жить9. Молодая красивая барыня развлекалась чем только можно. В усадьбе появились чудные лошади и хмурый, уродливый наездник. Откуда-то приехал опытный садовник и зимой выращивал клубнику.
Кучер, горничная, кухарка, прачка, экономка и много разного люда появилось в усадьбе. К молодой барыне все относились с уважением. Бабы бегали к ней с просьбой написать адрес на немецком языке в Германию пленному мужу.
Каждый день после полдневной жары барыня выезжала на своей породистой лошади кататься в поле. Рядом с ней ехал наездник.
Тимоша Данилин, друг Сергея, занимался с ее детьми.
Однажды он пригласил с собой Сергея. С тех пор они стали часто бывать по вечерам в ее доме10.
Матери нашей очень не нравилось, что Сергей повадился ходить к барыне. Она была довольна, когда он бывал у Поповых. Ей нравилось, когда он гулял с учительницами. Но барыня? Какая она ему пара? Она замужняя, у нее дети.
— Ты нынче опять у барыни был? — спрашивала она.
— Да, — отвечал Сергей.
— Чего же вы там делаете?
— Читаем, играем, — отвечал Сергей и вдруг заканчивал сердито: — Какое тебе дело, где я бываю!
— Мне, конешно, нет дела, а я вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, — продолжала мать, — нашла с кем играть.
Сергей молчал и каждый вечер ходил в барский дом.
Однажды за завтраком он сказал матери:
— Я еду сегодня на яр с барыней.
Мать ничего не сказала. День был до обеда чудесный. После обеда поползли тучи, и к вечеру поднялась страшная гроза. Буря ломала деревья, в избе стало совсем темно. Дождь широкой струей хлестал по стеклам. Мать забеспокоилась. «Господи, — вырвалось у нее, — спаси его, батюшка Николай Угодник».
И как нарочно в этот момент послышалось за окнами: «Тонут! Помогите! Тонут!» Мать бросилась из избы. Мы остались вдвоем с Шурой. На душе было тревожно и страшно. Чтобы отвлечься, я стала сочинять стихи о Сергее и барыне:

Не к добру ветер свистал,
Он, наверно, вас искал,
Он, наверно, вас искал
Окол свешнековских скал.

Этой строфой начиналось и заканчивалось мое стихотворение.
Две средние строфы говорили о том, что бог послал нарочно бурю, чтобы разогнать Сергея и Кашину в разные стороны.
Мать вернулась сердитая. Оказалось, оборвался канат и паром понесло к шлюзам, где он мог разбиться о щиты. Паром спасли, Сергея на нем не было. Желая развеселить мать, я прочитала свое стихотворение. Оно ей понравилось.
Настала ночь. Мать несколько раз ходила на барский двор, но Кашина еще не возвращалась. Мало того, кучер Иван, оказалось, вернулся с дороги, и Сергей с барыней поехали вдвоем.
— Если бы Иван с ними был, мужик он опытный, все бы спокойней было, — ворчала мать.
Поздно ночью вернулся Сергей.
Утром мать рассказала ему о моем стихотворении. Сергей смеялся, хвалил меня, а через несколько дней написал стихотворение, в котором он как бы отвечал на мои стихи:

Не напрасно дули ветры,
Не напрасно шла гроза.
Кто-то тайный тихим светом
Напоил мои глаза.

Мать больше не пробовала говорить о Кашиной с Сергеем. И когда маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз, только качала головой. В память об этой весне Сергей написал стихотворение Л. И. Кашиной «Зеленая прическа...»11.
Настала осень. Уехал Сергей, и мы опять погрузились в длинный зимний сон.

Весной этого же года я окончила нашу сельскую четырехклассную школу. Все лето я занималась с Тимошей Данилиным, который готовил трех мальчиков из нашего села для поступления в разные учебные заведения.
Сергей старался, насколько возможно, оградить меня от домашней работы, чтобы я имела время приготовить уроки. Он радовался моим успехам больше всех. Теперь я приехала в Москву. Осенью отец устроил меня в частную гимназию.
Я тосковала по дому и часто во сне видела себя дома, в деревне, и вслух говорила с матерью.
— Ты сегодня опять во сне капризничала с матерью, не хотела есть кислые сливки. — говорил отец. — Набаловала она вас, совсем испортила.
Оставшись одна, я молилась богу: «Господи, сделай так, чтобы я вернулась домой!»
Жили мы с отцом очень скучно. Отец не знал, о чем со мной говорить, а я боялась его строгого взгляда. Наконец появился Сергей.
— Ну, ты не плачь. Я буду часто теперь ездить к вам, — говорил он. — Я знаю, трудно с отцом. А ты что-нибудь пишешь?
Я показала ему сказку о Кощее Бессмертном, написанную мною в стихах. Сергей похвалил меня. Он стал часто приходить к нам.
Ожидания Сергея сблизили нас с отцом.
— Ну вот, сегодня Сергей придет, а я масло принес, будем жарить картошку, — говорил отец, и лицо его становилось светлым.
За чаем мы все трое говорили и смеялись. Разговор был только о деревне, о наших людях.
— Да, как волка ни корми, он все в лес тянет, — говорил отец. — Тридцать лет с лишним, как я живу в Москве, а все не дома. И ты тоже, Сергей, приехала Катька, запахло домом, деревней, бежишь теперь к нам.
В сундуке у отца хранились вещи Сергея. Однажды отец открыл сундук и развернул чудесный ковер. На белом атласном коне сидел прекрасный юноша. Переднюю ногу коня обвила зеленая змея. Юноша занес копье над головой змеи. Ковер был сделан из шелка, атласа и бархата.
— Это называется панно, — объяснил мне отец. — Картина означает «Святой Георгий побеждает зло».
Пришел Сергей и унес с собой это панно.
— Подарок замечательной художницы, — сказал он.
Вскоре панно украли у Сергея. У отца даже слезы брызнули, когда он узнал о пропаже картины. Сергею он ничего не сказал, только горестно поник головою.
Еще у отца в сундуке лежало несколько книг Сергея. Это были Библия, Пушкин и Гоголь с хорошими иллюстрациями.
Однажды Сергей пришел в неурочное время и застал меня за игрой в куклы.
Я быстро сгребла куклы со стола, но было поздно. Сергей улыбнулся:
— Ты все еще играешь в куклы?
— Да, — ответила я, — не говори, пожалуйста, отцу.
— А что ты читаешь?
— У меня нет книг, и я ничего не читаю, — ответила я.
Через день Сергей принес мне целый узел лоскутов для кукол. Лоскутья были всех цветов, и шелк, и кружево, и бархат — все было там. И еще он принес чудесную книгу — «Сказки братьев Гримм».
Теперь из школы я бежала скорей домой. Меня ждали сказки и ленты.
В 1918 году гимназию, в которой я училась, закрыли. В нашей же школе, в Константинове, открыли пятый класс, и отец посоветовал мне учиться в пятом классе, чтобы не забыть, что знала. «А там видно будет», — сказал он.
Пятый класс вела у нас Софья Павловна Прокимнова, молодая учительница, дочь священника из соседнего села Кузьминского. Учились в пятом классе одни мальчишки. Я была единственная девочка. Потом к нам в класс пришла еще одна девочка — Редина Маня. Она была моложе всех нас, очень маленького роста.
Однажды Софья Павловна предложила нам во время каникул устроить самодеятельный концерт для ребят. Она хорошо играла на гитаре. Вместе с ней мы разучили хоровые песни, подготовили сцену из «Мертвых душ» — приезд Чичикова к Коробочке. Мне поручили роль Коробочки.
В назначенный день нашего выступления в большом классе устроили сцену, сшили из чего-то занавес. И при открытии занавеса я одна сижу за столом в широкой черной юбке и в кофте с длинным узким рукавом. На голове у меня какой-то белый капор с кружевом. Лицо мне Софья Павловна сделала такое, что мать родная не узнала бы. Публика не скупилась на аплодисменты.
Спектакль был рассчитан только для учеников, но — боже мой! — мужики и бабы торчали на всех подоконниках. Класс был битком набит взрослыми. Ободренные успехом, мы поставили еще два спектакля.
Видя, с каким успехом проходят наши школьные спектакли, молодежь села под руководством Клавдия Петровича Воронцова решила организовать свой кружок самодеятельности. Под зрительный зал была оборудована огромная барская конюшня. Все было хорошо, но в кружок вошли только три девушки. Причем ни одна из них не хотела играть старух. Тогда кружковцы поручили эти роли мне. Моя мать очень удивилась и сначала не хотела пускать меня (мне еще не было и четырнадцати лет), но ребята ее уговорили.
Наши спектакли шли с таким успехом, что нас стали приглашать в другие села. Однажды на репетицию к нам зашел наш деревенский коммунист Мочалин Петр Яковлевич. После репетиции он похвалил нас и предложил всем кружковцам вступить в комсомол. Все согласились, но я не могла сделать этого без разговора с матерью, да и годов мне не хватало.
Мать подумала и сказала:
— Раз такое дело, иди со всеми вместе, а богу молиться не обязательно в церкви, ты про себя молись, бог ведь знает, что теперь делается на белом свете.
На каждое комсомольское собрание обязательно приходил Мочалин.
После собрания мы пели песни и, довольные, расходились по домам.
Наши спектакли шли свои чередом.
В Октябрьские дни и Первого мая мы, комсомольцы, ходили с флагами по селу, пели «Варшавянку», частушки Демьяна Бедного:

Долой, долой монахов,
Долой, долой попов!
Залезем мы на небо,
Разгоним всех богов.

Бабы качали головами и ругались нам вслед: «Антихристы проклятые!» Мужики молча отворачивались и отходили в сторону при нашем приближении. Но нам в ту пору ничего не было страшно.

1918 год. В селе у нас творилось бог знает что.
— Долой буржуев! Долой помещиков! — неслось со всех сторон.
Каждую неделю мужики собираются на сход.
Руководит всем Мочалин Петр Яковлевич, наш односельчанин, рабочий коломенского завода. Во время революции он пользовался в нашем селе большим авторитетом. Наша константиновская молодежь тех лет многим была обязана Мочалину, да и не только молодежь.
Личность Мочалина интересовала Сергея. Он знал о нем все. Позднее Мочалин послужил ему в известной мере прототипом для образа Оглоблина Прона в «Анне Снегиной» и комиссара в «Сказке о пастушонке Пете».
В 1918 году Сергей часто приезжал в деревню. Настроение у него было такое же, как и у всех, — приподнятое. Он ходил на все собрания, подолгу беседовал с мужиками.
Однажды вечером Сергей и мать ушли на собрание, а меня оставили дома. Вернулись они вместе поздно, и мать говорила Сергею:
— Она тебя просила, что ль, заступиться?
— Никто меня не просил, но ты же видишь, что делают? Растащат, разломают все, и никакой пользы, а сохранится целиком, хоть школа будет или амбулатория. Ведь ничего нет у нас! — говорил Сергей.
— А я вот что скажу — в драке волос не жалеют. И добро это не наше, и нечего и горевать о нем.
Наутро пришла ко мне Нюшка.
— Эх ты, чего вчера на собрание не пошла? Интересно было. — И Нюшка, волнуясь, с удовольствием продолжала: — Знаешь, Мочалин говорит: надо буржуйское гнездо разорить так, чтобы духу его не было, а ваш Сергей взял слово и давай его крыть. Это, говорит, неправильно, у нас нет школы, нет больницы, к врачу за восемь верст ездим. Нельзя нам громить это помещение. Оно нам самим нужно! Ну и пошло у них.
Через год в доме Кашиной была открыта амбулатория, а барскую конюшню переделали в клуб.
Все наши бабы везут своим мужикам в Москву продукты.
И меня мать послала к отцу вместе с бабами. Ехать в Москву надо пароходом, о поезде думать нечего, не сядешь.
Уселись мы в самом проходе, где отдают причал, мест больше нет нигде. Это третий класс. Ветер свищет и оттуда и туда. Пароход ползет как черепаха. Ночь. Люди спят кто как может, а нам не до сна. Сквозит кругом, замерзли. Сидим на своих продуктах, как совы, сгорбатились, глазами хлопаем. До Москвы еще целые сутки плыть.
День кажется невероятно долгим. На утро следующего дня — Москва. Отец бесконечно рад моему приезду. Теперь каждый месяц я еду с кем-нибудь в Москву с продуктами. Врач советует отцу уехать из Москвы в деревню. Астма и сердце плохое.
— Последний раз съезди и скажи отцу, чтобы ехал домой. Как-нибудь проживем. Люди-то живут,— сказала мне мать.
Теперь отец дома, в Константинове. Он устроился работать в волисполком делопроизводителем. Кроме жалованья ему дают тридцать фунтов муки. С хлебом и у нас теперь плохо — неурожай.
В селе у нас организовали комитет бедноты. Председателем выбрали Ивана Владимировича Уколова. Отца выбрали секретарем комитета бедноты.
Мать наша недовольна работой отца в комитете бедноты.
— Это что же? Людям по два-три пуда даешь муки, а мы тридцать фунтов получаем?
— Мы получаем хлеб за мою работу в волости, у нас есть корова, поэтому мы считаемся середняками. Хлеб дают многодетным, беднякам, бескоровным...
Весной организовали коллективный огород на бывших землях федякинского помещика. Я работала вместе с бабами на этом огороде. Отец вел весь учет. Он следил за очередью лошадей, он отмечал, кто сколько дней работал, выписывал семена и распределял урожай.
— Вот это хорошее дело, — говорил он, — каждый делает, что может, на что способен. Так жить можно!
Решили купить лошадь и заняться хозяйством. Достали заветный мешочек с деньгами (керенки, что прислал Сергей), сложили кофты, сарафаны и последнее поношенное пальто отца на барашковом меху с каракулевым воротником (подарок купца Крылова со своего плеча). Все это отдали за лошадь. Лошадь привели молодую, красивую. Вскоре выяснилось, что она не любит женщин: только мать подойдет, лошадь прижимает уши и косит глазами. Значит, не подходи — укусит.
— Ох, чтоб тебя вихор поднял! — вздыхала мать.
Поехал отец в косу, хворосту на плетни привезти, лошадь наша до горы довезла, около горы встала и ни с места. И били и ругали. Ничто не помогало, пока не подъехала другая лошадь с возом дров. Лошадь с дровами поехала в гору, наша за ней. Так мы у горы и ждали всегда попутчика. С пустой телегой наша лошадь бежит хоть куда, с возом она не любит сворачивать с дороги, кроме как домой.
Однажды отец послал меня отвезти в поле навоз. До нашей доли я доехала хорошо, но дальше лошадь не пошла. Я отдала ей весь хлеб, что дал мне для нее отец, я била кобылу изо всей мочи кнутом, я ревела и опять била, ничто не помогало — кобыла стоит. Били ее все прохожие мужики и бабы, кобыла ни с места.
— Сваливай, Катя, навоз у дороги, отец сам потом возьмет его, — посоветовал сосед.
Только Маня, так звали кобылу, увидела, что телега пустая, она стала послушной, и я, как на рысаке, примчала домой.
Осень. Все убрали и в поле и в лугах. Отец с карандашом в руках сидит за тетрадью и что-то колдует.
— Ничего не выходит, — сказал он, поднявшись из-за стола.
— Чего не выходит-то? — спросила мать.
— Не хватит у нас до весны ни хлеба, ни кормов скотине. Надо срочно продавать лошадь. Вот съезжу еще за дровами — и с богом, в Рязань, на базар.
В следующую субботу я с матерью еду на телеге продавать Маню. Завтра базар. Остановились ночевать у своих деревенских. Утром мы на сенном рынке. Рынок большой, лошадей много продают.
— Ты постой тут. а я похожу, приценюсь, почем лошади,— говорит мать.
Ко мне подходят люди, спрашивают, сколько стоит лошадь, но я ничего не могу ответить до матери. Вернувшись, мать назначает цену. Есть покупатель, но он хочет попробовать лошадь, как она ходит в гору.
— Погоди немного, сейчас хозяин придет, — говорит мать покупателю.
Покупатель отходит. Мать думает вслух:
— Как же быть? Может, эта дура с пустой телегой пойдет в гору-то?
Запрягли нашу Маню, ударили кнутом, она и пошла шарахаться в разные стороны, но только не на гору.
Наконец лошадь продали.
Вечер. Отец сидит у окна, не отрывая глаз от улицы. Управится со скотиной и опять к окну.
— Тоскует о лошади, вот голова-то! — укоризненно говорит мать, когда отец пошел в ригу.
Отец по-прежнему работает секретарем комитета бедноты, это хорошо для него, он хоть какую-то пользу приносит людям, и люди уважают его. К нам часто заходят мужики. Они ведут с отцом беседы о странной, непонятной жизни, иногда просят его написать какое-нибудь ходатайство в сельсовет.
Почтальон Поля Царькова опять прошла мимо наших окон. Значит, ничего у нее для нас нет.
— Хоть бы ты, отец, в Москву к Сергею съездил, что же это — ни слуху ни духу нет от него? — сказала мать.
— Легко сказать — в Москву. Поезда переполнены, а Сергей, как ветер, поймаешь ли его в Москве, — говорит отец.
— Поймаешь не поймаешь, ехать надо,— ответила мать. — Может, он больной валяется, а мы тут прохлаждаемся.
Отец уехал в Москву.
Прошло три дня. По пыльной дороге, следом за чьей-то тощей клячей, сгорбившись, шагал наш отец домой.
— Пресвятая богородица, что же это? Ай что с Сергеем? — испуганно говорит мать, уставясь в окно глазами.
Мы с Шурой тоже прилипли у окна. Никто из нас не вышел отцу навстречу. Лошадь свернула с дороги к нашему дому. Мать как угорелая побежала к отцу.
— Сергей уезжал из Москвы, потому и не отвечал нам,— говорил отец, — а его письмо, должно быть, пропало на почте.
На следующий день мать допрашивала отца:
— Мерингофа-то ты видал?
— Видел, — отвечал отец. — Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видно, около нашего Сергея.
В <начале> лета 1920 года Сергей приехал домой12. Это был самый длительный перерыв между его приездами в Константиново.
После бурных дней 1918 года у нас стало тихо, но как всегда после бури вода не сразу становится чистой, так и у людей еще много мутного было на душе. Прекратилась торговля, нет спичек, гвоздей, керосина, ниток, ситца. Живи, как хочешь. Все обносилось, а купить негде.
Здоровье отца пошатнулось крепко, душит астма. Он теперь не работает в учреждении, ухаживает за своей скотиной и делает все, что придется, по общественным делам.
За чаем Сергей спрашивает отца:
— Сколько надо присылать денег, чтобы вы по-человечески жили?
— Мы живем, как и все люди, спасибо за все, что присылал, если у тебя будет возможность, пришли сколько сможешь, — ответил отец.
Как на грех, привязался дождь. Вторые сутки хлещет как из ведра. После чая Сергей долго стоял у окна, по стеклу которого струилась дождевая вода. Потом он пошел к Поповым. Отца Ивана (священника) разбил паралич. Исчезли со стола медовые лепешки, замолкли песни, как вихрем унесло родных и гостей.
Дедушку Сергей застал на печке. Он хворает и ругает власть:
— Безбожники, это из-за них господь людей карает. Консомол распустили, озорничают они над богом, вот и живете, как кроты.
У Софроновых подряд умерли дед Вавила и дед Мысей. Мрут люди. У Ерофевны Ванятку убили на фронте. Тимоша Данилин тоже убит на фронте.
На другой день Сергей опять ходил к Поповым и долго беседовал с тетей Капой, она теперь сама топит печку и убирает по дому, но не унывает.
— Не все коту масленица, будет и великий пост. Вот мы и дожили до поста, — шутила она. — Никто из прежних людей у нас не бывает. Все друзья-приятели до черного дня. Тяжело сейчас всем, не до нас!
На третий день, перед отъездом, Сергей сказал мне. а скорее самому себе:
— Толя говорил, что я ничего не напишу здесь, а я написал стихотворение.
В этот приезд Сергей написал стихотворение «Я последний поэт деревни...».
После обеда я пошла с отцом провожать Сергея на пароход. Шли подгорьем, вдоль берега Оки. Прыгая через лужи, мы смеялись. День прояснился, и на душе стало светло...
Вскоре после отъезда Сергея и я распрощалась с Константиновом. Сергей взял меня к себе в Москву учиться.

Часть вторая

Мое рождение вернуло Сергею наш дом, мать с двумя детьми теперь не могла уйти от отца, с двумя детьми дедушка не мог принять ее. Но на Сергея легли все обязанности небогатого деревенского мальчика. Чтобы скромнее отпраздновать мое рождение и крестины, бабушка распорядилась, что крестить меня будет Сергей (ему было 10 лет). Кумой и матерью крестной была приглашена жена дяди Саши. Отцом крестным старались пригласить кого повиднее. Сергея, например, крестил священник из соседнего села, и этот священник, отец крестный Сергея, устроил его во второклассную учительскую школу. Шуру, сестренку, крестил наш местный отец дьякон, но таких важных людей и угощать важно надо, бабушка решила, что мне и такой хорош отец крестный. Если он потом не сможет быть полезным ей, — сказала она, — то сейчас он ей очень нужен будет, ведь ему няньчить-то ее. Десятилетнего Сергея связали мною по рукам и по ногам. Мать с бабушкой летней порой в поле, а он один оставался со мной, я была целиком в его распоряжении. Растил он меня по-своему. Чтобы быть свободным, Сергей выносил меня на улицу, сажал на землю и уходил куда ему нужно. Раза два меня спасали от свиней, которые покушались на мою жизнь, бодливая корова с ревом катала меня по улице, но была укрощена прежде, чем пропорола меня рогами. Судьба хранила меня, я не была искалечена, остался только ревматизм на всю жизнь. Обязанности няньки и отца крестного Сергею совсем не нравились. Из-за меня у него дома с бабушкой и матерью часто были неприятности, и, мне кажется, он ненавидел меня ото всей души. Я все время доставляла ему одно горе и заботу. Мне было года 3-4, мать наша мыла пол, и, чтобы я не мешала ей, она взяла из Сергеевой школьной сумки книжку с картинками и дала мне, я смотрела картинки и сидела тихо. Вдруг открывается дверь и входит Сергей с коньками в руках, у меня задрожали руки от страха, я немедленно закрыла книгу и подбежала к нему, чтобы вернуть ее, он вырвал у г меня книгу и с гневом обратился к матери.
— Что же ты делаешь? Ведь я просил не давать ей моих книг. Я не могу, я не буду больше учиться, — говорил он, и слезы, крупные слезы полились из его глаз.

Был голод. Бабы и мужики группами уезжали за хлебом. Через две-четыре недели они возвращались, вшивые, оболевшие и счастливые. Привозили два-три пуда хлеба. Но были и такие, которые приезжали без ног или оставляли свои головы под вагонами. Народ наш стал ворчать: «Это что же, у нас хлеб отбирают, а мы смотрим, как мимо нас барки с хлебом плывут. Неплохо хоть одну поймать на наше село, — говорили мужики, — вздохнули бы малость.
Не долго думая, на общественном собрании постановили: первый пароход, который пойдет с баржами на Москву, остановить и ограбить. Кто увидит такой пароход, пусть бежит к церкви и бьет в большой колокол. Это будет означать, что все должны бежать к перевозу. Если есть у кого оружие, захватить с собой. Ружье или наган — все равно.
Прошло дня три. И вдруг в обед ударили в большой колокол. Все побежали к реке. Я тоже побежала, у церкви меня нагнал лексеевский мужик. Перед церковью он снял шапку и, торопливо крестясь, молился: «Господи, помоги ты нам, Царица небесная, благополучно ограбить».
У перевоза было много народа. Лексеевский мужик устроился на горке около избы перевозчиков. Я последовала его примеру. Со всех гор бежал народ. Нам было хорошо видно, под Волхоной плыл буксирный пароход. «Ишь ты, как тихо ползет, знать, барка большая, — говорил мужик. — Господи! — обрадовался он, — да никак две барки-то Господь послал». На берегу послышалась команда: «Бабы, наверх! Мужики, которые с оружием, в лодки!» Командовал красивый, черноусый человек, он стоял на носу большой лодки, опершись на винтовку. Все заняли свои места, но пароход, как нарочно, плыл медленно. На берегу была мертвая тишина.
Наконец пароход стал подползать. «Поехали! — скомандовал черноусый, и шесть лодок одна за другой двинулись в поход. Оставшиеся на берегу застыли в тревоге, некоторые молились вслух. В лодках мужики все, кроме гребцов, стояли. Доплыв до середины реки, мужики стали шапками махать капитану. Пароход остановился немедленно. Лодки окружили его, и мужики стали карабкаться с разных сторон на пароход. Пароход издал длинный тревожный гудок.
«Это, видно, шлюзам свистит-то он», — говорили на берегу. И опять долгая тишина. Пароход непрестанно гудел. И вдруг все взоры повернулись к шлюзам. Оттуда, как на крыльях, летел маленький пароходик и свистел, пронзительно свистел. На берегу ахнули. Господи, откуда это такая оказия взялась?
Катер, не переставая свистеть, летел к пароходу. Но вдруг он остановился, повернул обратно и полетел к шлюзу. «Ага! — раздалось на берегу, — испугался, гавно!» Пароход, тяжело ворочая колесами, повернул к берегу. «Ура, Урра!» — раздалось на берегу.
Мужики бросали вверх шапками, а бабы восторженно махали головными платками.
Пароход у берега. Сошедших с парохода окружили. «Чаво там в барках-то?» — не терпелось бабам. Одни говорили — урюк, другие — овес. Ни то, ни другое не устраивало. Нужен хлеб. «Урюк? А чаво это есть-то?»
Опять послышалась команда черноусого: «Бабы все по домам, в барках урюк и вобла. Все это разделим на выти13, и каждый получит свое на горе»14.
В этот день мать наша получила мешок урюка и полмешка воблы. С урюком не знали, что делать. Кто варил из него суп сладкий, кто парил в печке, а кто запросто уплетал сухим. На улице ночью у ребят и девок были полны карманы урюку.
Нам бы теперь еще хоть одну барочку с хлебом поймать и ладно, а то ведь Кузьминские зевать не будут, им вовсе можно прямо на шлюзах прихватить.
— Ну, пока они раскачаются, мы еще схватим, — разжевывая урюк, говорили мужики.
Но через день все было по-иному. Побежали десятские под окнами, повещали на сход.
— Эй, тетка Таня, на сход сейчас же иди, — кричал парнишка, бесцеремонно барабаня палкой по окну.
— Эй, эй! Мишка, на счет чаво это сход-то? — кричала соседка.
— Вот тебе чаво сход, — передразнил маленький десятник.
— Урюк ела?
— Ну, ела, — отвечала соседка.
— А теперь вот велят назад его выкладывать, из Рязани приехали.
И Мишка изо всех сил стучал под другим окном. «А счастье было так возможно, так близко!» В этот же вечер забрали мужиков, которые побогаче, и взяли черноусого. Село объявили на военном положении, из домов ни днем, ни ночью выходить запретили. За водой ходить можно только от двух до четырех часов дня. Огней не зажигать, в домах вечером окна не отворять. Стрелять будут.
В селе настало сплошное уныние. На улице никого не видно стало. Кроме военных. Говорили, что всему подгорью расставлены пулеметы и в случае чего будут стрелять прямо по домам.
Мы с матерью ужинали впотьмах и долго вечером не ложились спать. Соседка наша залезла с ребятами своими в подпол ночевать, и видно было в щель, что у нее горит в подполе огонь. «Все как-нибудь вылезем, если дом свалится», — говорила она. Следующий день до двух часов прошел в томительной тоске. В два часа все прилипли к окнам глядеть, кто храбрый пойдет за водой. Наконец две бабы пробежали с ведрами.
— Матрена, ну как, ничего не тронули антихристы?
— Не, не тронули, а скажи, как дьяволы сидят около своей пулеметы и все на дома целят, — отвечала баба.
В сумерки люди как мыши перебегали из дома в дом, узнать, что дальше будет. Назначили в заложники попа, отца Ивана. Все жалели, предложили взять желающего, заменить попа никого не нашлось, и на третий день своего пребывания красноармейцы пришли к попу. «Батюшка, придется вам ехать с нами. Никто не хочет ехать вместо вас».
В это время у отца Ивана гостил Тимоша Данилин, студент Московского университета. «Возьмите меня вместо отца Ивана», — предложил он. Красноармейцы согласились, и обрадованная тетя Капа стала собирать Тимошу в дорогу.
Повели Тимошу на пароход, где уже давно сидели наши мужики. Тимоша, невысокого роста, широченный в плечах, с толстыми губами и кудрявой головой, очень походил на негра. От роду Тимоша не был болтлив, поэтому он дорогой молча следовал за красноармейцами. На пароходе он сел поодаль от наших мужиков и молча в задумчивости ворошил свои черные волосы. Скоро должен был отходить пароход в Рязань. Второпях какой-то красноармеец, проходя мимо Тимоши, задел его ноги. С взъерошенными волосами и выкатив глаза, Тимоша гавкнул и ухватил красноармейца за рукав, тот вырвался и побежал к начальству доложить, что один из заложников сумасшедший. Мужики подтвердили, что он действительно «малость того», и Тимошу за шиворот вытолкнули с парохода. К ужину Тимоша был дома.
Прошло недели три, а мужиков все держат. Бабы обили все пороги, где, казалось, надо бы было похлопотать, но никто не брался помочь в хлопотах о возвращении мужиков. В это время приехал Сергей, и бабы бросились на него: «Посоветуй хоть, как быть?»
Сергей собрался в Рязань и вернулся дня через два-три. «На днях вернутся», — сказал он бабам. Через неделю мужики вернулись.
Сергея заинтересовала эта история. Он хохотал до слез и хотел знать конец этой истории и поэтому поехал в Рязань. «Ходил, ходил везде. Никакого толку,— говорил он дома. — Послали в Чека. Прихожу. Жду начальника, а начальником оказался мой приятель по Спас-Клепикам. Обещал выпустить». Мать была рада, что сам-то вернулся целехонек.
Черноусый тут же уехал в Москву, а потом приезжал уже с чинами из Красной Армии. Тимоша Данилин ушел добровольцем в Красную Армию и погиб под Воронежем.

В 1912 году Сергей приехал в Москву, и отец наш был очень недоволен его желанием стать поэтом. Он как умел уговаривал его не лезть в писательскую компанию.
— Дорогой мой, — говорил отец. — Знаю я Пушкина, Гоголя, Толстого и скажу правду. Очень хорошо почитать их. Но видишь ли? Эти люди были обеспеченные. Посмотри, ведь они все помещики. Что же им делать было? Хлеб им доставать не надо. На каждого из них работало человек по триста, а они как птицы небесные — не сеют, не жнут... Ну где же тебе тягаться с ними?
— А Горького ты знаешь? — спросил Сергей.
— Мало читать пришлось, но знаю, писатель знаменитый. Знаю, что из простых тоже, но таких богатырей раз-два и обчелся. А ты спроси его, Горького, счастлив ли он. Уверен, что нет. Он влез в чужое стадо и как белая ворона среди них, потому его и видно всем. Страшная вещь одиночество, а он одинок. Не наша эта компания, писатели, будь ближе к своим, не отставай от своего стада, легче жить будет. Сергей улыбнулся и, вставая из-за стола, сказал, сощурив глаза: «Посмотрим».
— Вот детина уродилась, хоть кол на голове теши, а он все свое, — сердито сказал отец, когда Сергей ушел.
В 1922 году за границей Сергей встретился с Алексеем Максимовичем Горьким. Горький был очень внимателен к нему.
В 1925 году Сергей получил письмо от Алексея Максимовича, в котором он звал его к себе в Италию. Сергей был очень признателен Горькому за внимание, но поехать к нему не решился. Трудно было ему уезжать из России.

В нашу волость пришла бумага, в которой требовалось собрать все сведения о Сергее Есенине. Волость потребовала эти сведения от нашего сельского старосты. Староста вызвал к себе нашу мать. Он спросил все о нашем отце, и наконец дошла очередь до Сергея.
— Он где сейчас проживает? — спросил староста.
— В Питере, — ответила мать.
— А чем занимается? — продолжал староста.
— Он — поэт, стихи пишет, ну, песни, по-нашему, — отвечала мать.
— Я спрашиваю, как он деньги зарабатывает?
— Да вот так и зарабатывает, ему за песни деньги платят.
— А должность он какую занимает?
— А вот это и есть его должность, поэт, стихи пишет.
Староста больше не стал говорить.
— Это ты почему меня обо всем спрашиваешь, Аким Сергеевич? — спросила мать.
— Не знаю, волость требует, должно, с Сергеем твоим что-нибудь вышло, — ответил староста.
Мать вернулась домой строгая, молчаливая. На другой день зашла хромая Марфуша и тревожно говорила матери:
— Ох, кума, говорят Сережа-то в дурную компанию попал. Справки о нем наводят. Учителей и батюшку спрашивали о его поведении.
— Знаю, кума, — ответила мать, — только зря это, может, ошибка какая вышла. Ты, кума, напиши мне, пожалуйста, письмо самому.
Они написали отцу письмо обо всем случившемся. Отец сообщил матери, что Сергей жив, здоров и беспокоиться о нем нечего. Дурного с ним ничего не случилось.
Много ли, мало ли прошло с тех пор. Сергей прислал нам посылку из Питера с одним из наших мужиков. В посылке были чулки и сандалии нам с Шурой, конфеты, печенье и т. д. Все это было завязано в платок неопределенного цвета. Слава тебе Господи, радовалась мать, вспомнил, прислал.
— Девки, — обращалась она к моим подругам — нате вам по конфетке, ишь нам какую посылку Сергей прислал. (Конфеты мать давала с хитростью, чтобы люди знали, что Сергей не забывает нас и что ничего с ним не случилось.)
Разобрав гостинцы, мать оглядела платок. «Неважный платок-то, — заключила она, — а в школу ходить — как раз хорош — новенький и ладно».
Однажды я сидела в классе и писала. Учительница прохаживалась по классу и мельком заглядывала в тетради. Вдруг она остановилась около меня и внимательно стала смотреть мой затылок. Я поправила мой платок, но она долго еще глядела на мою голову. После урока она позвала меня и попросила показать ей мой головной платок.
— Откуда у тебя этот платок? — спросила она.
— Это нам Сергей прислал, — ответила я.
— На платке — двуглавый орел, — говорила учительница, — ты знаешь, это царский герб.
— Не знаю, — ответила я.
— Ну, ты понимаешь, этот платок — царский, как он мог к вам попасть?
— Я ничего не знаю, это платок — наш, нам его Сергей прислал.
— Иди, раз ничего не понимаешь, — сказала учительница.
Дома я рассказала об этом матери.
— Ах ты, Господи, — горевала она, — знать, он на толкучке платок-то купил, а на нем ишь, мета есть, герб какой-то. Погоди пока носить его, а то еще грех наживешь с ним.
Платок убрали.
Когда приехал Сергей, он много смеялся над рассказом о платке и старосте.
— Этот платок мне подарила царевна, в баню ходить, а мне не во что было завязать посылку, ну я и завязал в него.
Он рассказывал, как был представлен царице. Как царица подарила ему золотые часы, царевны дарили ему книги и платки.
Великая княгиня Елизавета Федоровна в день его рождения подарила ему серебряную икону с изображением преподобного отца Сергия, крест серебряный и маленькое Евангелие. Икону, крест и Евангелие Сергей отдал отцу, и это до сих пор цело. Золотые часы он отдал полковнику Ломану на сохранение, и все остальное пошло по ветру. Мать и отец очень горевали о золотых часах.
— Теперь не видать тебе больше часов царских. Разве золото доверяют кому-нибудь. Эх, голова!
Мне мать наказывала: «Ты не болтай, что Сергей у царицы был, а то смеяться будут, никто этому не поверит. Где им».
Из разговоров с отцом помню, Сергей говорил: «Тоска, зеленая тоска там. Мы живем куда лучше: мы свободны всегда, а все эти высокопоставленные люди — бестолковые мученики».
В 1917 году отец взял меня к себе в Москву и устроил учиться в частную гимназию. Мы жили в одной комнате с отцом. Молчаливый и строгий, он мне был совсем чужой. Он не обижал меня, но его редкие замечания были хуже самых сердитых слов матери.
Во сне я часто видела себя дома в деревне и вслух говорила с матерью. Отец иногда слышал мой бред и потом укоризненно говорил мне: «Ты сегодня во сне не хотела есть кислые сливки, и все капризничала с матерью. Набаловала она вас, совсем испортила. Одного <воспитала> Бог знает кем, и другая избалована сливками и булками — жилось вам там». Я молчала и, оставшись одна, со слезами молилась Богу: «Господи! Сделай так, чтобы я вернулась домой». Москва, гимназия, отец, все мне постыло. Я жила мечтой о деревне, о матери и Шуре.
Наконец явился Сергей, я так обрадовалась ему, что долго плакала и Сергей успокаивал меня: «Ну ты не плачь. Я буду часто теперь ездить к вам. Я знаю, тебе трудно с отцом. Мне тоже досталось с ним. А ты что-нибудь пишешь?» Я показала ему сказку о Кощее Бессмертном, написанную мною в стихах. Сергей был доволен.
Одинокая, заброшенная, я ждала Сергея как мать и <как> друга, и он часто стал приходить к нам. Отец тоже стал ждать его, и это ожидание Сергея как-то сблизило нас с отцом. «Ну вот, сегодня Сергей придет, и я масла принес, будем жарить картошку», — говорил отец, и лицо его становилось добрее. За чаем мы все трое говорили и смеялись. Говорили мы все только о деревне и о людях нашей деревни. «Да, как волка ни корми, он все в лес <смотрит>, — говорил отец. — Вот сорок лет как я в Москве живу, а все не дома, и вот ты тоже, Сергей, как приехала Катька, запахло домом, деревней и бежишь теперь к нам».
Но ни Сергей, ни я не любили отца. Он стеснял нас, и Сергей в душе не мог забыть его ежовых рукавиц. Каждый раз Сергей давал мне много денег и очень рассердился, когда узнал, что я их отдаю отцу. Он покупал мне много книг. Однажды принес «Короля Лира» и предложил мне попробовать писать так же. «Ты сам сначала попробуй, — сказала я в следующее свидание. — Не можешь?» — И Сергей смеялся.
Голод усиливался. И несмотря на то, что отец наш был заведующим магазином, мы голодали. Не закончив первого класса гимназии, я уехала в деревню.
Отец наш три раза в год приезжал домой. На Пасху на три дня, Рождество и в Петровский пост — на две недели. Мать наша ездила в Москву по вызову отца по недели две-три. Шуру она брала с собой, а меня с кем-нибудь оставляла дома.
Однажды, на другой день ее приезда домой к нам пришла хромая Марфуша, и за чаем они разговорились.
— Ну, как, кума, съездила, как Сережа? — спрашивала Марфуша.
— Ох, кума, натерпелась я там. Каждый день слезами умывалась, ты ведь знаешь, какой муженек у меня. Совсем сожрал парня, жить ему никакой возможности нет, — говорила мать.
— Кумушка, милая, может, Сергей сам виноват в чем? Может, не слушается?
— Да что ты, кума, и мы росли и тоже не всегда слушались, но никто так над детьми не издевается.
— Ты подумай, запретил ему ходить в его квартиру, даже когда я приехала, и то косится на него, зачем пришел.
— Ты послушай, кума, ну это не издевательство? Приехал брат его Иван, Сергей со мной сидел. Он уж деваться не знает куда. Мне-то рад, является сам, и мы все идем в чайную. Заказывает он яичницы, колбасы, сдобы к чаю на три прибора, садимся, и Сергей с нами (Иван-то все с ним говорил). Я вижу неладное, а сказать не смею. Вдруг Иван говорит, а что же Сергей не кушает?
— Он не хочет, — отец отвечает, у меня слезы из глаз так и полились. Ни я, ни Иван не дотронулись до его угощения. Ну, это отец? Чужого добра жаль, ведь чайная-то тоже под его началом.
— Да за что же Александр Никитич так рассердился-то на Сережу?
— За то, что хозяйке его не угодил, ушел из конторы самовольно, а хозяйка — дура невозможная.
Я слушала, и мне было очень жаль Сергея, отец стал для меня чужим, злым дядей.
Пользуясь правами уборщицы, я имела право трогать все вещи Сергея, находящиеся на его столе.
Однажды я увидела у него на столе чудную маленькую коробочку. В коробочке лежали два золотых кольца, одно было тяжелое большое — это венчальное, решила я, другое было маленькое, на тонком ободочке. К кольцу была прикреплена чудесная веточка из изумруда. Это кольцо пришлось мне как раз на средний палец.
— Ма, — обратилась я к матери. — Сергей наш женился.
Мать всегда говорила со мной как со взрослой.
— Ты почему так думаешь? — спросила она.
— Ну, это ничего не значит, — махнула она рукой на кольца, — мало ли за ним бегают. Какая-нибудь умница на память навязала ему. Я не согласилась, кольцо большое с его руки, ты помнишь, нам семена огурцов Сергей прислал, обратный адрес на посылке был женский — Зинаида Николаевна Райх — это его жена.
— Не знаю, мало ли Райхов этих у него.
Вскоре к нам зашла монашка Фима безносая (нос у нее провалился, и только две дырочки торчали на месте носа, у нее дурная болезнь, не бери у нее ничего и не давай ей пить из кружки, лучше дай стакан и разбей его, как она уйдет, говорила мне мать).
Фима, толстая, как печка, как ясный месяц вкатилась к нам. Крестики, иконки, ленточки и разный товар божественный находился у нее в огромной корзине, которую она носила на руке. Матери не было дома и я не выдержала, накупила всех святых, какие относились к нашему дому: Татьяну-мученицу, Сергея преподобного и т. д. Не забыла я купить и Зинаиду-мученицу. Когда пришел Сергей, я немедленно разложила свои покупки и заявила ему, что преподобного Сергия и мученицу Зинаиду он, если хочет, может взять в Москву с собой. Сергей расхохотался, а зачем Зинаиду купила?
— Я знаю, что у нас в семье есть Зинаида, вот и купила.
Он ничего не ответил.
— Ну, иди, не мешай мне, — ласково сказал он и отвернулся к окну.
С венчальным кольцом случилось несчастье, Сергей взял его с собой на рыбную ловлю. Ловить рыбу он ходил на шлюз, там почему-то водится всегда крупная рыба, и ловить ее надо с блесной. В этот раз у него рыба сорвала две блесны, и он, на счастье, вместо блесны привязал кольцо свое венчальное, и кольцо проглотила рыба и оборвала леску. Об этом мне доложили мальчишки, наши соседи, они бегали с ним на шлюз.
Маленькое кольцо Сергей подарил мне.

В 1920 году Сергей весной приехал домой. Он был не тот, которого я знала. Он возмужал, был серьезен и молчалив. Ему не понравилось дома. Мы стали бедны, одежда наша стала некрасива, и дома не было уюта. Отец сгорбился и как-то по-старчески глядел сквозь очки. Он не любил просить денег, и теперь, закурив махорку, он говорил Сергею: «Как-нибудь будем жить». На вопрос Сергея, сколько надо денег, он отвечал: «Сколько будет возможно, пришли».
Я должна была ехать в Москву учиться. Сергей брал меня на свое иждивение. По старой памяти Сергей похвалился мне, что он все-таки написал здесь стихотворение. «А Толя говорил, что ничего не напишу», — говорил он, уставившись в мутное стекло окна, по которому струились капли дождя, но читать не читал. Через день мы пошли с отцом провожать его на пароход. Большой чемодан его нес отец, а мы шли следом за ним. В чемодане было много бумаг и книг. Сергей, по-видимому, ехал работать. Если бы отец был в Москве, несмотря ни на что Сергей остался бы дома. Он, как и раньше, достал бы зеленые шали и скатерти из сундука матери, все нарядил бы и работал. Но теперь отец мог укоризненно посмотреть на такую блажь. Сергей уважал отца как человека, но привык стесняться его.
Всю дорогу до шлюза отец нес его чемодан. Вернувшись домой, я спросила отца:
— Папа, почему ты нес чемодан Сергея? Он сильнее тебя и пусть бы нес сам, а то он шел как барин.
— Он и есть барин, — закручивая махорку, ответил отец. — Он не такой как мы, он Бог его знает кто.
— Вот голова-то пустая, — вмешалась мать. То гнул его в бараний рог, а теперь, пожалуйста, в господа записал, денег боится просить у родного сына.
— Я не боюсь, а не хочу. Ему самому много надо, и девчонку к себе берет.
— Ну и я просить не буду. Живите как хотите, — рассердилась мать.
Основная работа отца была в волисполкоме. Он работал делопроизводителем. И общественная работа была по комитету бедноты. Он был секретарь комитета бедноты. Председателем был партийный бедняк малограмотный, вечно пьяный и крикливый мужичишко по прозванию Чортик. Отца нашего он уважал, как и все его уважали за выдержанность и справедливость, и вся работа ложилась на нашего отца, и все бежали к нам. У нас появилась новая кличка: вместо Монашкиных нас стали звать Комитет бедноты. «Это чья девка-то?» — «Да Комитета бедноты, Александра Микитича», — такое прозвище мне совсем не нравилось, хоть я и была комсомолкой, а мать ворчала: «Люди где-нибудь поближе к амбарам пристраиваются, а наш милый задаром за бумагой чахнет, вот бесталанный». Ребята вечером, подмигивая мне, пели частушки, намекая на должность отца: «Был Николашка, была у нас Катька».
— Ты что же это делаешь-то? — ругалась мать. — Люди по твоей записке получают кто пуд, кто два пуда, а мне дают только 30 фунтов. Выслужиться хочешь, а нам жрать нечего: на четверых 30 фунтов, ешь как хочешь. Я 30 фунтов получаю за работу каждый месяц, а эти получат два пуда, и жди еще, когда будет. Это ведь единовременная помощь бедным.
Богач какой сидит, ему единовременно надо, он (хоть и дурак, да честный, а я вчера зашла к сестре твоей, они чай с сахаром пьют и белые пышки в сметане кушают. Пусть Федор дворником был, зато теперь как князь живет. И в волости шишка, не тебе чета». — «Доворуется Федор, — погоди завидовать». И отец старался скорее уйти во двор, где его с нетерпением ждали корова и овцы. Отец наш ни с одним человеком не был так нежен, как со скотиной. Двор — это было его владение, и во дворе у нас стало при нем уютнее и чище, чем в избе. Метелки и лопаты были в образцовом порядке. Топоры, корзины и веревки имели постоянное место, и, Боже упаси, отец не только нас, детей, но и мать заставлял все бросать и найти немедленно, что у нас взято во дворе. Мы не привыкли к такой строгости и боялись отца как огня. Отец пробовал и мать приучить к такому порядку, но получил такой отпор, что в ее владения не смел тоже носа показывать.
— Ишь ведь задвыха <астматик> и кормит кое-чем всю скотину! У него <и> конь чищеный, и <корова> молоко дает как на хорошем корме, видно, правда, по часам скотину кормить полезно, — говорила мать, когда отца не было дома. Но при нем она держалась другого мнения:
— Ну что же, оно, быть может, и хорошо, такой порядок. Только я как подумаю, что сорок лет надо учиться этому, и все сорок лет дрожать душой и телом, Бог с ним, с твоим порядком, ведь тебе, бедному, была не жизнь, а мука в чужих людях. А мы — люди вольные, не привыкли ни в чем стеснять себя, и часы нам не надобны.
— Касьян, отец-то ваш, ведь люди мига его боялись. Двадцать человек молодцов — все как один вставали, когда он появлялся. А он: «Кто я, идет?» По одному его слову человек выбрасывался с работы.
— Ну зачем врешь? Никогда никого я не обидел. Нет такого человека, кому бы я не мог посмотреть в глаза и чтобы мне стыдно его было. Сколько я чужих детей выучил и воспитал! Я пальцем никого никогда не ударил. Помнишь Леньку? Я его больного столько лет держал и в люди вывел. Хозяйка не раз грозила выгнать его, а я довел его до дела. Теперь он мастер. Лучше его никто скота не закупит, а торговаться я сам так не умел никогда.
— Да, чужих воспитывал, а о своих забыл думать. Сергею, бедному, досталась твоя отцовская ласка, век помнить будет.
— Да, будет помнить. Я дал ему все, что мог. Я мужик — мясник, маленький человек, поднял своего сына выше самого себя. Я дал ему среднее образование, соглашался дать и высшее, но он не хотел идти по той дороге, которую я ему выбрал. И я много горя с ним видал, а если бы он окончил учительский институт, он бы счастливей был.

Я приехала в Москву, и временно Сергею пришлось поселить меня у себя. Сергей имел большую семью: двух работниц, двух собак, и еще жил с ним молодой поэт Ив. Ив. Старцев.
С первых дней Сергей начал заботиться о моем воспитании. Они со Старцевым ходили со мной в Щукинскую галерею. Сергей просил Старцева достать билет в Большой театр, он приносил много книг и до слез хохотал над моим невежеством.
— Ну, нравится тебе Москва? — спрашивал Сергей.
— Нет, — отвечала я.
— Почему?
— Потому что из книг я знаю более красивые города и людей.
— Ну что-нибудь понравилось тебе здесь?
— Нет, я какая-то безнравственная, — грустно отвечала я.
И Сергей смеялся над словом «безнравственная».
— Это нехорошее слово — так говорить не надо.
— Шура поможет тебе раздеться, — сказал Сергей в день моего приезда, когда я собиралась спать.
Я сидела с книгой, когда Шура вошла и предложила раздеть меня. Посмотрев на нее, я засмеялась и попросила только поговорить со мной. Поговорив с Шурой о деревне, о картошке, о просе, я попутно узнала, что Мариенгоф в отъезде, что она — Шура, кроме работы у Сергея, работает в театре Корша билетершей, а Эмилия, пожилая, по вечерам работает в «Стойле Пегаса».
Мне было очень хорошо у Сергея. Он каждый день приносил что-нибудь сладкое вечером. Перед школой Эмилия подавала мне вкусный завтрак. Но я заметила, что Сергея что-то беспокоить стало: он каждый день говорил о Мариенгофе, который скоро должен был вернуться, и все думал, как устроить меня. Я поехала на бывшую квартиру отца, и мне нашли комнату в квартире, где в юности жил Сергей.
Приехал Мариенгоф. Он мне понравился: покой и доброта светились в его глазах. Движения его были плавны и красивы. Сергей не имел ничего общего с Мариенгофом.
Душевные порывы меняли лицо Сергея. Мариенгоф никогда не менялся. Только глаза Мариенгофа менялись: они иногда бывали грустными, иногда скорбными, а обыкновенно — спокойными и ласковыми.
Со слов Шуры я знала, что Мариенгоф любит какую-то девушку.
— Сергей Александрович терпеть ее не может — она при нем боится ходить к нам, — сказала Шура.
На Новый год я пришла к Сергею. Две маленькие чудные елки стояли у него на столе. Одна была скромная, зеленая, и только дождь украшал ее. Другая была красавица, пышная, серебристые ветви ее были стянуты красивыми бантами.
— Это Сергею Александровичу прислали, — сказала Шура. — Вот эту, расфуфыренную, Дункан прислала.
Шуре пришлось объяснить мне, кто такая Дункан.
— Бесстыжая она, среди ночи летает к Сергею Александровичу, он иногда уже спит, а ей — хоть глаза коли, рыжей.
Потом я услышала, как Сергей смеялся и говорил Мариенгофу: «Пропал я, пропал на этот год».
(Зачеркнута вставка: «Услышав о том, что Сергей сошелся с Дункан, жена его, Зинаида Николаевна, бросилась к нему, чтобы добиться приема у Дункан. Она пошла с Мейерхольдом, который был тогда ее мужем. Оставив Дункан с ним, она с Сергеем удалилась и Зинаида Николаевна на коленях, обливаясь слезами, просила его вернуться к детям и не оставлять ее со старым нелюбимым мужем. Но Сергей был непреклонен».)
В следующий раз, когда я пришла к Сергею, Мариенгоф сказал мне, что Сергей находится на Пречистенке, д. 20, в особняке Дункан.
Я с трудом открыла тяжелую дверь особняка. Дядя огромного роста загородил мне путь. «Вам кого?» — грозно спросил он. Потом побежал докладывать.
Я долго сидела в ожидании Сергея. Наконец он пришел. Широкая лестница на второй этаж была покрыта мягким ковром — и Сергей неслышно подошел ко мне. «Я брился — потому так долго», — виновато сказал он.
Сергей любил пудру, но губы он никогда не красил, а в этот раз мне показалось, что его губы накрашены.
Сергей очень ласково выпроводил меня и к себе наверх не пригласил.
В другой раз я опять пошла к Мариенгофу в надежде застать Сергея там (мне нужны были деньги). Мариенгоф, как мог, мягко передал мне желание Сергея — не ходить к Дункан, а за деньгами ходить к нему — к Мариенгофу.
— Скажите ему, что я не буду больше брать у него денег. Я лучше домой уеду, если он стыдится меня... У нас в деревне говорят о таких, как он: «Залезла ворона в чужие хоромы и боится каркнуть».
Мариенгоф опешил от моей резкости, что-то стал еще говорить мне, но я убежала. Обида, стыд сжимали горло, слезы лились ручьями.
Два дня я не ходила в школу, думала уехать домой, но на третий день получила письмо из дома. Отец просил меня попросить у Сергея денег, так как его письма к нему остаются без ответа.
С письмом отца я пошла к Сергею. Со мной были и книги для школы. На этот раз я не сказала, кто я. Я написала ему записку: «С вашей сестрой случилось несчастье. Жду вас внизу». Сергей стрелой слетел с лестницы. Увидев меня живой и здоровой, он покачал головой и сказал: «Дура». Он не стал читать письмо отца. «Завтра, завтра я пошлю им денег. Идем наверх, я покажу тебя Изадоре».
За густой серой портьерой за столом сидели две женщины и один мужчина.
— Это моя сестра, — сказал Сергей.
Красивая, нарядная, как в сказке, женщина стала целовать меня, посадила рядом с собой и что-то стала говорить мне. Я ничего не понимала. Мужчина, который был с ними, объяснил:
— Изадора говорит, чтобы вы покушали с нами и выпили вина.
— Я опоздаю в школу, — сказала я.
Сергей обрадовался.
— Нет, ей надо идти в школу, когда-нибудь она еще придет.
Изадора что-то еще говорила.
— Изадора просит выпить вино, которое она налила вам, — объяснил мужчина.
Сергей кивнул мне головой, и я робко подняла высокий бокал.
— Пить надо до дна, на дне — счастье, — переводил мужчина.
Потом Дункан опять целовала меня и Сергей проводил меня до двери. Голос Айседоры звучал в ушах как музыка — и все это казалось сном. Другая женщина за столом была Ирма Дункан, приемная дочь Айседоры. Мужчина был мужем Ирмы — Илья Ильич Шнейдер. Айседора была высокого роста, чудесные, золотисто-каштановые волосы мягко обрамляли ее лицо.
Большие глаза ее были ясны и чисты, как два озера, место бровей было нарисовано карандашом. Шелковая туника тяжелыми складками спадала до самых пят и была перехвачена затейливым поясом.
Я не стала больше ходить к Сергею. У меня теперь был его телефон, и я всегда могла с ним говорить. Деньги я получала из книжного магазина. Сергей собирался ехать за границу.
Вся Москва говорила о Дункан и Сергее. Они первые воздушные пассажиры рейса Москва — Кенигсберг. Потом Илья Ильич говорил мне:
— Сергей Александрович очень побледнел, когда стали подниматься, Айседоре-то не первый раз лететь, а ему, видно, страшновато показалось.
— У меня для вас есть завещание, оставленное Сергеем Александровичем. Если что-нибудь случится с ним — вы будете богатой наследницей. Сергей Александрович все завещал вам. Айседора оставила завещание Сергею Александровичу.
Я осталась совсем одна в Москве. Сергей обещал писать, а писем все нет и нет... Пошла на Пречистенку, Илья Ильич был приветлив. Он сказал, что Сергей жив и здоров, что он от них получил посылку, и на прощание просил заходить. В один из моих визитов Илья Ильич предложил мне переехать к ним в особняк.
— Вам будет хорошо у нас, я ведь знаю, как вы плохо живете. Переходите к нам, мы вас оденем, дадим вам комнату.
Предложение было соблазнительное, но я отказалась.
— Илья Ильич, — сказала я, — Сергей — дикий конь, садиться на шею ему нельзя.
Прошло немного времени, и Илья Ильич встретил меня совсем неприветливо:
— Я ничего не знаю о нем и не хочу знать. Он думал, что у Айседоры несметное богатство и погнался за ним. Он безобразничает там, хулиганит...
Весь гнев свой Илья Ильич выплеснул мне в лицо.
Наконец, я стала получать от Сергея письма.
В ноябре 1922 года в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» я прочитала стихотворение Сергея «Прощание с Мариенгофом»:

В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь...
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.

Прощай, прощай.
В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня.
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.

Что-то случилось — это «прощай» и «не зреть мне радостного дня» — не есть «до свиданья», но что — я не могла понять. Я догадалась только, что Сергей остался один и что Дункан — это палка для слепого, с помощью этой палки он ищет новое. И потом, когда он ушел от Дункан, я знала, что палка была плохая, царапала руки и что он чуть не ползком вернулся обратно.

Сергей вернулся из-за границы. Когда я приехала из деревни, он жил в квартире Мариенгофа.
Бывает у людей такое явление: человек идет в другую комнату за нужной ему вещью и вдруг забывает, зачем он пошел. Человек долго стоит и старается вспомнить, что ему нужно, и, не вспомнив, с досадой на себя возвращается обратно, и, только вернувшись обратно и приняв то положение, которое он оставил, уходя из комнаты, человек вспоминает, чего ему не хватает. Такое состояние было у Сергея. Он вернулся обратно, чтобы принять то положение, которое он оставил перед поездкой за границу. Но влезть в шкуру, из которой он вылез, оказалось невозможно. Ключом к этой шкуре для Сергея был Мариенгоф. Но за время его отъезда Мариенгоф женился и покрылся ржавчиной. Сергей нервничал, метался и стал пьянствовать, чего с ним до этого не случалось.
Пить вино он стал еще за границей, но там это было средство, за которое он прятался, чтобы скрыть свою досаду на Дункан и на все, что ему не нравилось. Сергей хитрил — с пьяного меньше спросу.
Теперь его постоянным местом было кафе «Стойло Пегаса», но за время его отсутствия «Стойло Пегаса» превратилось в настоящее стойло.
Сергей дал мне ключи от квартиры, и я ежедневно ходила к нему убирать комнату. Сергей был одинок и походил на человека, который потерял все, что было дорого. Его заграничные сундуки стояли посреди комнаты, и он не хотел как-нибудь лучше расставить их. «Не надо пока трогать», — сказал он мне.
На Пречистенке его ждала Дункан, там было светло, красиво, но он не шел туда. В Богословском переулке стало неуютно, бедно. Он одиноко сидел в чужой комнате и, положив на руки голову, о чем-то подолгу думал. Рядом была комната, в которой раньше помещался Сергей. Теперь там жил Мариенгоф, и облик комнаты до неузнаваемости изменился. Около большой кровати ютилась убогая детская колыбель. На столе валялись огрызки яблок и дыни. Пол и кровати имели очень неуютный вид. Но Мариенгоф со своим безукоризненным пробором на голове, с длинными ногтями на руках был по-прежнему элегантен.
Однажды пьяного Сергея из «Стойла Пегаса» забрали в милицию. «Он завтра утром вернется», — сказал мне Мариенгоф, но Сергей не вернулся. Вечером из школы я не пошла к себе, а пошла к Сергею. Его все не было. Потом я нашла его в Брюсовском у Бениславской Галины Артуровны.
Галя, так она называла себя, была молодая женщина. Одета она была в скромное шерстяное платье. Тяжелые две косы украшали ее голову. Большие глаза ее в рамке длинных изогнутых ресниц были прекрасны. Маленькой упругой рукой она на прощанье крепко пожала мне руку. «Ты теперь сюда приходи к Сергею», — сказала она.
Вещи Сергея через неделю были в квартире Гали. Но скоро Сергей опять запил и не хотел идти к Гале и часто не приходил ночевать. Однажды Галя попросила меня идти вместе с ней искать Сергея. Мы нашли его в пивной, он покорно пошел за нами. В следующий раз Галя предложила мне уйти с квартиры и жить вместе с ними. Я отказалась.
— Сергей Александрович бесприютный, — говорила Галя. — Дункан для него — гибель. Он это чувствует и хочет сохранить себя. Если он останется с Дункан, то как Есенин он много потеряет и кончится это тем, что он сопьется. Подумай, пойми меня и давай вместе заботиться о нем.
Я не могла принять никакого решения и только чаще стала бывать в Брюсовском.
Как-то вечером, Галя была на работе, мы с Сергеем были одни, я собиралась уходить к себе на квартиру. «Ты сейчас поедешь со мной на Пречистенку, — сказал Сергей, — мне надо заехать туда по делу». Дорогой он добавил: «В двенадцать часов нам надо уйти. Меня будут задерживать, но я должен уйти». «Хорошо», — ответила я.
Дункан, завидев Сергея, поднялась и с протянутыми вперед руками ждала его приближения. За столом было много народа, кругом были цветы, богатые корзины с цветами стояли даже на полу. Было весело, шумно, и незаметно пролетел вечер. Роковые минуты близились. Дункан с Сергеем сидели в стороне, и она, обняв его, о чем-то тихо говорила с ним. Мне стало как-то неловко и тяжело разлучать их.
— Нам пора домой, — сказала я Сергею.
Дункан испуганно, как на привидение, остановила на мне свой взор.
— Домой не надо, — по-детски произнесла она и крепче обняла Сергея.
— Сергей, ты обещал не задерживаться, скоро двенадцать, — настаивала я.
— Да, мне необходимо вернуться с ней, — сказал Сергей, не трогаясь с места. И только когда я взяла его бесцеремонно за руку, он поднялся.
Ночь была лунная. Извозчик не щадил лошади. Быстрое движение, воздух и чарующий свет луны вливали в душу что-то бодрое и веселящее.
Сергей улыбнулся, помогая мне сойти с пролетки.
Около двух месяцев Сергей не мог привыкнуть к Гале и часто, будучи пьяным, говорил извозчику: «На Пречистенку» вместо «В Брюсовский переулок». Не одну ночь мы с Галей дрожали на улице около особняка Дункан, и нередко мне приходилось поворачивать оглобли на Брюсовский переулок. Сергей не знал, что Галя была со мной и следом за нами другой дорогой возвращалась домой. Дункан давала последние вечера, она опять собиралась уехать из России. Я не хотела пропустить ни одного ее вечера, и Галя не раз была моей спутницей. Дункан была прекрасна, и до сих пор она «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты» рисуется моим глазам. Вместо Сергея у нее появился какой-то молодой музыкант.
Благодаря огромной заботе Гали Сергей стал приходить в себя. «Стойло Пегаса» закрылось. Мариенгоф, Ивнев и другие стали настоящими врагами. Из всей братии имажинистов около Сергея остались только Иван Грузинов и Савкин.
— Скучно, Ваня, — сказал однажды Сергей Грузинову, когда тот говорил о разных кознях бывших его друзей. — Ну их к черту.
— Знаешь что, — вдруг встрепенулся Сергей, — давай их прихлопнем, пиши!
И Сергей с Грузиновым через два дня опубликовали извещение о том, что имажинизм больше не существует и все члены этой группы могут чувствовать себя свободными. «Пусть попрыгают», — смеялся Сергей.
Имажинисты запрыгали. Они уверяли, что имажинизм жив-здоров, и всячески старались пакостить Сергею. Имажинисты еще цеплялись за жизнь. Стихи их кормить не могли, и они по примеру прежних дней решили добывать хлеб старым методом. Они открыли кафе «Калоша». «Ох, и сядут они в эту калошу, — шутил Сергей. — Не понимают люди, что не годится это теперь. Работать надо».
В литературе образовалось много разных групп, Сергей примкнул к Воронскому, который объединил попутчиков. Всеволод Иванов, Леонов, Казин и многие другие писатели стали бывать у нас. Сергей снова читал Пушкина, Фета, Тютчева... Ни одного свежего журнала не оставалось не просмотрено им. Ни одной книги стихов, появившейся в печати, не оставалось без внимания. Вечера уходили то на прием писателей, то на визиты к ним.
Не помню, как появилась в нашем доме Анна Абрамовна Берзинь. Светло-русая, с голубыми глазами, высокого роста и всегда с улыбкой, она почти ежедневно стала бывать у нас. Работала она в Госиздате, принадлежала МАППу, была знакома почти со всеми литературными группами и много знала о каждой в отдельности.
Стадо писателей и поэтов должно было пастись определенным пастухом, и каждый пастух (вождь) своей группы ревниво следил за своими подданными, и визит в чужую редакцию считался изменой.
— Иди к нам, Сережа, у нас хорошая молодежь, наши ребята нуждаются в тебе, и тебе у нас хорошо будет, — говорила Анна Абрамовна.
— Дорогая Анна Абрамовна, я с удовольствием помогу, кому есть нужда во мне. Ничто не мешает вам и молодым поэтам найти меня, — говорил Сергей.
<Зачеркнуто>: «Анна Абрамовна познакомила Сергея с Вардиным и вместе с Вардиным много пользы дала Сергею. Она через Вардина открыла Сергею дорогу на Кавказ. Она первая помощница и советчица во всяком деле. Галя уважала и ценила ее как друга Сергея».
Анна Абрамовна, одна из очень немногих, пользовалась доверием Гали.
Кто-то приехал из Ленинграда и рассказал Сергею, что Клюев просит милостыню. Стихи не печатают, жить нечем, и передали последнее стихотворение Клюева:

Стариком, в лохмотья одетый,
Стою у церковной ограды.
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради.

Эти строки <до слез> очень волновали Сергея.
— Боже мой, Боже мой! Такой поэт просит милостыню, что же это такое? — И он тут же уехал в Ленинград.
Клюева он нашел в прекрасной квартире, словом, в лучших условиях, чем он сам, и, по словам свидетелей, Сергей материл его в мать и в Бога. Нам он ничего не сказал.
— Чудак он, — говорил Сергей, — не понимает, что не до него сейчас людям и капризничать не время.
Вскоре после этого Клюев приехал к Сергею в гости. Это был толстобрюхий дядя, похожий на попа-расстригу. На нем была ситцевая синяя, в цветочках рубаха с заплатой на весь живот. На мясистом лице небольшие бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок. Сергей, как отца родного, встретил Клюева. Он даже выглядеть при нем стал совсем юношей, а мы с Галей большими глазами смотрели друг на друга и старались найти в этом противном дяде что-нибудь хорошее.
— Голубушка, Галина Артуровна, можно чайку налить? — говорил он на «о» по-вологодски.
Что-то фальшивое, неестественное было в его облике. Но когда он стал читать свои стихи, я почувствовала себя совсем мизерной. Клюев, фальшивый и гадкий Клюев, стал Богом, горою по сравнению с моей маленькой особой. Голос его был чист и звучен, сам он казался выше и благородней, и мы невольно слились с его образами и мыслями и как заколдованные следили за каждым его движением. Сергей был очень доволен. Клюев жил у нас больше недели, за это время его возненавидела вся квартира, и, когда Клюев уехал, Сергей облегченно вздохнул, а Галя не хотела даже потом вспоминать о нем.

Все договоры с издателями и ходьба по редакциям были возложены на меня. Сергей только подписывал договор, а иногда доверял мне и подписывать. Секретарем его я стала по требованию Гали. Она старалась оберегать его от лишних встреч и разговоров. Сама она служила и не хотела бросать службу. Я училась во второй смене в 9-м классе и перед школой ходила в редакции.
Однажды я принесла стихотворение в редакцию журнала «Красная Новь». В кабинете Воронского я увидела человека, который стоял за его стулом и, хлопая его по плечу, над чем-то смеялся. Воронский, сгорбившись и тряся свою лысую голову, вторил ему.
Я никогда не видела Маяковского, но, взглянув, догадалась, что это он. И была очень удивлена его посещением.
Я подала стихотворение Воронскому. Воронский, подняв глаза на Маяковского, сказал: «Есенин», — и стихотворение оказалось в руках Маяковского.
У меня вспыхнуло все лицо.
— Александр Константинович, — сказала я, — Сергей очень не любит, когда его ненапечатанные стихи читают без разрешения автора.
Маяковский выпрямился.
— Кто это? — спросил он Воронского, указывая на меня глазами.
— Это сестра Есенина, — ответил Воронский.
— Передайте Сергею Александровичу, что я не стал читать, — сказал Маяковский и вернул стихотворение Воронскому.
— Это благородно, — сказал Сергей, когда узнал об этом из моего рассказа.
Спустя немного времени Маяковский пригласил Сергея к себе в гости. И Сергей все собирался пригласить к себе Маяковского.
Сергей считал плохой приметой потерять карандаш, который он любил, а бесцеремонная читка его ненапечатанных стихов вызывала у него такой гнев, что мы с Галей не только не позволяли чужим, но и сами старались не заглядывать в рукопись, пока он не скажет: «Уберите это».
Сергей зорко следил за каждым моим движением и часто до слез доводил меня своей придирчивостью. «Боже мой, Боже мой, — говорил он, — и когда же ты, дура, будешь умной. Нет, я не могу больше, я напишу отцу, пусть хоть он тебя поучит уму-разуму». Я притворялась, что очень огорчена его бранью. Я знала, что он и есть для меня и отец и мать. Отец при мне говорил ему: «Ты берешь ее, ты будешь и учить ее по своему усмотрению. Она глупа еще, и вожжей из рук не выпускай, чуть что — одерни». Я хорошо знала, что писать он не будет, а его тон и словарь брани были так похожи на брань матери с ним, что мне иногда хотелось сказать ему: «Здравствуйте, мамаша, Татьяна Федоровна!»
Но таким тоном он бранился, когда не было большой вины, например, лишняя трата последних денег на перчатки, пудру или порчу туфель и платья. Когда он был сердит по-настоящему, он не бранился, взгляд его становился тяжелым, глаза из синих делались оловянными, и казалось, он сверлит твою душу до самых сокровенных мест. Я мало видела его таким, но люди, которые испытали на себе этот взгляд, старались больше не попадаться Сергею на глаза.
Было время, когда советской власти приходилось как на аркане тащить наших немытых, нечесаных людей в храм искусства и науки.
И эти корявые люди, в валенках, в кислых шубах с махоркой в кармане, пришли в литературу, в вузы и повсюду. Своими грубыми руками они бесцеремонно ощупывали все, что их интересовало, и все было покорно им. Ужас и трепет был в душе старой интеллигенции, это казалось кощунством над веками созданной культурой.
Сергей принадлежал к числу старой интеллигенции, но он понимал, что это временное явление и что эти немытые, корявые — его родные братья, что им надо помочь, а не шарахаться от них. И он охотно шел на помощь каждому, кто нуждался в нем, и по-товарищески помогал молодым поэтам. <Об этом говорит> одно из последних писем к молодому поэту Якову Цейтлину. <См. ПСС С. А. Есенина, т. 6, с. 231>.
Но иногда, особенно после разговора с одним очень уважаемым критиком, старым партийцем, Сергею казалось, что все кончено, что и через 50 лет не будет просвета в литературе.
Писать по линии, загнать в рамку литературу — это значит — гибель. Не всякая птица в клетке веселится.
И Сергею мерещилась страшная нищета, голод, он хотел не думать о будущем, но требования МАППа, ВАППа, РАППа грозили гибелью. Он начинал задыхаться от ужаса. «Умирать надо», — отвечал он вслух на свои думы...
— Не знаю, поймешь ли ты меня, Екатерина — умирать надо, — после недолгой паузы добавил он.
Я молча смотрела на его грустное лицо.
— Ты видишь, какое время? — сощурив глаза, спросил Сергей.
— И ты себе места не найдешь в этом времени? — закончила я.
— Да, не найду, — отрезал он. — Я не могу себе даже на хлеб заработать.
— Ты просто устал, Сергей, не будешь писать стихи, что-нибудь другое делать будешь. Ты молодой, сильный и себе места не найдешь?! Ведь не все люди пишут стихи, живут не хуже тебя.
— И каждый у своего дела, — уныло проговорил он.
— Ну сейчас наша страна строит новый дом, и, чтобы скорее построить, хозяин распорядился бросить все посторонние занятия и таскать бревна и петь «Дубинушку», потому что под эту песню работать легче, а тех, кто хочет петь «Накинув плащ с гитарой под полою», пошлют к черту и кушать не дадут. Когда дом готов будет, тогда пиши и ори как хочешь и как умеешь.
— А ты иногда умной бываешь, — улыбнулся Сергей.
Однажды Сергею предложили написать несколько строк для рекламы. «О, нет, это не моя специальность, — засмеялся Сергей, — никаких ваших денег не надо». Не раз Сергею указывали, как <как Маяковский> можно выколачивать деньги на строчках. «Почему вы не последуете <его> такому примеру, — говорили Сергею, — разве ваши строчки нельзя также разбить на слова?» «Не все, но многие можно, только так мудрить не надо, это даст больше денег, но зато читатель не скажет спасибо».
Сергей никому не верил и ни при ком не хотел быть откровенным.
Вскоре он уехал на Кавказ — другие люди, не колеблющиеся, а твердо и смело шагающие вперед, окружили его — он стал спокойнее, смелее и чудесные, нежные, персидские мотивы лились из его уст.
«Персидские мотивы» посвящены Чагину Петру Ивановичу.

Галя делала все возможное, чтобы обеспечить покой и удобства Сергею. Она нашла хорошую опытную домработницу. Зная любовь Сергея к порядку, она, начиная с костюмов и кончая носками, сама следила за чисткой и починкой. Везде и во всем она завела строгий порядок. Сергей очень ценил ее внимание.
— Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Но я не люблю вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной, у вас мужской характер и мужское мышление.
Длинные ресницы Гали на минуту закрывали глаза, и потом она говорила:
— Сергей Александрович, я от вас ничего не требую, я не посягаю на вашу свободу, и нечего вам беспокоиться.
Сергей охотно и откровенно рассказывал ей обо всем, что бы она ни спросила. Он умел хорошо рассказывать, и такие минуты были для нас лучше всего на свете.
Некоторые из гостей Сергея, узнав, что Галя только друг его, решили ухаживать за ней, и подчас довольно назойливо. Сергей заметил и, чтобы прекратить волокитство, неприятное Гале, однажды сказал ей: «О вас могут нехорошо думать. Давайте поженимся». Галя отрицательно покачала головой. «Нет, Сергей Александрович, что обо мне будут думать, мне все равно. Я не пойду за вас замуж только из-за того, чтобы люди обо мне лучше думали».
Нередко к нам на обед приходили бедные, больные поэты. Ровесники Сергея, они казались стариками перед ним. Голодные, плохо одетые и бесприютные, у Сергея они вызывали боль и ужас.
Особенно часто к нам ходил поэт Алексей Ганин. С нами он почти не говорил, но при появлении Сергея он оживал. Он читал ему свои стихи, много говорил о каких-то планах и однажды явился с тетрадью, которую хотел показать наедине Сергею. В тетради был план свержения советской власти.
— Все это хорошо, — сказал Сергей, — только вот что, такие вещи при себе не имеют. Ты сожги все это и на время перестань думать. Тебе надо отдохнуть, поправиться, тогда и говорить будем.
Сергей просил Галю похлопотать о лечении Ганина.
— Вы знаете, этот Ганин был женихом Зинаиды,— как-то сказал Сергей.
И мы с Галей узнали историю женитьбы Сергея на Зинаиде Райх.
Зинаида Николаевна Райх работала секретарем в журнале, Сергей приехал из армии, в военной форме зашел в редакцию. «Когда я ей сказал, кто я (чтобы она доложила редактору), она не поверила и стала уверять, что она знает Есенина. Есенин кудрявый (мои волосы были сняты). Она сердилась, я смотрел на нее, и она мне нравилась. Вышедший из кабинета редактор помирил нас. Потом она оказалась невестой Ганина, с которым я был хорошо знаком. Я был приглашен на свадьбу как шафер. Венчаться они решили не в городе, а в местечке, до которого надо было ехать пароходом. Пока мы плыли, роли наши переменились: я стал женихом, а Ганин шафером».
Сергей имел двух детей от Зинаиды Николаевны: девочку и мальчика. Зинаида Николаевна после разлуки с Сергеем вышла замуж за Мейерхольда, но мне казалось, что Сергей помнил о ней больше, чем хотел. Зинаида Николаевна много раз просила его вернуться, но Сергей упрямо отходил.
— У меня правило, раз ушел, я больше не вернусь, — сказал он Гале.
— Сегодня я иду к своим детям, хочешь пойти со мной? — сказал Сергей, одеваясь более тщательно, чем всегда.
Я согласилась, и через час мы уже звонили в квартиру Мейерхольда.
— Котик, тебя не просят подходить к двери, — услышали мы женский голос.
Нам открыла дверь домработница, которая, по-видимому, знала Сергея. Она почтительно поклонилась ему и, обратившись к малышу, проговорила:
— Котик, скажите Танечке, что папа пришел.
Чудесный мальчик лет трех с любопытством осмотрел нас и, важно положив ручонки в карманы штанишек, закричал во все горло: «Таничка, к тебе Есенин пришел!»
Мы разделись и прошли в детскую комнату. Из противоположной двери нам навстречу шла девочка. Девочка была белокурая, с голубыми глазками. Потупив взор, она молча подошла к Сергею, и он робко, как к иконе, приложился к ее чудесной головке. Мы все трое стояли и не знали, что делать. Сергей совсем смутился и имел вид мальчика. Секунды казались вечностью. Я поняла, почему Сергей пригласил меня. Девочка была серьезна и молчалива, мы были чужие. Наконец отношения наладились, я села за игрушки, а они уселись за маленький детский столик, и Сергей осторожно искал дорогу к детскому миру своей крохотной дочурки. Вдруг открылась дверь, и женщина, стройная, молодая, черноокая, остановилась на пороге, в руках у нее было глаженое белье. Она как девушка была смущена, кивнув головой Сергею, торопливо побежала по комнате к другой двери. «Боже мой, — думала я, — зачем бросил такую красавицу?» Мальчик был копия матери.
По дороге домой мы ни слова не говорили о детях, было неловко и грустно.
Мальчик даже не заглянул в детскую. Новый муж его мамы собирался усыновить ребенка.
В начале 1924 года оставалось одно место, где Сергей мало пил, — это деревня. В деревне ему многое надо было освоить, понять, как мужик относится к новому. И он подолгу толковал с мужиками и охотно слушал их. «Поэма о 36», стихи «Отговорила роща золотая...», «Каждый труд благослови, удача...» и много других написаны в деревне. Но потом он и в деревне стал пить. Отец и мать испуганно смотрели на шатающегося Сергея. Они забыли, что вчера ссорились между собой. Сегодня общее горе заставило забыть все.
«Боже мой, Боже мой! Векую оставил мя еси», — с трудом сдерживая слезы, повторял отец. Мать, как всегда, подобралась, выпрямилась, и только частое сморкание выдавало ее душевную тревогу. «Нет, это что-то неладное тут, никогда не был пьяницей, и вдруг такая пакость». Когда мы уезжали в Москву, мать мне по секрету сказала: «В Марьиной Роще, в Москве, есть дача Галкина (эту дачу все знают): Там живет гадалка, которая может помочь нам с Сергеем. Сходи к ней, ради Бога, я тебя очень прошу».
Через две недели она за нами следом сама явилась в Москву. «Я ведь знаю, что ты ничего не сделаешь, — сказала она мне и отправилась в Марьину Рощу. Вернулась ни с чем. Гадалка уехала.

В 1922 году у нас в деревне был большой пожар, сгорело 250 домов, в том числе и наш дом. Сергей был за границей, и временно до его приезда нам пришлось построить маленький домик в саду. Теперь надо было строить настоящую избу. Сергей давал деньги, строить можно, но отец вдруг заявил, «что, пожалуй, нечего строить. Нечего зря тянуть с него, дом наш ему не нужен, а нам и так хорошо». «Рассудила голь поперек и вдоль, — сказала мать. — Это почему же ему дом не нужен? Ему не нужен — нам нужен, а будет у нас, будет и у него». И дом построили.
Матери не хотелось верить и думать о страшной болезни Сергея.
Мало ли что в жизни бывает. Ему только 29 лет. Сколько людей наших сбивалось с дороги, в опорках, без порток домой являлись из города, а теперь люди, да еще люди-то какие стали. Бог милостив, всяко бывает и все проходит.
Она везде, где возможно, заказала моленье о Сергее. Сбегала за восемь верст в монастырь за советом и сама усердно молилась. Отец наш редко молился, всегда шутил над молящимися не в меру. Но теперь, как стон, часто вырывалось у него: «Боже, милостив буде мне, грешному».
Один раз, возвращаясь из школы, я была удивлена, увидев много крови по всей нашей лестнице. Оля, наша работница, открыв мне дверь, грозно набросилась на меня. «Где вы пропали все? Сергей Александрович чуть жив». От Оли я узнала, что Сергея «скорой помощью» отправили в Екатерининскую больницу. Лестница была залита его кровью. Сергей опять стал много пить. С одним из прихлебателей он возвращался домой на извозчике. Извозчика мы знали, потому что он часто нанимался нами на круглые сутки. Ветер сорван шляпу с головы Сергея и понес ее к тротуару. Сергей побежал за шляпой. На обледеневшем тротуаре он поскользнулся и со всей силой упавшего ударил рукой в стекло подвального помещения. Стекло перерезало вены.
Врач был удивлен, что в желудке Сергея, кроме вина, ничего съестного не было обнаружено. Сергей сутками ничего не кушал, когда пил вино.
Галя, Анна Абрамовна и я ежедневно ходили в больницу. Сергей очень ослабел от большой потери крови, но выглядел опять совсем юным. В больнице его осаждали люди со всех палат. Особенно к нему привязались беспризорные мальчики-калеки. Они много рассказывали ему о себе, пели ему свои песни, и Сергей нежно гладил здоровой рукой их стриженые головы. Меня удивило появившееся у Сергея что-то неземное. Он как святой понимал и прощал все недостатки людям. Он избегал говорить о ком-нибудь плохо, и, когда мы с Галей говорили о ком-нибудь резко, Сергей укоризненно качал головой и говорил: «У каждого человека есть хорошее. Надо только найти его».
Скоро из Екатерининской больницы, благодаря вниманию Вардина и Анны Абрамовны, Сергей был переведен в Кремлевскую больницу. Там ему было покойней и лучше. В больнице Сергей не переставал работать. Он очень много читал и писал стихи.
В Кремлевской больнице написано стихотворение:

Годы молодые с забубённой славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли...

Очень часто у большинства людей бывает такая история (особенно это видно у детей). Например, у моего соседа была коза, и козу эту надо было летом стеречь. Двенадцатилетний сын его ни за что не хочет стеречь один, но с кем-нибудь он охотно караулит весь день. И другое: ребенок дома не хочет ничего делать, а смотришь, у соседа он копает грядки, несет воду и т. д. Недаром пословица есть: «За компанию и поп пляшет».
Сергей как ребенок был подвержен этой слабости.
С кем-нибудь он в огонь и в воду полезет. Один он не мог выпить рюмку вина, один он не будет завтракать. После поездки за границу близкими Сергея стали люди, которые после смерти Ленина почти все оказались в оппозиции. Эти люди не верили в победу социализма. Им мерещилась гибель Советского Союза. «Наш конец — это конец февральской (?) революции», — с горькой иронией говорил один очень уважаемый Сергеем критик. И струны души Сергея, как эолова арфа, запели о гибели. Галя металась, ругалась, но дать других людей она была не в силах.
На Кавказе Сергей встретил Чагина Петра Ивановича, и этот человек как прожектор осветил сумерки Сергея. Старый партиец, без колебаний веривший в свое дело, смело шагающий в будущее, он умело дал почувствовать Сергею настоящую дорогу. И Галя с радостью смотрела, как у Сергея на месте ран появлялась новая нежная кожица. Но Москва была сильнее Чагина. Сергей стал догадываться о вреде Москвы и искать выхода.
Летом 1924 года Сергею довелось быть на приеме у Михаила Ивановича Калинина. Михаил Иванович пригласил Сергея в гости к себе в Тверь, на родину.
Сергей был очарован приглашением наркома. Он совсем перестал пить и готовился к поездке, как к великому таинству.
Сергей не застал Калинина дома. Михаил Иванович был на гумне. С цепом в руках, утирая платком струившийся по лицу пот, Михаил Иванович с улыбкой встретил Сергея.
— Умеешь, — показывая на рожь, спросил Калинин.
Сергей, сняв шляпу и перчатки, молча взял другой цеп, и в два цепа они до завтрака молотили рожь.
Три дня Сергей гостил у Калинина. Вернулся он бодрым, довольным.
— Знаете, Галя, это как во сне, сам народ правит государством…
Сергей любил все анекдоты о Калинине и всегда смеялся от души над ними.
Вот один из них. Калинин едет к себе на родину, дорога тяжелая, колеса телеги визжат и спотыкаются.
«Ты что же не подмазал колеса», — спрашивает Калинин мужика. «Да подмазал я, — ответил мужик,— только мазут никуда не годится. Какая власть, такая мазь!» — закончил мужик.
Простота, умение понять мужика и помочь ему сделали имя Михаила Ивановича настолько популярным среди крестьян, что при каждой несправедливости местной власти каждая баба на последние деньги ехала в Москву и находила все, что было ей нужно, у Калинина.
— До Бога высоко, до Кремля далеко, а вот я к Михаилу Ивановичу съезжу и найду управу на вас, — говорила баба в сельсовете.
И действительно, просители всегда находили все ответы у всероссийского старосты.

Когда Сергей бывал в отъезде, Галя иногда поздно возвращалась с работы. Но при нем она аккуратно приходила домой. В этот раз она почему-то задержалась в редакции дольше обыкновенного и вернулась в одиннадцать часов. Следом за ней пришел Сергей. Сергей был трезвым, и настроение его казалось хорошим. За ужином он шутил, смеялся. Галя казалась чем-то смущенной и говорила совсем мало.
— Да, ты знаешь, — обратился Сергей ко мне, — мы сегодня с Галей в театре встретились, видела бы ты, как она смутилась. Бросьте, Галя, ничего дурного не случилось! — улыбаясь, говорил Сергей. — Это Покровский был с вами?
Гром, пожар, ничто не могло так ошарашить меня, как это известие. Покровский был близкий человек Гали до Сергея. У него была жена, но Галя без Сергея иногда встречалась с ним. Я знала это.
Конец покою, Сергей опять без угла и одинок…
Сергей быстро уехал на Кавказ.
Мне он прислал пьяное письмо, где требовал немедленного моего ухода от Гали. «Уйди тихо, — писал он. — У Гали своя личная жизнь, и ей мешать не надо». Галя была грустна и оправдывала себя тем, что Сергей не любит ее. Потому она и встречалась с Покровским.
Сергей вернулся опять к Гале. Казалось, ничего не случилось. Все шло по-старому. Галя решила, что Сергей не придал значения этой встрече, но она ошибалась…
Я познакомилась с ленинградской поэтессой Марией Шкапской. Несколько дней спустя Шкапская позвонила мне по телефону и изъявила свое желание видеть меня, т. е. зайти к нам с очень хорошей своей приятельницей Софьей Андреевной Толстой. У нас был тихий приятный вечер. Сергей, Галя и я, и никого чужих.
Желание Шкапской меня очень смутило, и когда я вошла в комнату спросить: «Можно ли зайти к нам Шкапской?» — Сергей и Галя поняли мое положение и, улыбнувшись, согласились принять. Шкапская пришла с молодой женщиной. Женщина была высокого роста, некрасивая, но приятная. Это и была Софья Андреевна Толстая. Внучка Льва Николаевича Толстого.
Вечер закончился так же хорошо, как и начался. Сергей пошел провожать наших гостей, и мы с Галей решили, что Толстая очень приятная женщина. Вернувшись, Сергей согласился с нами и, улыбнувшись, добавил: «Надо поволочиться, Пильняк за ней ухаживает, а я отобью».
Скоро Сергей опять уехал на Кавказ и пробыл там довольно долго, но, вернувшись, не забыл своей новой знакомой и в июне 1925 года переехал жить на квартиру к С.А. Толстой.
Если Гале, сильной и хорошо понимающей Сергея, было трудно, то Соне, новому человеку, и вовсе тяжело было. Сергей оказался без вожжей.
Один раз Сергей вернулся домой в состоянии худшем, чем обыкновенно. Соня увела его спать. Мы с Ильей (Илья — двоюродный брат, круглый сирота) сидели каждый за своей книгой. Через несколько минут Соня вернулась и послала к Сергею Илью. «Иди к нему, он не хочет, чтоб я была с ним».
Илья вернулся быстрее, чем Соня. «Выгнал», — уныло сказал Илья.
Когда я вошла к Сергею, он лежал с закрытыми глазами и, не открывая глаз, спросил: «Кто?» Я ответила, тихо села на маленькую скамеечку у его ног.
— Екатерина, ты веришь в Бога? — спросил Сергей.
— Верю, — ответила я.
Сергей метался в кровати, стонал и вдруг сел, отбросив одеяло. Перед кроватью висело распятье. Подняв руки, Сергей стал молиться: «Господи, ты видишь, как я страдаю, как тяжело мне…»
С трудом в этот вечер уложили его спать. Утром Соня сказала мне, что я вчера была похожа на старушку. Такой она меня видела в первый раз, но Галя много раз видела меня такой, и я опять побежала к Гале. «Необходимо в больницу, — сказала Галя. — Это опять начало горячки».
Сергей не хотел слушать ни о какой больнице. Он придумыват всякие преграды и сердился, когда они рушились. Соня хотела быть помощницей ему, она хотела, чтобы ни одно слово, написанное его рукой, не пропало. Сергей не любил оставлять ненужное. Его раздражала ее излишняя забота, но он стеснялся сказать ей об этом, и раздраженность накапливалась с каждым днем.
— Она заживо из меня музей хочет сделать, какой ужас! Как это тяжело. Везде во всем музей.
Множество портретов Л. Н. Толстого, (зачеркнуто: «и толстовской родни») наводило на него тоску. (Где бы Сергей ни жил, я не видела на стенах его комнаты портретов, дома в деревне он бесцеремонно стаскивал со стен все портреты, картины.) Только однажды он высказал свое недовольство, но в таком виде, что понять было невозможно, чего он хочет. Он остановился перед большим портретом Толстого и, сощурившись, обратился к Соне: «Знаете, Соня, а все-таки ваш дедушка был ханжа».
Хозяйство Сони было плохо налажено. Непочиненные носки, недостаток чистых носовых платков его тоже бесили. Соня не знала, как важны эти мелочи для Сергея, а Сергей считал неудобным ее переделывать и учить. Здоровому человеку все это легко можно было уладить. Соня беспрекословно исполняла все его желания, но он не высказывал никаких желаний.
Наконец Сергей согласился лечь в больницу для нервнобольных.
Артисты, поэты и много разных людей посещали Сергея в больнице. Однажды Сергей сказал мне: «Знаешь, кто был у меня сегодня? Мариенгоф. А вчера у меня был Церетели, он читал мне мои стихи. Прекрасно читал».
В больнице Сергея поместили в хорошей комнате. Он повеселел — никто его не достанет теперь. Много читал, писай чудесные стихи, играл с азартом в бильярд и строил планы на будущее. «Еду в Ленинград. Попрошу дать мне журнал. Буду редактором. Отберу для своего журнала молодых талантливых поэтов и писателей. Журнал буду издавать по типу «Современника». К этому времени напишу поэму «Цветы», куплю квартиру, женюсь на молодой, чистой девушке и буду жить. Знаете, надо идти в ногу со временем. Хуже нет ждать да догонять».
Эти планы на будущее Сергей твердо решил выполнить. 22-го <декабря> я видела его в последний раз. Он был здоров и тверд. 27 декабря 1925 года Есенин умер.

<1957—1965>

ПРИМЕЧАНИЯ

Екатерина Александровна Есенина (1905—1977) — сестра поэта. До 1921 года она жила в Константинове, потом — в Москве. В 1923—1925 годах помогала брату в его литературно-издательских делах. Есенин посвятил ей рассказ «Бобыль и Дружок», к ней же обращено стихотворение «Письмо к сестре».
После смерти поэта Е. А. Есенина активно участвовала в пропаганде его творческого наследия, боролась с попытками приписать ему некоторые произведения, порочащие его имя. В 1926 году она опубликовала в «Правде» «Письмо в редакцию», в котором писала: «За последнее время в Москве частным образом распространяются стихи, приписываемые перу покойного брата моего Сергея Александровича Есенина. Из таких стихов мне известны два стихотворения с посвящением Айседоре Дункан и одно — «Послание Демьяну Бедному». По этому поводу считаю необходимым заявить, что стихи «Сыпь, гармоника. Скука… Скука…» и «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», якобы посвященные А. Дункан, написаны братом моим в 1923 году и не раз читались им на литературных вечерах. Эти стихотворения входят в цикл «Москвы кабацкой» и никогда никому не посвящались. Что касается «Послания Демьяну Бедному», то категорически утверждаю, что это стихотворение брату моему не принадлежит. Екатерина Есенина» (Правда, 1926, 4 апреля).
Е.А. Есенина явилась одним из основных организаторов Литературно-мемориального музея С.А. Есенина в Константинове. В 1960—1970-х годах она принимала участие в подготовке собраний сочинений и многих сборников поэта.
Воспоминания впервые напечатаны в альманахе «Литературная Рязань», 1957, кн. 2, с. 305—317. В значительно расширенном виде вошли в сб. Воспоминания, 1965. С новыми дополнениями — ЛР, 1965, 17 сентября. С небольшой стилистической правкой воспроизведены в сб. Воспоминания, 1975, по тексту которого печатаются в наст. изд.

1 «Похвальный лист», выданный Есенину после окончания Константиновского сельского училища, так и висел долгие годы на стене родительского дома. В настоящее время хранится в ЦГАЛИ.
2 Поповы — деревенское прозвище семьи Константиновского священника И. Я. Смирнова.
3 В эту школу Есенин поступил в 1909 г. и окончил ее в 1912 г. В свидетельстве об окончании сказано, что ему присвоено звание «учителя школы грамоты».
4 Гриша Панфилов — ближайший друг Есенина в годы учебы в Спас-Клепиках. Когда Есенин в 1912 г. после окончания училища уехал в Москву, между ними завязалась оживленная переписка. Дошедшие до нас 19 писем Есенина к нему (VI, 7— 51) — один из наиболее важных документальных источников, раскрывающих круг мыслей и интересов Есенина тех лет. Г. Панфилов умер от туберкулеза 25 февраля 1914 г.
5 Есенин получил отпуск из Царскосельского военно-санитарного поезда № 143, к которому был причислен в качестве санитара, для поездки на родину с 15 по 30 июня 1916 г.
6 Второй раз в 1916 г. Есенин приезжал в Константиново в ноябре, во время своей командировки в Москву, куда был отправлен «по делам вышеназванного поезда» сроком на 16 дней с 3 ноября 1916 г.
7 Этот эпизод из жизни Есенина пока слабо документирован. В одной из автобиографий он писал: «Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике» (V, 224). Поэт здесь несколько романтизирует обстоятельства своей военной службы: в дисциплинарном батальоне он не был, а 23 февраля 1917 г. был откомандирован из Петрограда в Могилев в распоряжение командира 2-го батальона сводного пехотного полка полковника Андреева. Видимо, вскоре после свержения самодержавия он вернулся в Петроград и 17 марта 1917 г. был направлен в распоряжение Воинской комиссии при Государственной думе. Подробнее о попытке побудить Есенина и Н. А. Клюева выпустить сборник верноподданнических стихотворений см. журн. «Научные доклады высшей школы. Филологические науки». М., 1964, № 1.
8 В 1917 г. в Константиново Есенин приехал не раньше конца мая и пробыл там, видимо, июнь и июль.
9 В действительности Н. П. Кашин был в то время преподавателем русской словесности; впоследствии — видный советский литературовед, наиболее известные его работы посвящены творчеству А. Н. Островского.
10 Сын Л. И. Кашиной Георгий Николаевич рассказывал, что в Константиново их семья приезжала каждое лето, начиная с 1911 г. Бывали они там и зимой, на рождество.
«У дома был хороший сад с ухоженными клумбами, — вспоминал он, — была там и оранжерея. Но никакого специального садовника мы не выписывали, для работы приглашали кого-нибудь из местных крестьян. И все это было совсем не такого класса, чтобы зимой выращивать клубнику».
Он вспоминал также, что действительно летом 1916 г. Тимоша Данилин занимался с ним латынью. «Занятия продолжались недолго, поскольку Т. Данилина вскоре призвали в армию. Этим же летом мы ставили какой-то водевиль, роли в котором разыгрывали я, моя сестра Нина и Тимоша Данилин. Вот на этот спектакль и послали меня пригласить Сергея Александровича. Я это хорошо помню, — вспоминал Г. Н. Кашин. — Возможно, мне дали с собой букет роз. У нас в саду их было много, и они прекрасно цвели. Но, пожалуй, это было только один раз. Если бы такие поручения мне давали несколько раз, я бы этого не мог не запомнить. Когда я пришел, Сергей Александрович усадил меня около окна в избе, дал мне в руки исписанный листок и сказал, что это стихи, которые он сочинил. Я, правда, не разобрал его почерка, но сказал, что стихи мне понравились» (запись беседы с Г. Н. Кашиным от 4 декабря 1983 г.).
11 Е. А. Есенина справедливо пишет: «В память об этой весне…», потому что летом 1918 г., когда Есенин в Константинове написал стихотворение «Зеленая прическа…», Л. И. Кашиной там не было. Эпизод же с поездкой и бурей на Оке относится, видимо, к весне — началу лета 1917 г., когда Есенин жил в Константинове.
12 В 1920 г. Есенин приезжал в Константиново во второй половине апреля — начале мая.
13 Село наше делилось на 10 вытей, т. е. на 10 частей, теперь эти выти зовутся у нас бригадой.
14 «На горе» — это значит в селе. Ока внизу, а наше село наверху, т. е. на горе.


Н.В. Есенина. «В семье родной». М. «Советский писатель, 2001.

Комментарии  

-1 #4 RE: ЕСЕНИНА Е. А. В КонстантиновеНаталья Игишева 27.04.2016 20:46
Стихи, о которых говорит, Е. А. Есенина, написаны уже после начала 1924 г., т. е. тогда, когда Сергей Александрович, по ее словам, уже и в деревне пьянствовал (так что тут она, мягко выражаясь, что-то путает). А. А. Есенина же пишет, что в деревне Есенин косил сено и ловил рыбу с рыбацкой артелью (даже городскому жителю очевидно, что после такой работы человеку уже не до пьянок – дай бы Бог ноги до лежанки дотащить), а С. Н. Соколов к этому добавляет, что, приезжая на свою малую родину, поэт бродил там по лугам и общался с односельчанами (как следует из соколовских воспоминаний, вполне культурно; употребляли ли вообще на этих встречах спиртное, из текста неясно, но если и употребляли, то явно в рамках пристойности). Если к вышеописанному добавить еще и стихи, написанные в деревне (притом написанные определенно не спьяну и не с похмелья), то возникает вполне резонный вопрос: а когда же, собственно, Есенин мог там успевать еще и пьянствовать?
Цитировать
-1 #3 RE: ЕСЕНИНА Е. А. В КонстантиновеНаталья Игишева 15.04.2016 22:51
У В. Наседкина читаем: «До этой поездки я, как и все знавшие Есенина, считал его за человека сравнительно здорового. Но здесь, в деревне, он был совершенно невменяем. Его причуды принимали тяжелые и явно нездоровые формы». Е. Есенина же пишет: «В начале 1924 года оставалось одно место, где Сер­гей мало пил, — это деревня. Но потом он и в дерев­не стал пить». Так все-таки: Есенин в деревне хуже пьянствовал, чем в городе, или нет? И, соответственно, кто из супругов лжет? Или лгут оба, следуя советской «традиции» делать из Сергея Александровича конченого забулдыгу, а такого рода «детали» добавляя для большего правдоподобия, но лгут вразнобой, поскольку Екатерина Александровна за давностью лет запамятовала либо вовсе не вникала, что писал по этому поводу Василий Федорович, а уточнить не могла или не потрудилась? Последнее выглядит логичнее, поскольку вопрос этот чисто академический и искажать тут что-то преднамеренно нет никакого смысла.
Цитировать
-1 #2 RE: ЕСЕНИНА Е. А. В КонстантиновеНаталья Игишева 14.02.2016 20:37
Очень жаль, что уже нельзя спросить: «Как же это, многоуважаемая Екатерина Александровна, такой забулдыга ухитрялся вас всех тянуть: и Вас лично, и Вашу родную сестру Александру, и двоюродного брата Илью? И как же это Вы не гнушались принимать от такого падшего человека довольствие, при этом даже не потрудившись (как следует из того, что брат Ваш нанимал работницу) взять на себя домашнее хозяйство?»
Вот уж поистине: не делай людям добра – не увидишь от них лиха… :(
Цитировать
+3 #1 RE: ЕСЕНИНА Е. А. В КонстантиновеНаталья Игишева 21.01.2016 08:46
нетрудно заметить, что воспоминания Е. Есениной и В. Наседкина расходятся в части обстоятельств госпитализации: Наседкин говорит, что именно сестра Екатерина предложила Есенину брату лечь в больницу, чтобы избежать суда за оскорбление какого-то должностного лица (при этом, впрочем, умалчивая о 13 (!) уголовных делах, висевших тогда над поэтом), тогда как сама она утверждает, что причиной помещения брата в клинику стали расшатавшиеся нервы. Такая несогласованнос ть заставляет задаться вопросом: кому верить? И насколько вообще можно доверять воспоминаниям, увидевшим свет в тоталитарные времена? Каково там соотношение правды и советской цензуры?
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика