ЕСЕНИНА Т.С. Об отце

PostDateIcon 04.10.2010 17:10  |  Печать
Рейтинг:   / 5
ПлохоОтлично 
Просмотров: 10130
Есенина Т. С.

ОБ ОТЦЕ

Детская память странно устроена. Только что, проходя мимо окна, я получила впечатление, врезавшееся на всю жизнь, но дальше полный мрак. Укладывая спать, бабушка заставляла меня молиться. Над изголовьем висела икона. Забравшись в постель, я становилась на колени, складывала ладошки и повторяла за бабушкой: за маму, за папу, за Костю, за дедушку... Мама с нами не жила, но иногда приезжала. А кто такой папа? Я не спрашивала. Своего отчима — Всеволода Эмильевича Мейерхольда я увидела впервые, когда мне было четыре года.
Жили мы в Орле, в одноэтажном деревянном доме. В этом самом доме я и родилась в 1918 году. Когда я родилась, мама сказала:
— Я так хотела мальчика...
Акушерка ответила: без девочек и мальчиков не бывает.
Мальчик появился на свет в феврале двадцатого года. Мать привозила Костю в Орел, когда ему было несколько месяцев. Позднее он стал жить с нами.
Имя Зинаиды Николаевны Райх редко упоминается рядом с именем Сергея Есенина. В годы революции личная жизнь поэта не оставляла прямых следов в его творчестве и не привлекала к себе пристального внимания. Я немногое знаю из рассказов матери...
Мать была южанкой, но к моменту встречи с Есениным уже несколько лет жила в Петербурге, сама зарабатывала на жизнь, посещала высшие женские курсы. Вопрос «кем быть?» не был еще решен. Как девушка из рабочей семьи, она была собранна, чужда богеме и стремилась прежде всего к самостоятельности.
Весной 1917 года Зинаида Николаевна жила в Петрограде одна, без родителей, работала секретарем-машинисткой в редакции газеты «Дело народа». Есенин печатался здесь. Знакомство состоялось в тот день, когда поэт, кого-то не застав, от нечего делать разговорился с сотрудницей редакции.
А когда человек, которого он дожидался, наконец пришел и пригласил его, Сергея Александрович, со свойственной ему непосредственностью, отмахнулся:
— Ладно уж, я лучше здесь посижу...
Зинаиде Николаевне было 22 года. Она была смешлива и жизнерадостна. Есть её снимок, датированный 9 января 1917 года. Она была женственна, классически безупречной красоты, но в семье, где она росла, было не принято говорить об этом, напротив, ей внушали, что девушки, с которыми она дружила, «в десять раз красивее».
Со дня знакомства до дня венчания прошло примерно три месяца. Все это время отношения были сдержанными, будущие супруги оставались на «вы», встречались на людях. Случайные эпизоды, о которых вспоминала мать, ничего не говорили о сближении.
В июле 1917 года Есенин совершил поездку к Белому морю («Небо ли такое синее или солью выцвела вода?»), он был не один, его спутниками были двое приятелей и Зинаида Николаевна. Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом: — Я хочу на вас жениться. Ответ: «Дайте мне подумать» — его немного рассердил. Решено было венчаться немедленно. Все четверо сошли в Вологде. Денег ни у кого уже не было. В ответ на телеграмму — «Вышли сто, венчаюсь» — их выслал из Орла, не требуя объяснения, отец Зинаиды Николаевны. Купили обручальные кольца, нарядили невесту. На букет, который жениху надлежало преподнести невесте, денег уже не было. Есенин нарвал букет полевых цветов по пути в церковь — на улицах всюду пробивалась трава, перед церковью была целая лужайка.
Вернувшись в Петроград, они некоторое время жили врозь, и это не получалось само собой, а было чем-то вроде дани благоразумию. Все-таки они стали мужем и женой, не успев опомниться и представить себе хотя бы на минуту, как сложится их совместная жизнь. Договорились поэтому друг другу «не мешать». Но все это длилось недолго, они вскоре поселились вместе, больше того, отец пожелал, чтобы Зинаида Николаевна оставила работу, пришел вместе с ней в редакцию и заявил:
— Больше она у вас работать не будет.
Мать всему подчинилась. Ей хотелось иметь семью, мужа, детей. Она была хозяйственна и энергична.
Душа Зинаиды Николаевны была открыта навстречу людям. Помню ее внимательные, все замечающие и все понимающие глаза, ее постоянную готовность сделать или сказать приятное, найти какие-то свои, особые слова для поощрения, а если они не находились — улыбка, голос, все ее существо договаривали то, что она хотела выразить. Но в ней дремали вспыльчивость и резкая прямота, унаследованные от отца.
Первые ссоры были навеяны поэзией. Однажды они выбросили в темное окна обручальные кольца (Блок — «Я бросил в ночь заветное кольцо») и тут же помчались их искать (разумеется, мать рассказывала это с добавлением: «Какие же мы были дураки!»). Но по мере того, как они все ближе узнавали друг друга, они испытывали порой настоящие потрясения. Возможно, слово «узнавали» не все исчерпывает — в каждом время раскручивало свою спираль. Можно вспомнить, что само время все обостряло.
С переездом в Москву кончились лучшие месяцы их жизни. Впрочем, вскоре они на некоторое время расстались. Есенин отправился в Константиново, Зинаида Николаевна ждала ребенка и уехала к своим родителям в Орел.
Я родилась в Орле, но вскоре мать уехала со мной в Москву и до одного года я жила с обоими родителями. Потом между ними произошел разрыв и Зинаида Николаевна снова уехала со мной к своим родным. Непосредственной причиной, видимо, было сближение Есенина с Мариенгофом, которого мать cовершенно не переваривала. О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге «Роман без вранья».
Спустя какое-то время Зинаида Николаевна, оставив меня в Орле, вернулсь к отцу, но вскоре они опят расстались.
Осенью 1921 года она стала студенткой Высших театральных мастерских. Училась не на актерском отделении, а на режиссерском, вместе с С. Эйзенштейном, С. М. Юткевичем. С руководителем этих мастерских Мейерхольдом она познакомилась, работая в Наркомпросе. Летом 1922 года два совершенно незнакомых мне человека — мать и отчим — приехали в Орел и увезли меня и брата от деда и бабки...
Из тихого Орла, из мира, где взрослые говорили о вещах, понятных четырехлетнему ребенку, мы с братом попали в другой мир, полный загадочного кипения.
Не могу вспомнить как мы с Костей на первых порах называли Всеволода Эмильевича. Могли назвать Севой, как мама, могли Мейером, как Шура, ее сестра.
У нас часто бывала молоденькая женщина, называвшая Мейерхольда папой — его младшая дочь Ирина. Когда Косте пошел четвертый год, он, по ее примеру, назвал его — «папа».
— Не называй его так,— попросила мать, — у тебя есть родной отец.
— Нет, он папа, — заупрямился Костя.
Я тоже стала говорить «папа», но потом все чаще называла Всеволода Эмильевича Мейером.
Родного отца долго не было в Москве. Осенью 1923 года он пришел на Новинский. Матери не было дома, скорей всего они с Мейером еще не вернулись из Германии.
Первые появления Есенина запомнились совершенно без слов, как в немом кино. Мне было пять лет. Я находилась в своем естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно эт о означало, что матери не было дома — она не стала бы меня переодевать.
Помню изумление, с каким наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего. Старуха, очевидно, знала, что у хозяйских детей есть родной отец, но не подозревала, что он так юн и красив.
Есенин только что вернулся из Америки. Все у него с головы до ног было в полном порядке. Молодежь тех лет большей частью не следила за собой — кто избедности, кто из принципа.
Глаза одновременно и веселые и грустные. Он рассматривал меня, кого-то при этом слушая, не улыбался. Но мне было хорошо и от того, как он на меня смотрел , и от того, как он выглядел.
Когда он пришел в другой раз, его не увидели из окна. Дома была и на звонок пошла открывать Зинаида Николаевна.
Прошли уже годы с тех пор, как они расстались, однако виделись сравнительно недавно. Есенин и Дункан несколько раз побывали в Париже; в один из их приездов, возможно, в начале того же 1923 года, там же оказались Мейерхольд с Зинаидой Николаевной. Они не избегали друг друга, мать познакомилась с Дункан, рассказывала Есенину о детях.
Но сейчас поэт был на грани болезни. Зинаида Николаевна встретила его гостеприимной улыбкой, оживленная, вся погруженная в настоящей день.
Он резко свернул из передней в комнату Анны Ивановны, своей бывшей тещи.
Я видела эту сцену. Кто-то зашел к бабушке и вышел оттуда, сказав, что «оба плачут». Мать увела меня в детскую и сама куда-то ушла. В детской кто-то был, но молчал. Мне оставалось только зареветь, и я разревелась отчаянно, во весь голос.
Отец ушел незаметно.
Той осенью отец лечился в больнице.
Когда он пришел после больницы, была уже зима. Вечер. В кабинете Мейера полумрак. Они сидят на тахте, все трое. Слева курит папиросу Всеволод Эмильевич, посередине, облокотясь на подушки, — мать, справа сидит, отец, поджав одну ногу, с характерным для него взглядом не вниз, а вкось.
Я сижу на полу, прислушиваюсь в разговору, но ничего не понимаю. А в голове рождается вопрос: «Почему они не могут жить втроем?»
Мама вела два дневника — для меня и для Кости. В моем дневнике и было записано, что я стала задавать взрослым этот неудобный для них вопрос.
В шесть лет меня стали учить немецкому, заставляли писать. Я уже знала, что, Есенину принадлежат стихи «Собрала пречистая журавлей с синицами в храме...», что он пишет и другие стихи и что жить с нами вовсе не должен.
У нас появилась первая «бонна» — Ольга Георгиевна. Она была суховата, грубовата и начисто лишена чувства юмора. Помню — мы с братом играем, а возле сооружений сидят Есенин и Ольга Георгиевна. Так было раза два. Ему не по себе рядом с ней, он нехотя отвечает на ее вопросы и не пытается себя насиловать и развлекать нас. Он оживился, лишь когда она стала расспрашивать о его планах. Он рассказал, что собирается ехать в Персию, и закончил громко и вполне серьезно:
— И меня там убьют.
Только в ресницах у него что-то дрожало. Я тогда не знала, что в Персии убили Грибоедова и что отец втихомолку измывается над бонной, которая тоже этого не знала и вместо того, чтобы шуткой ответить на шутку, поглядела на него с опаской и замолчала. Один только раз отец всерьез занялся мной. Он пришел тогда не один, а с Галиной Артуровной Бениславской. Послушал, как я читаю. Потом вдруг принялся учить меня... фонетике. Проверял, слышу ли я все звуки в слове, особенно напирал на то, что между двумя согласными часто слышен короткий гласный звук, Я спорила и говорила, что раз нет буквы, значит, не может быть никакого звука.
К этому времени мы с Костей были уже знакомы со своим старшим, «сводным» братом Юрой, сыном Есенина и Анны Романовны Изрядновой. Знакомство состоялось предыдущей зимой на Новинском бульваре. В шубах и валенках, неуклюжие, как медвежата, мы возились в снегу. Няня сидела на скамейке, рядом присела женщина, гулявшая с мальчиком лет восьми, который тут же вызвался покатать нас на санках. Женщина разговорилась с нянькой, узнала, «чьи дети», и ахнула:
— Брат сестру повез!
Домой мы пришли все вместе с Юрой и его матерью.
Наши мамы быстро подружились.
Вернувшись из-за границы, Сергей Александрович стал навещать и своего первенца. Анна Романовна и Юра жили в переулке Сивцев Вражек, в полуподвале большого дома. Занимали крохотную комнатку в квартире, где жила с семьей сестра Анны Романовны. Окно их выходило во двор, изредка в верхней половине окна мелькали чьи-то ноги.
Осенью 1923 года Мейерхольд взялся за спектакль «Лес» и главную роль поручил Зинаиде Николаевне... Вскоре меня взяли с собой в театр днем. «Лес» имел ошеломляющий успех. Спектакль не сходил со сцены вплоть до закрытия театра. В первые месяцы он шел почти каждый день. Есенин, разумеется, видел «Лес». Спустя годы после его смерти я недели три лежала на обследовании в кремлевской больнице. Мать приезжала каждый день, читала что-нибудь вслух, в том числе целиком прочла уже давно знакомого мне «Евгения Онегина». Чтение то и дело прерывалось комментариями (если, допустим, я не смеялась вместе с нею, она объясняла, почему смешно). Прочитав в восьмой главе строфу, начинающуюся словами: «Ужель та самая Татьяна...», она сказала мне:
— Все, все они такие... Когда я стала актрисой, Сергей стал смотреть на меня другими глазами.
В 1924 году было написано «Письмо к женщине», в нем мать и увидела эти «другие глаза».
В первой половине этого же года отец не раз выезжал из Москвы, но не надолго, однако до весны вряд ли заходил к нам — смутно помнится, что после того вечера, когда я видела всех троих (его, мать и Мейера) на тахте, он долго не появлялся.
Как-то до Зинаиды Николаевны дошли слухи, что Есенин хочет нас «украсть». Либо сразу обоих, либо кого-нибудь, одного. Я видела, как отец подшучивал над Ольгой Георгиевной, и вполне могу себе представить, что он кого-то разыгрывал, рассказывая, как украдет нас. Может быть, он и не думал, что этот разговор дойдет до Зинаиды Николаевны. А может быть, и думал...
И однажды, вбежав к матери в спальню, я увидела удивительную картину. Зинаида Николаевна и тетка Александра Николаевна сидели на полу и считали деньги. Деньги лежали перед ними целой горкой — запечатанные в бумагу, как это делают в банке, столбики монет. Оказывается, всю зарплату в театре выдали в этот раз почему-то трамвайной мелочью.
— На эти деньги, — возбужденно прошептала мать, — вы с Костей поедете в Крым.
Я, конечно, гораздо позже узнала, что шептала она во имя конспирации. И нас, действительно, срочно отправили в Крым с Ольгой Георгиевной и теткой — прятать от Есенина.
С  сентября 1924-го по сентябрь 1925-го Есенин жил в основном на Кавказе, там писал и там печатался. В 1925 году отец много работал, не раз болел и часто покидал Москву. Кажется, он был у нас всего два раза.
Ранней осенью, когда было еще совсем тепло и мы бегали на воздухе, он появился на нашем дворе, подозвал меня и спросил, кто дома. Я помчалась в полуподвал, где находилась кухня, и вывела оттуда бабушку, вытиравшую фартуком руки, — кроме нее никого не было.
Есенин был не один, с ним была девушка с толстой темной косой.
— Познакомьтесь, моя жена. — сказал он Анне Ивановне с некоторым вызовом.
— Да ну-ну, — заулыбалась бабушка, — очень приятно...
Отец тут же ушел, он был в состоянии, когда ему было совершенно не до нас. Может, он приходил в тот самый день, когда зарегистрировал свой брак с Софьей Андреевной Толстой?
В декабре он пришел к нам через два дня после своего ухода из клиники, в тот самый вечер, когда поезд вот-вот должен был увезти его в Ленинград.
В тот вечер все куда-то ушли, с нами оставалась одна Ольга Георгиевна. В квартире был полумрак, в глубине детской горела лишь настольная лампа. Ольга Георгиевна лечила брату синим светом следы диатеза на руках. В комнате был еще десятилетний сын одного из работников театра, Коля Буторин, он часто приходил к нам из общежития — поиграть. Я сидела в «карете» из опрокинутых стульев и изображала барыню. Коля, угрожая пистолетом, «грабил» меня. Среди наших игрушек был самый настоящий наган. Через тридцать лет я встретила Колю Буторина в Ташкенте, и мы снова с ним все припомнили.
На звонок побежал открывать Коля и вернулся испуганный:
— Пришел какой-то дядька, во-от в такой шапке.
Вошедший стоял уже в дверях детской, за его спиной.
Коля видел Есенина раньше и был в том возрасте, когда это имя уже что-то ему говорило. Но он не узнал его. Взрослый человек — наша бонна — тоже его не узнала при тусклом свете, в громоздкой зимней одежде. К тому же все мы давно его не видели. Но главное было в том, что болезнь сильно изменила его лицо. Ольга Георгиевна поднялась навстречу, как взъерошенная клушка:
— Что вам здесь нужно? Кто вы такой?
Есенин прищурился. С этой женщиной он не мог говорить серьезно и не сказал: «Как же это вы меня не узнали?»
— Я пришел к своей дочери.
— Здесь нет никакой вашей дочери!
Наконец я его узнала по смеющимся глазам и сама засмеялась. Тогда Ольга Георгиевна вгляделась в него, успокоилась и вернулась к своему занятию. Отец объяснил, что уезжает в Ленинград, что поехал уже было на вокзал, но вспомнил, что ему надо проститься со своими детьми.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он и сел, не раздеваясь, прямо на пол, на низенькую ступеньку в дверях. Я прислонилась к противоположному косяку. Мне стало страшно, и я почти не помню, что он говорил, к тому же его слова казались какими-то лишними, например, он спросил: «Знаешь ли ты, кто я тебе?»
Я думала об одном — он уезжает и поднимется сейчас, чтобы попрощаться, а я убегу туда — в темную дверь кабинета.
И вот я бросилась в темноту. Он быстро меня догнал, схватил, но тут же отпустил и очень осторожно поцеловал руку. Потом пошел проститься с Костей.
Дверь захлопнулась. Я села в свою «карету». Коля схватил пистолет...
Спустя четыре дня, в час, когда мы с Костей спать еще не ложились, но шумные игры прекращали, его и меня вызвали в кабинет к Мейеру. Там молча сидели два гостя, помню, что знакомые, но кто именно — запамятовала. Мама не сидела, у нее было странное выражение лица, но какое-то спокойное. Она сказала нам, стоящим перед ней рядом посреди комнаты:
— Вы теперь у меня сироты.
Помолчав, добавила: ей позвонили по телефону и сказали, что отец наш умер. Я тупо смотрела в одну точку и думала о том, что мама говорит неправду — раз она жива, значит, мы еще не сироты, про нас можно сказать, что мы «полусироты» (откуда-то я знала это слово).
Мы ни о чем не спросили. С нами больше не говорили. Гости распрощались, мама ушла в спальню. Вскоре оттуда донеслись душераздирающие крики. Это длилось долго.
Когда нас уложили, когда я заснула — ничего не помню. И следующий день в притихшем доме — в сплошном тумане, не поймешь, был он или не был...
Похороны. В Доме печати гроб стоял на возвышении, я смогла рассмотреть его лицо, когда меня взяли на руки. Он был опять совсем другой. Ни разу не видала такими его волосы — гладкими, зачесанными назад, из-за чего лицо казалось удлиненным, похдевшим. Выражение было скорбное.
Здесь, у гроба, мать впервые встретилась со своей свекровью, до этого дня они друг друга не знали.
— Ты виновата, — сказала Татьяна Федоровна.
Зинаида Николаевна не ответила, промолчала. В последующие годы они не раз встречались, в том числе у нас дома, мирно беседовали. Татьяна Федоровна поделилась с матерью одним своим секретом, она сказала, что Сергей родился не в 1895-м. а в конце 1894 года. В деревнях тогда так делали — выправляя метрику мальчику, омолаживали его, чтобы его годом позже призвали в солдаты. Сам Есенин, судя по всему, вряд ли слышал об этом от своей матери.
В Доме печати я не отходила от матери, не видела даже, с кем был Костя. Народу было много, но наступил момент, когда к гробу уже почти никто не подходил. Тогда мать поставила рядом с возвышением, на котором стоял гроб, два стула и мы поднялись на них. Она прощалась с отцом, целовала его, ей хотелось, чтобы я делала то же самое. Но, внимательно взглянув на меня, она передумала, отодвинула мой стул подальше и велела прочесть вслух стихотворение Пушкина «Зимнее утро», которое я знала наизусть. Я прочла его громко и это принесло мне облегчение.
Она не плакала ни здесь, ни по пути к Ваганьковскому кладбищу, ни когда поэты читали свои стихи у раскрытой могилы, но когда стали опускать гроб и приспустили знамена, она закричала так страшно, что мы с Колей вцепились в нее и тоже закричали. Нас троих тут же увели...
Мать считала, что если бы Есенин в эти дни не оставался один, трагедии могло и не быть. Поэтому горе ее было безудержным и безутешным и «дырка в сердце», как она говорила, с годами не затягивалась.

«Мир Есенина» (спец. выпуск по заказу совета музея С. Есенина в Ташкенте), № 1-2, 1992 г.

Видео:Татьяна Сергеевна Есенина рассказывает об отце

Social Like