Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58552918
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
5927
16647
22574
56248947
606740
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ВОРОНСКАЯ Г.А. Улеглась моя былая рана

PostDateIcon 04.03.2018 16:16  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 4740

VoronskajaИмя Галины Александровны Воронской (1914-1991) знакомо узкому кругу читателей. Однако её очерки о писателях, её воспоминания, рассказы о Колыме заслуживают серьёзного внимания.
Г.А. Воронская была дочерью Александра Константиновича Воронского, крупного общественного и литературного деятеля 20-х годов, личность которого оказала на неё сильнейшее воздействие, сформировала её нравственного и литературное credo.
Г.А. Воронская прошла через все испытания лагерной жизни, но не изменила себе, не утратила воспитанных с детства душевных качеств, осталась верной избранному в юности пути. Она начала пи¬сать на Колыме. Ещё свежи были воспоминания о лагере, о лесоповалах, о промёрзших бараках. А она писала о встреченных ею людях — о Фрунзе, Есенине, Бабеле, Пильняке. Ей была свойственна широта взгляда на жизнь и человека. Даже в картинах лагерной жизни она умела найти контрасты, не пользуясь только одной чёрной красной. В повести «Северянка» есть удивительные картины суровой колымской природы. В публикуемом очерке «Дети» речь идёт не только о зверствах, но и о неожиданных проявлениях доброты и человечности со стороны некоторых охранников. Точно также Г.А. Воронская избегала «героизации» или «идеализации» людей, о которых она писала. В её воспоминаниях В.Т. Шаламов или Е.Д. Стасова предстают людьми сложными и противоречивыми, и тем правдивее и значительней их портреты.
Публикуемые воспоминания Г.А. Воронской о разных людях, с которыми ей довелось встретиться, об отдельных эпизодах её трагической биографии, казалось бы, фрагментарны. И все же эти собранные вместе фрагменты позволяют восстановить картину жизни, прожитой талантливым и сильным человеком.
Н.И. Дикушина.

УЛЕГЛАСЬ МОЯ БЫЛАЯ РАНА

Читающей публике имя Есенина стало известно после того, как в журнале «Красная новь» в 1921 году было напечатано его стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу», где, по словам Александра Константиновича, прозвучала «пушкинская медь». Со всех концов России в редакцию журнала шли письма с вопросами об авторе.

Все, кто прочитал это стихотворение, почувствовали, что в советскую поэзию пришёл крупный поэт.

Большое впечатление это стихотворение произвело и в Москве. Было много телефонных звонков от самых различных людей, все интересовались автором. Этим стихотворением открылись новые дороги в поэтической и в личной судьбе поэта.

Обычно меня в десять вечера отправляли спать, исключение делалось только, когда у нас был в доме Есенин. Мне разрешалось тогда присутствовать даже до поздней ночи. Отец обычно предлагал мне позвать подруг, чтобы они тоже послушали Есенина.

Жили мы в бывшей гостинице «Националь» (сейчас она имеет то же название), а тогда она именовалась 1-ым домом Советов. В прошлом это был великолепный дом, но за годы гражданской войны и революции номера гостиницы превратились в обычные жилые комнаты с керосинками, ребятишками, теснотой и утратили былой блеск. Трельяжи красного дерева стояли рядом с некрашенными детскими кроватками, бархатные портьеры побила моль, ковры вытерлись и потеряли свой рисунок, в ванных комнатах гудели примуса.

Мы жили на втором этаже, в бывших номерах какого-то великого князя. У нас было две комнаты, что по тогдашним временам считалось почти роскошью. Гости собирались обычно во второй комнате с золочёной мебелью и картинами в тяжёлых, тоже золочёных рамах.

Говорят, Есенин был очень красив, но я была ещё слишком мала и до меня красота его не «доходила», как, впрочем, не понимала я и красоту Ларисы Рейснер. Помню, волнистые светлые волосы Есенина, невысокую худощавую фигуру. От знакомых не раз мне приходилось слышать о необыкновенном внутреннем обаянии Есенина.

Помню вечер: мы все сидели за большим круглым столом, было много народа, кажется, писатели и литераторы. Есенин читал «Годы молодые с забубенной славой». Читал он негромко, с большим внутренним напряжением, которое передавалось всем присутствующим. В комнате стояла тишина, и Есенина слушали буквально «затаив дыхание». Чтение своё он сопровождал скупыми редкими жестами. После чтения Есенин просил вина, его упрашивали не пить. На всех вечерах (я имею в виду домашние вечера) Есенин всегда был в центре внимания, да иначе не могло и быть.

Другой вечер, опять не помню никого из присутствующих кроме Есенина. Он недавно вернулся из Баку и читал еще неопубликованные (кажется, «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..» и «Улеглась моя былая рана, пьяный бред не гложет сердце мне»). Читал Есенин всегда охотно, не помню, чтобы его долго уговаривали или упрашивали. Казалось, что стихи Есенина и он сам, это — одно целое и было в стихах что-то завораживающее, колдовское.

Конечно, я тогда много еще не понимала, но ритм стихов, лиричность, подлинная поэтическая взволнованность, блестящее умение читать свои произведения действовали и на меня. Есенин, очевидно, заметил это и шутя как-то спросил меня: нравятся ли мне его стихи. Я ответила, что очень нравятся. Тогда он сказал:

— Теперь я прочту стихи специально для Галочки: «Сказку о пастушонке Пете». Ты знаешь эти стихи?

Я этого стихотворения не знала. Есенин взял стул, сел около меня и прочитал эту детскую сказочку, напечатанную к этому времени в журнале «Пионер». После лирических стихов сказка мне понравилась меньше, но я покривила душой и сказала, что мне очень нравится. Есенин рассмеялся и отошёл к взрослым.
На вечерах Есенин был неразговорчив, я не помню его спорящим или оживлённо говорящим, но больше слушал, часто улыбался.

В этот же вечер по просьбе присутствующих Есенин пел «Есть одна хорошая песня у соловушки», вернее, он не пел, а говорил речитативом. Читая стихотворение, Есенин немного раскачивался, сквозь сиплые, охрипшие слова иногда прорывались чистые звонкие ноты, они напоминали о золотистой ржи, о голубом небе, а потом опять начинались хриплые звуки.

Дважды в нашем доме Есенин читал поэму «Анна Снегина», посвящённую моему отцу. Посвящение это в 1937 г. цензурой было снято и восстановлено только в полном собрании сочинений. Отец считал, что поэмы Есенина ниже его стихов. Отец очень любил Есенина и часто повторял: «Есенин — божьей милостью поэт», но в то же время считал, что ему недостаёт общей и поэтической культуры.

— Наряду с прекрасными строчками, — говорил отец, — у Есенина бывают и малоудачные, в пример приводил: «Улеглась моя былая рана».

Отец высоко ценил Есенина за большую искренность, обнажённость чувств, за то, что «Есенин пел свободным дыханием».

Про стихотворение «Голубая кофта. Синие глаза» Александр Константинович сказал: «Здесь настолько обнажена душа, что больше уже невозможно».

Я хочу остановиться на том, что после смерти Есенина в литературных, а ещё больше в нелитературных кругах, приходилось слышать, что к Есенину будто бы «не сумели подойти», недостаточно окружили его вниманием и заботой. Отец все эти разговоры опровергал. Есенину прощали все его пьяные дебоши, хулиганские скандалы, чего не простили бы другому поэту. Отец рассказывал мне, что за поступками и стихами Есенина пристально следили многие члены правительства, мрачные ноты в его творчестве всех волновали и тревожили.

Во время особенно длительной полосы скандалов и пьянства был даже проект придраться к какой-нибудь его выходке, арестовать и заставить лечиться насильно, так как сам Есенин лечиться категорически отказывался. План этот был отвергнут: побоялись, что это может тяжело повлиять на впечатлительного Есенина. У Есенина в те годы было все: талант, слава, всеобщая любовь и признание. Стихи его знала вся страна, но были ещё какие-то внутренние, тёмные силы, они шли своей страшной дорогой и не было возможности их остановить.

Возмущённо всегда отрицал Александр Константинович порнографические стихи, в большом количестве приписываемые в те годы Есенину. Как-то Есенин был у нас в гостях с женой С.А. Толстой. Мы пили чай. Есенин начал шутить:

— Вот вырастите вы, Галя, большой и красивой, я в вас влюблюсь и буду писать вам стихи. Ваш папа будет меня гнать из дома, потому что поэтов, да ещё влюблённых, никто не жалует. А вы меня пустите в дом или тоже выгоните?

С детской прямолинейностью я считала необходимым ответить на вопрос, тем более, что меня спрашивал взрослый. Однако пообещать Есенину, что я его впущу в дом, я все-таки не решилась. Бог его знает, что будет, когда я вырасту, и обещать вперёд — дело опасное. Однако, представив себе Есенина стучащегося в закрытую дверь, я разжалобилась и попыталась отговориться шуткой, но он настойчиво стал требовать ответа. Тогда — подумав немного, я ответила:

— Ну так и быть, уж впущу в дом.

Есенин очень смеялся над моим «так и быть».

Ещё одна встреча с Есениным, она описана у моего отца, но я записываю её так, как помню. Это было в воскресенье, зимним днём. Мы обедали, примерно в пятом часу. На улице сгущались ранние сумерки. Домработница позвала отца в прихожую, кто-то спрашивал его. Отец вышел, потом послышались его настойчивые приглашения зайти в комнату. Я, конечно, бросила обед и побежала посмотреть, кто пришёл. В коридоре, прислонившись к двери, ведущей в другую комнату, стоял Есенин в пальто с поднятым воротником и круглой меховой шапке, оттенявшей его очень бледное лицо с опущенными глазами. Есенин слегка покачался, войти в комнату категорически отказался.

— Вот шёл мимо… зашёл… хотел что-нибудь купить в подарок, но все закрыто… воскресенье… Купил только спички… возьмите, пригодится в хозяйстве или лучше отдайте дочке, пусть поиграет…

И всё так же, покачиваясь и не поднимая глаз, он вышел.

Отец рассказывал мне о подруге Есенина Галине Бениславской. Отец хорошо знал её, он говорил о хорошем, благотворном влиянии Бениславской на Есенина. Она была очень красивой и образованной женщиной, коммунисткой. Она не смогла пережить смерти Есенина и, как известно, застрелилась на его могиле.

Перед своим отъездом в Ленинград Есенин звонил отцу, но не застал его дома. К телефону подошла моя мать. Есенин передал привет отцу, сказал несколько любезных слов матери. По её словам, Есенин был оживлён, ничего в его тоне и в его словах не предвещало трагического конца.

Отец рассказывал, что в Ленинграде, за несколько дней перед смертью, находясь в тяжёлом, угнетённом состоянии, Есенин зашёл к Клюеву, пожаловался, что ему тяжело, что он все чаще и чаще думает о смерти, на что Клюев ответил ему:

— Пора, пора, Серёжа, на тот свет, грехи замаливать.

Может быть эти слова для Есенина были решающими.

Перед смертью Есенин долго сидел в холле гостиницы «Англетер». В комнате его, как известно, нашли стихи, написанные кровью: «До свиданья, друг мой, до свиданья». Стихи кровью писал Есенин и раньше.

Отец не раз говорил, что не может простить Клюеву его слов Есенину, хотя и считал, что его «Плач по Есенину» лучшее, что написано о нем.

Из стихов Есенина отец больше всего любил «Не жалею, не зову, не плачу», «Сукин сын», «Чёрный человек», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут», «Пушкину».

Есенин послужил прообразом Дмитрия Трунцова в книге отца «Бурса». Однажды я сказала отцу, что ранний период поэзии мне кажется ниже его последних стихов. Александр Константинович ответил мне, что тот период по силе таланта нисколько не уступает последнему, но он менее понятен, запутаннее и в пример привёл «Инонию». На мой вопрос, почему стихи позднего периода больше пользовались успехом и известностью, отец ответил, что здесь уже чувствовалась судьба поэта.

В сентябре 1944 года на Колыме меня, наконец, освободили из лагеря. «Наконец» — потому что срок моего заключения кончился в 42 году, но я ещё пересиживала два с половиной года, как «особо вредная и опасная» (я была не одна такая). Но вдруг мне посчастливилось, я вытащила «лотерейный билет» — попала в один из списков на «досрочное освобождение». Списки эти постоянно составлялись в лагере, очевидно, для поднятия нашего духа, и отправлялись куда-то «вверх». Мы уж настолько привыкли к этим спискам, что перестали обращать на них внимание и не верили в них.

Я работала в теплице, поливала помидоры, сентябрьский дневной тёплый воздух вливался в открытые люки, вдали стояли сопки со снежными вершинами. В этот день пришёл список на двадцать человек и на разводе говорили о нем, и сейчас в этот список запихали весь лагерь, называли много фамилий, потому что в лагере к тому времени было много «пересидчиков», и всем очень хотелось освободиться. Мою фамилию не называли.

В полдень ко мне в теплицу вбежала запыхавшаяся красивая татарка Зейнаб и сказала мне, что я в списке освобождённых. Она была на обеде в лагере и все выяснила.

Долгожданная свобода, предчувствие новой жизни обрушились на меня. И одновременно острая мысль, перешедшая в уверенность, пронзила меня: несмотря на свободу, я никогда больше не увижу ни отца, ни матери.

А потом мне вспомнились есенинские строчки:

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком.

Это была ещё одна встреча с Есениным. Последняя.

Колыма. 1951–53 гг.


Опубликовано в журнале «Время и мы», 1992 № 116.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика