Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58553684
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
6693
16647
23340
56248947
607506
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

СОРОКИН Б. А. В университете Шанявского

PostDateIcon 02.02.2011 21:55  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 6252

 

Б. А. СОРОКИН

В УНИВЕРСИТЕТЕ ШАНЯВСКОГО

На днях, перебирая книги в своей личной библиотеке, я нашел книжку стихов Сергея Есенина «Трерядница», изданную в Москве в 1920 году. На третьей странице этой небольшой книжки надпись красными чернилами:
«Б. Сорокину — с дружбою и воспоминаниями об Университете Шанявского. Сергей Есенин. Ростов. 1920, август».
Эта надпись (круглые, не связанные между собою буковки, похожие на нечаянно рассыпанные горошины) напомнила мне о далеких годах юности, старой Москве, Университете имени Шанявского, незабываемых встречах о поэтом.
Вторая половина сентября тринадцатого года, но деревца, кусты сирени и акации в маленьком сквере на Миусской площади перед университетом еще зелены и по-летнему свежи. Я сижу на скамье и жду начала лекций вечернего отделения. Сюда, в этот тихий уголок, доносится приглушенное дыхание огромного города.
Солнце еще ярко освещает красивый фасад университета, и стекла больших окон словно плавятся в горячем блеске. Со дня моего поступления в университет прошло две недели, но я не устаю жадно впитывать все новые и новые впечатления. Лекции известных профессоров по литературе, осмотр сокровищ русского искусства Третьяковской галереи, интересные знакомства и беседы с шанявцами старших курсов, спектакли Художественного театра — все это так ново и необычно для меня, юноши из тихой провинциальной Пензы, где только мечталось о Москве и казалось, что эта мечта никогда не будет явью.
В скверике я жду Васю Наседкина, чтобы пойти в большую аудиторию на лекцию профессора Айхенвальда. С Васей мы живем в комнатушке неказистого домишка в одном из переулков около Миусской площади. Он приехал из Башкирии. Пишет стихи. В них много солнца, ветра, тихой грусти о людях бедных деревень, разбросанных в неоглядном просторе пахучих степей. Спим мы на одной кровати, и иногда по ночам он будит меня и читает свои стихи. Мы любим поэзию, и у нас большая юношеская дружба.
— А, вот ты где?— подходя, еще издали громко говорит Наседкин. С ним стройный, в сером пиджаке паренек. — Познакомься, это Сергей Есенин, наш шанявец, первокурсник. Пишет стихи. Из Рязани. Я о тебе ему говорил.
Я встаю со скамьи,  и мы знакомимся.
— Вы из Пензы? — спрашивает он, когда мы садимся.
Я говорю, что окончил пензенские педагогические курсы, которые помещались в здании бывшей гимназии, где учился Белинский.
— Это замечательно! — восклицает Есенин и встает со скамьи.
Розовый свет заката золотит его волосы и лицо, и он, словно торопясь высказать свою мысль, обращается к Наседкину:
— Ходить по классным комнатам, где когда-то сидел за партой Белинский, думать, что вот он стоял у этого окна, входил в подъезд гимназии, а после уроков тихими улицами спешил домой…
— Ну, друзья, пошли! — говорит Наседкин, и мы идем в университет. В большой аудитории еле находим свободные места и садимся рядом, слушаем лекцию профессора Айхенвальда о поэтах пушкинской плеяды. Поднимая руку и застывая на мгновение в театральной позе, профессор Айхенвальд наизусть цитирует высказывания Белинского о Баратынском.
Склонив голову, Есенин записывает отдельные места лекции. Я сижу рядом с ним и вижу: его рука с карандашом бежит по листу тетради: «Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит Баратынскому». Он кладет карандаш и, сжав губы, внимательно слушает, а потом, как бы очнувшись, снова пишет…
После лекции мы спускаемся по лестнице на первый этаж. Есенин, останавливаясь, говорит: «Надо еще раз почитать Баратынского. Помните «Разуверение»? Большой, своеобразный поэт!»
Воскресный день. По стеклу окна нашей комнаты бегут струйки воды. Дождь, надоедливый и тихий, идет и идет, не переставая. Над городом лениво плывут низкие, тяжелые облака. На мостовой тускло светятся лужи. За окном серо, неуютно, а у нас на столе кипит самовар, и мы втроем — Наседкин, я и Есенин пьем чай.
Сергей с утра сидел в библиотеке университета и зашел к нам переждать дождик, так как идти ему далеко — в Замоскворечье. Отхлебывая маленькими глотками чай, Сергей, повернув голову к окну, настороженно слушает стихи Наседкина. Они певучи и солнечны, и кажется, что в комнату входит веселый летний день…
— Хорошо, Василий, — говорит он. — Твои стихи близки мне, но у тебя степи, а у меня приокский край, мещерская глухомань, березы и рябины. У вас в Башкирии и ветел-то, должно, нет? А у нас без ветел не обходится ни одно село.
Помешивая ложечкой в стакане, он рассказывал нам, что в прошлое воскресенье ходил в Третьяковскую галерею.
— Смотрел Поленова. Конечно, у его «Оки» задержался, и так потянуло от булыжных мостовых, заборов, вонючего Зарядья туда, домой, в рязанский простор. Сродни мне и Левитан. Идешь от одной картины к другой, и вот вспыхивает осень золотом берез и синью реки, грустит закат над омутом, задумался стог сена в вечерней тишине… Смотришь и думаешь:   «Да ведь это мое,   родное,   близкое мне, с детства вошедшее в сердце…»
— А как тебе, Сергей, — говорит Наседкин, — нравится «Над вечным покоем»?
— Нет, не нравится! Может быть, больше поживу, пойму эту картину. А сейчас мне от нее холодно… Простор воды и неба как бы уносит от бедного кладбища и церквушки и растворяет в вечном покое…
Тяжелые облака проплыли за Воробьевы горы, неожиданно осветилась улица, и на стену комнаты и стол легли полосы осеннего солнца, а в лужах на мостовой под ветром голубыми оконцами закачалось небо.
— Солнце! До завтра, друзья! — сказал Сергей, выходя из комнаты. В окно я видел, как он, легко ступая по мокрому булыжнику, перешел улицу и свернул за угол.
Дня через три Есенин нашел нас в читальном зале библиотеки. В свободные часы я и Наседкин читали сборники, выпускаемые издательством «Знание». И перечитывал Куприна, а Василий увлекся Серафимовичем. Мы встали и пошли за Есениным в коридор. Он подвел нас к киоску, где продавались театральные билеты, и показал на афишу спектаклей Художественного театра.
— Вот, через  два  дня «Вишневый   сад». Идем?
— Конечно! — восклицаю я.
Покупаем три билета на балкон («галерку», как тогда называли студенты места по пятьдесят копеек).
Студеный осенний вечер. Мы идем по Тверской улице, не чувствуя резкого ветра, порывисто дующего в лицо, — наши сердца полны ожидания встречи с театром, о котором мы знали только по статьях в театральных журналах.
Дрогнув, раскрывается занавес с вышитой на нец белой чайкой — и спектакль начинается… За стеклами окон одной из комнат барского дома Раневской цветут вишневые деревья, слышно щебетанье птиц, скоро взойдет солнце… Как объяснить то высокое волнение, овладевающее нами? Кажется, что нет актеров и зрителей, нет огромного города, закутанного в осеннюю мглу, а есть только кусок жизни людей вишневого сада, согретого могучей силой таланта. Раневскую играет Книппер-Чехова, студента   Трофимова — Качалов,   Епиходова — Москвин, Лопахина — Леонидов.
В антракте пошли в фойе. Облокотившись на кресло, Сергей молчал. И только тогда, когда Наседкин спросил его, понравился ли спектакль, он, словно очнувшись, сердито проронил:
— Об этом сейчас говорить нельзя! Понимаешь?— И пошел в зрительный зал.
…Данилов монастырь. Старинные крепостные стены гармонируют с увядающей листвой деревьев, осеняющей бронзу и гранит намогильных памятников. Мы, постояв у могилы А. Рубинштейна, пошли к месту погребения Н. В. Гоголя. Над простой чугунной решеткой и плитой с выпуклыми буквами «Николай Васильевич Гоголь», над зеленоватым огоньком лампады, мерцающим в фонарике у чугунного креста, словно охраняя вечный покой великого писателя, деревья раскинули свои ветви, роняющие золотые листья.
Обнажив головы, стоим потрясенные простотой этого уголка кладбища с тремя словами на бронзовой плите. Есенин, сжав побелевшими пальцами решетку, не отрываясь, смотрит на живой огонек лампады, на бронзовую плиту, усеянную оранжевыми листьями.
— Да, вот она, несущаяся тройка — символ Руси… «Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух …и дают ей дорогу другие народы и государства…» Так писать — это значит верить в лучшее будущее России, — говорит он…
Каждый из нас уносит надолго в своей душе память о «встрече» с гениальным автором поэмы о Руси.
Прошел почти год с того дня, когда в мартовское утро 1915 года я простился с Москвой.
Полк, в котором я служу, расположен в Полесье, на берегу реки Стырь. Наш взвод на фланге батальона. Слева болото чадит запахом увядающих трав. Туман плотно окутывает наспех вырытые окопы, и голоса солдат в нем звучат приглушенно, как отсыревшие струны.
Вторую неделю сеет дождь и стоят туманы. В стенках окопов вырыты подобия землянок, мы сидим в них, томясь от скуки и согреваясь у дымных, еле тлеющих костров.
Бои затихли. На той стороне реки немцы ведут работы по укреплению позиции. Как видно, нам до весны придется сидеть в этих окопах.
Одуревшие от тумана и скуки, солдаты просят вольноопределяющегося студента Московского государственного университета Синицина почитать единственную имеющуюся у него книгу «Пир» древнегреческого философа Платона. Пламя свечи освещает стены землянки с бегущими по ним струйками воды и потолок, с которого нам весело улыбается голоногий архангел Михаил, исписанный по розовым рукам и ногам матерщиной. Солдаты нашего отделения чуть не с дракой завладели огромной иконой из алтарных ворот разбитой снарядами церкви, и хозяйственный ефрейтор Карманов определил ее на потолок землянки, завалив сверху землей и бревнами.
Солдаты соседнего взвода за чтение «Пира» и потолок с архангелом шутя называют нас монахами.
Синицин читает, и его внимательно слушают. Когда он, отдыхая, закуривает, Карманов удивленно говорит:
— Складно написано, только непонятно. Ведь и зовут по-русски. У нас на деревне пастуха Платоном тоже звали, а вот ничего не поймешь…
Так идут дни… И лишь письма из светлого далекого — от родных, друзей и просто знакомых вносят радость, которую долго носишь в сердце среди печальных болот и суровой красоты могучих сосновых лесов.
Однажды в нашу землянку заглянул вестовой командира батальона Васильев и, улыбаясь, объявил:
— Сорокин, тебе пакет,  а Карманову письмо…
Я вскакиваю и вырываю из его рук пакет. Торопливо разрываю. Вынимаю письмо от моей хорошей знакомой Марии и маленькую книжку. На переплете написано: «С. Есенин. Радуница. 1916 г.».
«Посылаю тебе книжку Сергея, куда вошли и знакомые нам с тобой стихи, — писала Мария. — Думаю, что ты, так же как и я, будешь обрадован первой поэтической ласточке нашего друга. Почитай стихи товарищам и, пожалуйста, сообщи, как они их встретят. Судя по твоим письмам, они в большинстве крестьяне, и поэтому я верю, что стихи Сергея им понравятся…»
Карманов сообщил солдатам нашего взвода о книжке, и в землянку к нам набилось человек двенадцать любителей послушать стихи.
Я рассказал о Сергее  Есенине.
— Значит, наш, деревенский? — удивленно спросил сорокалетний Григорьев — бывалый солдат с двумя георгиевскими крестами на вылинявшей гимнастерке.
— Ну давай читай, охота послушать,— сказал белозубый Овсянников, солдат второго отделения, веселый и голосистый…
Я начал читать:

По   селу   тропинкой   кривенькой
В летний вечер голубой
Рекрута ходили с ливенкой
Разухабистой  гурьбой.

Распевали про любимые
Да   последние   деньки:
«Ты   прощай,   село   родимое,
Темна   роща   и   пеньки».

Широко раскрыв глаза, внимательно слушал Овсянников. Уронив тяжелые руки на колени, как-то грустно улыбаясь, неловко сидел на подмостках Савельев — лучший пулеметчик роты.
И когда я дочитывал стихотворение:

По селу тропинкой кривенькой,
Ободравшись   о   пеньки,
Рекрута  играли   в  ливенку
Про  остальные  деньки, —

кто-то   глубоко   вздохнул   и,   тоскуя,   проговорил:
— Про  нас  написано,   берет  за  сердце…
Я читал слышанные мною в Москве стихи, но здесь, в туманном Полесье, в землянке, похожей на волчью нору, среди простых людей, оторванных от родных семей и любимых с детства деревень, эти стихи как-то по-новому входили в душу и вносили теплоту и радость в однообразие туманных дней…
Как будто просто и буднично стихотворение «В хате», но когда я начал читать:

Пахнет   рыхлыми   драченами
У   порога   в  дежке  квас,
Над печурками точеными
Тараканы  лезут   в   паз, —

радостно  оживились  солдатские лица и потеплели глаза…
Я читал и думал, что сейчас перед моими товарищами — мужиками Саратовской, Тамбовской, Пензенской губерний — ярко встают в памяти родные хаты, где:

Старый кот к махотке крадется
На  парное молоко
На дворе обедню стройную
Запевают   петухи.

Закончив чтение, я закурил. Все молчали. Не выдержав, встал Савельев и, размахивая руками, заговорил торопясь, тяжело роняя слова:
— Ну как же это, ребята! Словно дома побывал, в своей хате… Ты подумай: «Щенки кудлатые заползают в хомуты». Да ведь это я сам помню: до войны у нас сучка ощенила кутят, и они в сенях с ней жили, и хомуты там лежали. Это все он правильно сочиняет…
По просьбе солдат пришлось два раза читать стихотворение «Топи да болота», которое заканчивалось строками: «Край ты мой забытый, край ты мой родной!..»
Когда   все   разошлись,   Карманов   сказал   мне:
— От Вологды далеко моя деревня, в сосновых лесах… Край наш, правильно, забытый… Забытый, но родной — это верно! Вот он сам рязанский, а про наши края пишет. А ты не знаешь, не бывал он у нас?
Как-то ко мне пришел пышноусый солдат седьмой роты Ведерников и попросил книжку.
— В сохранности вернем! — заверил он и, развернув платок, бережно завязал в него «Радуницу».
— Земляк мой, Карманов, рассказал о стихах, которые будто наш, деревенский написал… Почитаю ребятам, а то ведь, сам знаешь, какая скука!
Довольный, он пожал мне руку и еще раз подтвердил, что книжку принесет сам.
«Радуницу» послушали все солдаты взвода, а потом эта маленькая книжечка пошла и по другим взводам роты.
Весной шестнадцатого года, когда начались бои, я потерял вещевой мешок, а с ним и книжку. Но долго еще солдаты вспоминали стихи, тронувшие их сердца живой красотой природы и затаенной грустью стороны, где «только лес, да посолонка, да заречная коса».


«Воспоминания о Сергее Есенине». Сборник. Под ред. Ю. Л. Прокушева
М.: «Московский рабочий», 1965. с. 107-115

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика