РАДЕЧКО П. «Рыфмочка» из Минска

PostDateIcon 18.11.2012 11:50  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 7696

Петр РАДЕЧКО

«РЫФМОЧКА»  ИЗ  МИНСКА

Ещё с далёких солдатских лет, в пору моего обильного и бессистемного чтения всевозможных книг врезался в память рассказ Владимира Даля «Говор». Да, того самого врача Владимира Ивановича Даля, который неотлучно находился у постели смертельно раненого своего друга Александра Пушкина, и написал потом о нём сердечные воспоминания. Того, кто создал знаменитый и непревзойдённый  «Толковый словарь живого великорусского языка», являлся автором многих повестей, рассказов, очерков и сказок.
В рассказе «Говор» речь идёт о том, как к сидящему со своими соседями в тверской деревне Владимиру Далю подошли двое странников в монашеских рясах и младший из них попросил подаяния, представившись вологжанином. Но его речь насторожила      Владимира Ивановича.
— Вы давно в том краю? — спросил он.
— Давно, я всё там — ответил тот.
— Да откуда же вы родом? — спросил Даль.
— Я тамодий. (Имелось ввиду тамошний).
Даль заулыбался и спросил:
— А не ярославские вы, батюшка?
Тот побагровел, потом побледнел, забывшись взглянул на товарища, и ответил растерянно:
— Не, родимый.
— О, да ещё ростовский! — сказал Даль, захохотав, узнавши в этом  «не родимый» необложного ростовца (Имелся ввиду Ростов Великий Ярославской губернии).
Не успел он произнести эти слова, как  «вологжанин» бух ему в ноги:
— Не погуби!..
Как оказалось, этот мнимый вологжанин у себя на родине, в Ростове, присвоил общественные деньги и ударился в бега. В раскольничьих скитах нашёл себе товарища, с которым бродяжничал в монашеской рясе, прося подаяние.
В этом же рассказе Владимир Даль назвал некоторые другие особенности разговора жителей нескольких губерний России.
— Разве лихо возьмёт литвина, чтоб он не дзекнул? — написал он о белорусах, которых до  1840 года называли литвинами.
Добавлю от себя: чтоб он ещё и не рэкнул.
Вскоре после прочтения этого рассказа мне представился случай воспользоваться методом Владимира Даля, этого несравненного знатока российских говоров.
В нашу воинскую часть прибыло молодое пополнение. А поскольку ротный запевала уволился в запас, старшина тут же подобрал ему замену из новобранцев.
И вот после завтрака на пути к казарме по команде старшины тот довольно приятным голосом запел нашу традиционную песню о боевом пути прославленной дивизии.
Но в конце песни мой слух буквально поразило неправильно произнесенное запевалой одно слово:

Прошла, прошла дивизия вперОд
В пламени и славе…

После команды старшины  «Разойдись!» на плацу возле казармы я нашёл новоиспеченного запевалу Мелешко и спросил его:
— Ты, случайно, не белорус?
— Да! – обрадовано произнёс он. — А откуда Вы узнали?
Я рассмеялся и дружески сказал ему:
— Оттуда же, из Белоруссии, где каровы рабыя, а трапкi гразныя.
Он удивился ещё больше, а потом тоже рассмеялся.
Мы подружились. Ведь для нас в Германии уроженец соседней области считался не только земляком, а едва ли не родственником.
Но это, как говорится, присказка.
Результат здесь не заставил себя долго ждать. А вот со словом  «Рыфмочка» дело обстояло куда как сложнее.
Много-много лет назад я, с юности увлечённый поэзией Сергея Есенина, едва ли не с душевным трепетом начинал читать строки его бывшего друга Анатолия Мариенгофа:
«Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами.
Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела на луну, а Есенин в её библейские глаза.
Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усечённой.
Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо  «рифмы» — произносила  «рыфма».
Он стал даже ласково называть её:
— Рыфмочка.
Так она же моя землячка! — невольно вырвалось у меня. Она родилась в Белоруссии.
Но дальнейшие строки тут же остудили мой восторг:
«Горланя на всю улицу, Есенин требовал от меня подтверждения перед Почём-Солью сходства Рыфмочки с возлюбленной царя Соломона, прекрасной и неповторимой Суламифью.
Я, зля его, говорил, что Рыфмочка прекрасна, как всякая еврейская девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные курсы в Харьков».
— Нет, Винница к Белоруссии никакого отношения не имеет, — успокаивал я себя.
К тому же и начало повествования о приезде Есенина и Мариенгофа в Харьков в  «Романе без вранья» никоим образом не подтверждало мою догадку. Ещё на пути к другу Есенина Льву Повицкому они повстречались с ним на улице. А поскольку тот не имел своего жилья, а гостил у старых друзей, отправили его к ним попросить разрешения на визит. И вот что дальше написал Мариенгоф:
«Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук шесть девиц.
Повицкий был доволен.
— Что я говорил?»
Оставим без внимания то, что автор считает девиц на штуки, а также подробности их забот о гостях в этот вечер и процитируем то, что было назавтра:
«Как уснули на правом боку, так и проснулись на нём (ни разу за ночь не повернувшись) — в первом часу дня.
Все шесть девиц ходили на цыпочках…»
Из прочитанного можно было сделать вывод, что все эти девицы, в том числе и Женя-Рыфмочка — сёстры, живущие с родителями в своём просторном доме. Только возникал вопрос: «Зачем Жене надо было ездить в Винницу или в Белоруссию, чтобы заканчивать там гимназию?»
Так впервые я почувствовал недоверие к написанному Мариенгофом.
Оставалось только радоваться встрече и взаимным чувствам поэта и девушки с библейскими глазами, так неожиданно вспыхнувшим у них той памятной весной 1920 года.
К большому сожалению, мы не знаем содержания письма Сергею, которое Женя первой написала ему в Москву. И вот как 8 июня откликнулся на него поэт:
«Милая, милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня очень тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вылетел из Вашей головы.
В Москве сейчас крайне чувствую себя одиноко. Мариенгоф по приезде моём из Рязани уехал в Пензу и пока не возвращался. Приглашают меня ехать в Ташкент, чтоб отдохнуть хоть немного, да не знаю, как выберусь, ведь я куда только не собирался и с Вами даже уславливался встретиться в Крыму… Дело в том, как я управлюсь с моим издательством. Я думал, уже всё кончил с ним, но вдруг пришлось печатать спешно ещё пять книг, на это нужно время, и вот я осуждён бродить пока здесь по московским нудным бульварам из типографии в типографию и опять в типографию.
Ну как Вы живёте? Что делаете? Сидите ли с Фридой на тарантасе и с кем? Фриде мой нижайший, нижайший поклон.  Мы часто всех вас вспоминаем с Сахаровым, когда бродим ночами по нашим пустынным переулкам. Он даже собирается писать Лизе.
Конечно, всего, что хотелось бы сказать Вам, не скажешь в письме, милая Женя! Всё- таки лучше, когда видишь человека, лучше говорить с ним устами, глазами и вообще всем существом, чем выводить эти ограничивающие буквы.
Желаю Вам всего-всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего, чего Вы хотите.
                                                                                                                  С. Есенин.»
Писем от девушек, да и от кого бы то ни было, Есенин не хранил, так как даже его рукописи и книги из-за отсутствия собственного жилья всегда находились у друзей и знакомых. Но, обладая феноменальной памятью, позволяющей ему читать наизусть все свои стихи и поэмы, а при случае и прозу Гоголя или  «Слово о полку Игореве», он, безусловно, помнил и нежные послания понравившейся ему  «Рыфмочки».
Уезжая из Харькова, поэт подарил подругам Фриде и Жене, выпущенную здесь книгу  «Харчевня зорь», в которой были напечатаны его стихи, а также Анатолия Мариенгофа и живущего здесь Велимира Хлебникова с надписью относящейся к Жене: «Я тебя, милый друг, помнить буду. Есенин».
Вскоре, находясь в Ростове на Дону, он сфотографировался вместе с Мариенгофом и отправил снимок в Харьков с надписью: «Привет из Ростова Фриде, Жене и Фанни. С. Есенин». (Фанни Абрамовна Шерешевская — подруга этих девушек, как недавно мне стало известно, приехала в Харьков из местечка Шерешёво нынешней Брестской области). А затем по пути из Ростова в Минеральные Воды поэт пишет письмо:
«Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно, я сам не знаю, почему  это я стал вдруг Вам учащённо напоминать  о себе, конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это…»
Изливая душу перед Женей, поэт рассчитывает на понимание и поддержку, потому смело высказывает крамольные мысли о  «нарочитом социализме», о «тяжёлой эпохе умерщвления личности как живого», о грустных раздумьях, навеянных ему бегом тонконогого жеребёнка рядом с поездом. Ведь он знал, что Женя не харьковчанка, что она лишь недавно приехала сюда из голодающего Петрограда в более благополучную столицу Украины, чтобы переждать здесь тяжёлые времена. Да и сам он по этой же причине приезжал сюда на три недели вместе с Сахаровым и Мариенгофом, а теперь вот отправился из,  «ставшей скучной Москвы», аж в Баку. По этой же причине не возвращался в столицу из Пензы Мариенгоф, а ему о своём поспешном отъезде из родной деревни было  «говорить в письме неудобно», потому что их соседи умерли с голоду, а дед постоянно ругал большевистскую власть. Да и случайно ли в хлебосольном Харькове Есенин с друзьями издаёт книгу с недвусмысленным словом  «харчевня» в названии?
Буйные противоречивые чувства любви и тоски, неустроенности и безысходности поэта выливаются в исключительно пронзительные строки поэмы «Сорокоуст», которую Валерий Брюсов назвал лучшей из всего написанного за последние годы:

Видели ли вы,       
Как бежит по степям,
В озёрных туманах кроясь,
Железной ноздрёй храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребёнок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?..

Есенин знал нелёгкую судьбу Жени и потому доверял ей. Но мы этой судьбы не знали…
Прошло некоторое время и я с удовлетворением читал в книге Владимира Белоусова «Сергей Есенин. Литературная хроника» (М. 1969) рассказ самой Евгении Лившиц о своём знакомстве с поэтом:
«В 1920 году я жила в Харькове. Моя подруга, Фрида Ефимовна Лейбман, жила на Рыбной улице. Мы вместе работали в статистическом отделе Наркомторга Украины. В доме, где жила Лейбман, гостил в соседней квартире Лев Осипович Повицкий.
С. Есенин, Л. Повицкий, А. Мариенгоф. 1920 г., ХарьковВесной 1920 года в Харьков приехали Есенин и Мариенгоф. Как-то меня встретила Фрида и сказала, что у Повицкого остановился Есенин. Позднее мы узнали, что они были знакомы уже с 1918 года. Фриде и мне захотелось повидать поэта (тогда ей было 24, а мне 19 лет), и мы решили пойти к Повицкому, с которым уже были хорошо знакомы раньше. На другой день Есенина мы увидели. Был он в тужурке из оленьего меха. Читал он нам стихи. Пробыл в Харькове две-три недели. Встречались мы часто».
Кратенькое, но ёмкое сообщение. Во-первых, оно начисто исключало созданное Мариенгофом впечатление, будто среди  «выпорхнувших» навстречу поэтам и  «ходивших на цыпочках» назавтра девиц была Женя Лившиц. Во-вторых, Жене было не восемнадцать, а девятнадцать лет. Но главное — я убеждался  в том, что Женя не являлась коренной харьковчанкой, что произносить слово  «рифма» с белорусским акцентом научилась в другом месте. Но — где? Ведь она пишет, что в Харькове жила только лишь в 1920 году, а не до 1920-го или после, и не в доме родителей на Рыбной, куда пожаловали поэты, а скорее всего даже на другой улице.
Кроме того, обнаруживалась неточность примечаний А. Козловского и Е. Динерштейна, которые в собраниях сочинений С. А. Есенина в пяти томах, изданных в 1962 и 1968 годах, безосновательно назвали её студенткой Харьковского университета и приобщили в число  «выпорхнувших девиц»  младшую сестру Маргариту.
Но вот появляется «Собрание сочинений С. А. Есенина в шести томах» (1977 – 1980 г.г.) и в нём комментатор В. А. Вдовин, ничтоже сумняшеся,  сообщает о том, что в марте-апреле 1920 года в г. Харькове Есенин жил вместе с Повицким в доме родителей Евгении Лившиц.
Складывалось впечатление, что учёные-есениноведы или не читают написанного другими, или вслед за Мариенгофом соревнуются в запутывании сведений о девушке с библейскими глазами. Ведь каждый логически думающий человек наглядно видел многие нестыковки и странности в опубликованных письмах и дарственных надписях поэта. Например, почему в письмах и на высланной Жене фотографии  Есенин передаёт приветы её подругам Фриде и Фанни, но не упоминает её младшую сестру Маргариту, а в письмах Мариенгофу из заграничного турне передаёт приветы Жене, снова забывая о Маргарите. Не говоря уже о младшей их сестре Еве?
В конце концов,  почему учёные абсолютно не принимают во внимание тот красноречивый факт, что Есенин, высылая письмо Жене, пишет на конверте: «Харьков, Рыбная, 15 кв. Лурье для Евгении Лившиц»? Ведь одно это говорит о том, что Женя, если и проживала по указанному адресу, то на положении родственницы или квартирантки, а не члена семьи Лурье. Фамилия ведь другая!..
Но Женя чёрным по белому собственной рукой написала в своих воспоминаниях, что на улице Рыбной жили её подруга Фрида Лейбман и Лев Повицкий. (Кстати, позже они поженились). И это её сообщение было опубликовано Владимиром Белоусовым за одиннадцать лет до выхода шеститомника! Но такой факт не смутил Виталия Александровича. Он, преподаватель  МГУ, просто имел другое, авторитетное  мнение. И высказал его. Притом ещё и обвинил Владимира Германовича в непрофессионализме, отсутствии «элементарных навыков исследовательской работы». Знай, мол, сверчок, свой шесток!
 Да, Владимир Германович был инженером. Но этот  «технарь» в свободное от основной работы время глубоко исследовал и написал о жизни и творчестве   Сергея Есенина больше,  чем многие  и многие из тех учёных, для которых это занятие являлось основным в жизни и за что они получали неплохую зарплату.
В середине 90-х годов, когда я стал постоянно приезжать в Москву, Рязань и Константиново на Есенинские конференции, высказал своё предположение о том, что Женя Лившиц родилась и выросла в Белоруссии некоторым учёным. Но они восприняли это без энтузиазма, ссылаясь опять-таки на Харьков. Не подозревая о том, что в этом городе Женя прожила всего лишь полгода — с весны по осень 1920 года!
Присутствовавшая при разговоре член Международного есенинского общества «Радуница» Маргарита Ивановна Малова, подсказала мне, что в Могилёве родилась другая знакомая поэта — Надежда Вольпин.
Надежда Давыдовна ещё была жива и я успел взять у неё интервью. Написал о ней небольшой очерк  «Нашу землячку любил Есенин», который через некоторое время был опубликован в газете, а затем в журнале. Позже, благодаря поискам в Национальном историческом архиве Беларуси, я установил её родословную, включая деда — купца 2-й гильдии в городе Орша.
К сожалению, магия трёх собраний сочинений поэта стала довлеть над есениноведами более молодого поколения, которое не сочло необходимым перепроверять, казалось бы, апробированные сведения. Несомненно, сыграл свою отрицательную роль и вал мариенгофского «Вранья», издаваемого едва ли не ежегодно огромными тиражами, а также воспоминания   Надежды Вольпин  «Свидание с другом» (1984 г.), которая, увидев в Евгении Лившиц достойную соперницу, не смогла узнать в ней свою землячку и с присущим ей высокомерием столичной поэтессы окрестила Женю  харьковчанкой.
В результате искажённые сведения о том, что Женя и Рита — харьковские знакомые Есенина, в доме которых жил поэт, в разных вариациях появились в таких серьёзных изданиях как  «С. А. Есенин. Материалы к биографии» (М. 1992),  «Сергей Есенин в стихах и жизни» (М. 1995), «С добротой и щедротами духа» Н. Г. Юсова (Челябинск. 1996),  «Сергей Есенин. Полное собрание сочинений в семи томах (девяти книгах)» (М. 6-й том, 1999) и даже в одном более позднем.
Впрочем, Надежда Вольпин при ревностном отношении к Жене оставила весьма любопытные характеристики своей непризнанной землячки. По её утверждению Евгения Лившиц появилась в Москве уже осенью 1920 года. Надя заприметила её на одном из поэтических вечеров, где Есенин читал поэмы  «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Очевидно, это было 23 ноября на вечере  «О современной поэзии», организованном Всероссийским Союзом поэтов. И вот как охарактеризовала ей соперницу всезнающая подруга Сусанна Мар:
«Это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдаётся <…> Словом, Женя Лившиц».
Надежда Вольпин стала внимательно присматриваться к сопернице до такой степени, что та ей даже снилась. И  вот что написала впоследствии:
«Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Стихи слушает жадно — во все глаза!»
И ещё:
«Впредь я буду встречать её довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов (у консерватории). Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделённые прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин — на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в чёрную глубину влюблённых и робких девичьих глаз, рука поглаживает аккуратно выложенные на прилавок кисти покорных рук… Что читает девушка в завораживающих глазах поэта? Ответную влюблённость? Нет, скорее пригласительную нежность. Её девическая гордость требует более высокой цены, которой не получает».
Вполне очевидно, что очарованная Есениным, Женя осенью того же, 1920 года, покидает хлебосольный Харьков, прожив в нём всего лишь полгода, однако не возвращается в Петроград, где живут мать с отчимом и сестра, а останавливается в Москве.  Чтобы здесь постоянно видеть и слышать поэта, попытаться полностью завладеть его расположением.
Но, увы!.. Здесь у неё оказалось немало более бойких и заметных конкуренток, включая и такую эффектную, как Айседора Дункан. Вскоре в их число вошла и младшая сестра Маргарита.
Скромная, спокойная, ненавязчивая Женя обходится редкими знаками внимания со стороны поэта и продолжает любить его незабывно, преданно и нежно. После его возвращения из-за границы и разрыва с Дункан она  напоминает о себе поздравлением поэта с днём рождения:
«Сергей Александрович, дорогой!
Сегодня я тоже помню Вас и, наверно, буду помнить ещё много дней впереди. Я верю в Вас, верю, что и у вас будет ещё много радости, простой человеческой радости.
Низкий, низкий поклон и поцелуй, Женя».
Вторая записка написана ею 8 декабря 1923 года, то есть вскоре после так называемого «Дела четырёх поэтов», когда Есенин был обвинён в проявлении антисемитизма и потому особенно нуждался в дружеской поддержке:
«Сергей Александрович!
Я шлю Вам низкий поклон.
Хочется знать, как Вы живёте.
Если можете, позвоните завтра. Женя».
Отсутствие собственного жилья, интриги недругов и завистников, всевозможные провокации являлись причиной нередких и продолжительных поездок Есенина по стране. 14 апреля 1924 года он провёл вечер поэзии в зале Лассаля в Ленинграде, чтобы собрать средства на издание книги  «Москва кабацкая».  Благодарная публика долго-долго не отпускала его со сцены. И он назавтра пишет Галине Бениславской, что «решил остаться жить в Питере». Зовёт и её, а также просит, чтобы она привезла ему ставший знаменитым  большой американский чемодан или послала с ним Ивана Приблудного или Риту.
В это время как раз в Питер уезжал жених младшей из сестёр Лившиц — Евы, студент Государственного института искусств Марк Гецов. (Как мне недавно удалось выяснить, Марк Азриэлевич родился в Минске и, вероятно, давно знал сестёр Лившиц). Старшие из них уговорили земляка и будущего родственника доставить по назначению такую необычную поклажу и попросили самолично встретиться     с поэтом, узнать о его самочувствии, окружении, образе жизни.
Ощущая какую-то недомолвку в их отношениях, Женя пишет Есенину письмо такого содержания:
«Сергей Александрович, милый!
Мне не хочется, чтоб между нами осталось небольшое чувство досады. Я шлю Вам большой и тёплый привет.
 Дорогой, берегите себя!  Я целую Вас. Женя.
P.S.  Когда выйдет книжка, постарайтесь поскорее прислать нам.
Я ведь почти не знаю  “Москвы кабацкой” и жду её с нетерпением.
                                                                                         Москва. 29/ IV—24 г.»
Марк Гецов встретился с поэтом и в тот же день, второго мая, написал письмо Жене и Рите с подробным изложением этого события, а также о том, какое впечатление произвёл на него этот «чудесный, простой, сердечный человек. Мне стало ужасно хорошо <…> Может, я попал в один из тех счастливых моментов, когда Сергей Александрович бывает исключительно хорошим, ну и отлично — я очень рад. Теперь я Есенина люблю вдвойне…»
Больше Есенину девушка с библейскими глазами  не писала. Как и он ей. Но в письмах Рите, Галине Бениславской и некоторым другим он неизменно передавал приветы и низкие поклоны Жене. Чувствуя свою в некотором роде ответственность за судьбу безмерно влюблённой в него девушки, через Риту он советует ей выйти замуж. Но она остаётся верной ему. Смерть Есенина она восприняла, как личную трагедию.
Замуж Евгения Лившиц вышла только в 1930 году, когда ей исполнилось 29 лет. В память о поэте  своего второго сына она назвала Сергеем.
Во время войны умер муж Евгении, инженер-строитель А. И. Гордон. Она работала в Центральном институте усовершенствования врачей, а после защиты кандидатской диссертации — в Тропическом институте Академии наук СССР. Умерла Евгения Исааковна от инфаркта в 1961 году и похоронена на Востряковском кладбище.  Её внуки нынче живут в Англии.
Незадолго до смерти Евгения передала свой архив сестре Маргарите. Публикуя часть его в 1995 году, накануне 100-летия со дня рождения С. А. Есенина, научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького Российской Академии наук Н. Г. Юсов, твёрдо уверовавший из собраний сочинений поэта в то, что Маргарита, как и Женя позакомилась с Есениным в Харькове в 1920 году, повторил ту же ошибку в юбилейном сборнике научных трудов. Хотя мог бы устранить эту многолетнюю неточность с помощью дочери Маргариты — Инны Максимовны Бернштейн, которую поблагодарил за предоставленные материалы.
Но имя хранительницы архива сестёр Лившиц было произнесено. Харьковские поклонники творчества  поэта нескоро, но всё же вышли на след Инны Максимовны, хотя при наличии некоторых дополнительных сведений сделать это было просто. Ведь она, будучи переводчицей, являлась членом Союза писателей СССР, а каждая солидная библиотека располагает справочником с их адресами. Однако, узнав с  помощью И. М. Бернштейн о том, что сёстры Лившиц родились в Минске, харьковчане затеяли спор о целесообразности обнародования этих сведений за пределами своего города. Как это было и в случае со Львом Осиповичем Повицким, надёжным и заботливым другом Есенина. Нигде никогда не было сказано слова о месте его рождения. А поскольку учился он в Харьковском университете, а в 1920 году к нему в Харьков пожаловал Есенин с друзьями, складывалось впечатление, что он извечный харьковчанин. И это тешило сердца местных есениноведов. Экий дешёвенький местечковый патриотизм!!!
Несколько лет назад в Москве я встретился с сыном Л. О. Повицкого, который выпустил книгу своего отца «О Сергее Есенине и не только…». В ней помещена автобиография Льва Осиповича, в которой сообщается, что вырос он в городе Мозырь бывшей Минской губернии и считает его родным. В Харькове он учился на первом курсе юридического факультета до ареста за революционную деятельность, а потом бывал здесь лишь наездами. Родился же он недалеко от Гродно, на территории нынешней Польши, в гмине Понеман-Пожайсца Мариампольского уезда, что потом  бывший подпольщик, на всякий случай, старался скрывать. Таким образом, я узнал —  Лев Повицкий считал своей малой родиной Беларусь, а не Харьков, на что неизменно пытались намекнуть украинские коллеги.
В разные годы я много-много времени потратил на поиски белорусских следов  «Рыфмочки» — Жени Лившиц — в Национальном историческом архиве Беларуси. Дело усложнялось не только обилием обладателей такой фамилии (даже на сегодняшний день по телефонному справочнику в компьютере их насчитывается в республике около двухсот!), а и тем, что многие документы пропали во время войны. Главный из них в данном случае — «Посемейные списки Минской мещанской управы за 1902 год», из которых уцелела лишь только восьмая часть.
Были просмотрены и изучены многие сотни всевозможных дел, тысячи и тысячи больших листов писарской каллиграфической дореформенной вязи, относящейся не только к Минску, а и к другим губернским, уездным городам, местечкам и волостным центрам. В результате появилось немало косвенных подтверждений проживания семьи Исаака Лившица в Минске.
Е. Лифшиц. 20-е годыМне удалось проследить родословную  уже упоминаемого жениха Евы Лившиц — Марка Гецова, а также семьи известного фотомастера Моисея Наппельбаума, который вместе с дочерью Идой фотографировал Есенина в Ленинграде в 1924 году, а потом сделал и посмертный его снимок. Фотографировал и сестёр Лившиц. Кстати, Рита по приезде в Москву некоторое время работала в его фотоателье. Наверняка, они были знакомы ещё в Минске.
Здесь же жила семья Самуила Шмурака. Именно у него работала после смерти мужа от разрыва сердца мать сестёр Лившиц. Затем вышла замуж за его сына — Бенциона, с которым и перебралась в Петроград. Оставшись в 1905 году одна с тремя малыми дочерьми, среднюю, Маргариту, она отдала на воспитание более состоятельным  родственникам в Варшаву. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, приёмные родители Риты перебрались в Москву, где она и  закончила гимназию. Потому с белорусским акцентом говорить не могла.   И  в Харькове она никогда не была.
Среди нескольких Исааков Лившицей, проживавших в Минске во время предыдущей переписи в 1896 году, мне удалось обнаружить только двух, следы которых затерялись к переписи 1914 года. Были они двоюродными братьями и имели одного общего деда Исаака. Для уточнения того, кто из них мог быть дедом сестёр Лившиц, нужно было узнать отчество их отца — тоже Исаака.  В разгадке я рассчитывал на дочь Маргариты — Инну Максимовну Бернштейн. Но она написала мне в письме от 9. 02. 2007 года, что отчества своего дедушки не знает:
«…наши интересы почему-то на старину не распространялись, мои братья и я, по глупости, больше интересовались будущим и только под конец сообразили, что не нашего ума это дело…  Так что из названных Вами двух Ициков-Исааков любой мог быть моим дедом».
И, наконец,  ещё один любопытный аргумент. Среди множества документов 1900-1910 годов я обнаружил такое заявление:
«Покорнейше честь имею просить Минскую мещанскую управу о выдаче мне удостоверения о принадлежности к обществу для предоставления в Минский государственный банк.
                                        г. Минск.    Лившиц  Хая  Гиршевна».
На обратной стороне заявления, заполненного 24 апреля 1900 года, написано, что эта просьба удовлетворена.
Учитывая  то, что отец сестёр Лившиц работал в банке, я направил Инне Максимовне Бернштейн текст этого документа. Ведь её бабушка была служащей и вполне возможно, что после вступления в брак с первым мужем перешла на работу к нему в банк.
В письме Инна Максимовна сообщила, что в быту соседи и знакомые называли её бабушку Ольгой Григорьевной, а как её имя значилось в паспорте, она не знает, но  считает, что  «вариант Хая Гиршевна подходит. По второму браку муж её  был Бенцион, у нас звался дедушка Беня. Они жили на нашей памяти в Ленинграде и оба умерли во время блокады».
Так закончилась моя многолетняя  «одиссея» с поиском следов  «Рыфмочки» — Евгении Лившиц — на Беларуси.


 

Пятру Радзечку,

   беларускаму ясенiназнаўцу, аўтару глыбокага даследавання

                              “Рыфмочка из Минска” і кнігі  “Есенин и Беларусь”

Без шуму-пылу i зазнайства

Ён раскруцiў  сяргеезнаўства.

Пятро дакажа, спадзяюся,

Што i Ясенiн  з Беларусi!!!

                                                            Павел Саковiч,

беларускі паэт

 

 

Social Like