ИВНЕВ Рюрик. Из дневника 1906-1980

PostDateIcon 02.03.2013 18:42  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 7430

«Я ХОТЕЛ ПИСАТЬ ТОЛЬКО ОДНУ ПРАВДУ…»
(О дневниковой прозе поэта Рюрика ИВНЕВА)

Рюрик Ивнев — имя звучное и запоминающееся. Его как поэта ценили Есенин и Мандельштам; его стихи, рассказы, повести в 1910-1920-х гг. занимали полосы лучших газет и журналов; без его участия трудно было представить вечер поэзии в элитарном артистическом кафе или в клубе Красной Армии. Эти какие-то всеохватность и вездесущность проистекали из внутреннего состояния его неуемной души, всегда остававшейся детски-бесхитростной, жадной до новых впечатлений и жаждущей обнять весь мир.
Трудно назвать представителя культуры Серебряного века, с которым бы Ивнев не был знаком; с большей частью их — поэтами, художниками, актерами — если и не дружил, то приятельствовал. Очевидно, что и он был всем им необходим. Какова была природа его обаяния, почему столь многим людям, причем незаурядным деятелям культуры, видным партийным, государственным персонам, было душевно уютно и комфортно с ним, — это, видимо, так и останется загадкой.
Не случайно, несмотря на то, что Ивнев входил в определенные поэтические группировки, он в них обычно смотрелся «белой вороной»: среди футуристов — как будто символистом, между имажинистами — каким-то экспрессионистом. Взвинченная лирика его первых и наиболее интересных поэтических книг, обычно балансировавшая на грани то экстаза, то покаянного самобичевания, вдруг легко могла усмирить свои порывы, облекаясь в осязаемо-ясные формы, и, казалось, заключала себя в тихую гавань акмеизма.
Важно же то, что все эти качества его лирики присущи его дневниковой прозе — само осознание им себя как творческой личности происходило в подростковом возрасте, реализуясь параллельно в попытках стихотворства, не уступающего поэзии его кумира тех лет Семена Надсона, и в стремлении аккуратно фиксировать в поденных записях более всего взволновавшие его происшествия, мнения, настроения.
Поначалу эти дневниковые записи необыкновенно лаконичны, да и нередко скучно-однообразны: «Получил (ответил на) письмо…», «День прошел довольно хорошо», «Было очень весело»… Но постепенно автор дневника входит во вкус, и на его страницах отражается необыкновенно бурная жизнь тифлисских кадетов: изготовление ими рукописных газет, обсуждение стихов и статей друг друга, некрасивые истории с воровством и реакция на них, участие в любительских спектаклях, первые сердечные тайны, походы в театр и в гости. Ну и конечно, все начинает окрашиваться кровавыми отсветами эпохи — политические события то и дело врываются под мирную сень классов, производя смущение в умах и поляризуя их. Миша Ковалев (таково настоящее имя Рюрика Ивнева) и его ближайшие друзья, среди которых будущий большевик и советский военачальник Павел Павлов, разумеется, в стане либо «красных», либо им сочувствующих.
По дневнику видно, насколько интенсивным было интеллектуальное возрастание его автора: постоянно расширялся круг чтения, все разнообразнее становились интересы (один из самых острых касается религиозных предметов — таинства исповеди, проблемы веры и неверия), все меньше оставалось незаполненных бисерным почерком страниц в заветной тетрадке, куда вписывались стихи. И вот уже не только товарищи-кадеты, но и офицер-воспитатель Г. А. Докучаев как-то на уроке указал на него помощнику инспектора: «Это у нас вон поэт». Тот ответил: «Знаю» (запись от 18 мая 1907 г.).
Р. Ивнев, В. Чернявский, С. Есенин. 1915 г.О дневнике становится известно товарищам, хотя автор если и зачитывал из него кое-какие фрагменты, то только самым близким друзьям. Он замечает, что у него без спросу из тумбочки брали тетрадку, читали. И тут кадет Ковалев превращается в жесткого цензора, вооружается ножницами и не предназначенные, на его взгляд, места (от одного слова — чьего-то имени — до целых больших абзацев и даже страниц) безжалостно удаляет. В таком, слегка обкорнанном виде и сохранился до наших дней кадетский дневник. И все же он остается интересным и увлекательным. Не случайно же он понравился Есенину, читавшему его в 1915 г., и тоже с многочисленными изъятиями. Кстати сказать, Есенин, судя по его письму (до нас дошел, возможно, не аутентичный его текст, а воспроизведенный Ивневым по памяти, поскольку в свое время переписка друзей была ими по договоренности сожжена), читал дневниковые тетрадки не только нам известные, но и ныне утраченные. Поэтому есть смысл привести здесь полностью это письмо:
«Дорогой Рюрик!
Прочел твои дневники 1906-1910 годов. Как в зеркале, увидел все то, о чем ты вспоминаешь. Очень понравилась мне игра в "морской бой" с твоим закадычным другом Павликом Павловым. А игра в "историю Рима". Это же надо додуматься до этого. Два брата Липпомана, их мамаша и друг дома ксендз. Это прямо страницы из повести. Хохотал, когда читал про шельму Андроникова, изгнанного из пажеского корпуса в Петербурге. Особенно выпукло вижу Вакилова, умевшего с изумительной точностью передразнивать всех, от директора Кадетского корпуса до священника Зверева, сменившего мундир драгунского офицера на рясу. А когда читал страницу, в которой ты описываешь, как кадеты забросали сапогами дежурного офицера за его "провокаторские способности", пожалел, что меня не было среди этих кадетов. Завтра ночью буду продолжать чтение. Обнимаю. Твой Сергей Есенин». <…>

А. Дмитриев, Н. Леонтьев

Рюрик ИВНЕВ
ДНЕВНИК 1906-1980

1918 год

<…>
1 янв<аря> утром. Только что встал. У Есениных. Вчера у них встречали Новый год (они, Володя Ч<ернявский>, Орешин и я), и я остался ночевать. Боже мой! Как хорошо! Слышу чудесный голос… (рабочий поет за стеной). Так хорошо слышно, будто он поет здесь, в этой комнате.

1 янв<аря>. Днем. У него на квартире. (Заходил по делу, насчет письма в редакцию «Известий» по поводу митинга «Интеллигенция и народ»). Какое хорошее лицо, какие хорошие глаза у Стеклова (пресловутого Нахамкеса). О нем так много гадостей писалось, что я невольно имел против него какое-то предубеждение. Увидел — и все растаяло. [Чудесное] Хорошее рукопожатие у него, и весь он — флюидически приятен.

1 янв<аря>. 1918 г. вечером, дома. У Есенина встретился с Орешиным. Он спрашивает меня:
— Ивнев, когда у вас вышла последняя книга?
Я отвечаю:
— Около года назад.
— Интересно бы почитать ваши стихи, я их совсем не знаю, — сказал он.
А через четыре часа, [уже] на маскараде (мы поехали после встречи Нового года на маскарад, устроенный Костей Ляндау, а потом все поехали к присяж<ному> пов<еренному> Переплетнику (нам совсем незнакомому)), т.е. уже после маскарада и у Переплетника, полупьяный [говорил напившись], целовал мне руки и говорил, что за моими стихами он следил давно и [знает] каждый номер «тоненьких книжек», в которых были напечатаны мол стихи, он помнит и любит. Какая [непонятная] темная человеческая душа. И любит, и делает вид, что не любит, и доброжелательствует, и притворяется, что «ничего моего не читал».
Меня поразила эта черта, особенно в таком молодом сердце.

1 янв<аря> вечером, дома. Пью чай с вареньем. Вчера Есенин и Орешин были пьяны (полупьяны, но это еще «лучше») и много наболтали мне.
Боже! До чего испорчены (насквозь прогнилостны, и — о, какая эта гниль!) «литературные нравы». Какая зависть, какие интриги, какая ложь! Как я счастлив, что живу не «литературною», а «домашней» жизнью. Самые пошлые «домашние дрязги» лучше «литературных пакостей».
Как больно, Боже, как больно и как грустно. («Больно», «грустно» — это мало! Просто невыносимо!) <…>

1919 год

<…>
19 янв<аря> в своей новой комнате (на Козицком). Хожу по комнате с Сережей (Есениным), смотря на портреты, развешенные Свирским (Достоевского, Пушкина, Толстого, Лермонтова). Чем «мельче» писатель, тем больше у него в комнате портретов великих людей. Отсюда, конечно, не следует, что если великий писатель увесит свою комнату портретами, то он станет «мелким».
P.S. Я живу в комнате, которая была кабинетом Свирского (он переехал в Петербург).

19 янв<аря>, полдень — час. Спускаясь к Дмитровке с С. Есениным и потом в «Метрополе» сидя у Рукавишникова. Меня тошнит от литераторов, от «литературы». Боже мой! Бежать бы, бежать хота бы на край света!
P.S. И Р<укавишников>, и Е<сенин> лично мне симпатичны как люди. <…>


1923 год

<…>
2 мая. После встреч с Петровским (2 раза), смотря на его измученное, светлое и прекрасное лицо. Как голодные псы, ходят поэты из редакции в редакцию грызть кости «аванса», но авансов не дают. У нас царит какая-то безумная, паническая боязнь оригинальной строчки, оригинального слова. Печатается серая скучная вата. Все живое (подлинное) мечется и мучается.

Есенин приезжает в июне (письмо Мариенгофу). (Имеется в виду недатированное письмо А.Б. Мариенгофу, которое Есенин начинает так: «Милый Рыжий! В июне буду в Москве…» (Есенин С.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1980. Т. VI. С. 137). Вернулся поэт в Москву только 3 августа. С мая 1922 г. Есенин со своей женой А. Дункан находился в турне по странам Европы и США.). Я его очень люблю, но ужасно неприятно иметь с ним дело. Он — хищник, интриган, коварный, вот уж на кого нельзя положиться. И все это под ласковой улыбочкой. Его скандальная связь с Дункан (старухой по сравнению с ним) не может быть оправдана ничем. Ужасно то, что сам он не сознает, как он жалок в роли «альфонса», — но в то же время это такой громадный талант, что ему можно простить всё, даже убийство. <…>

<…>
Ночь на 16 мая, дома. Есенин содрал кожу с Нарбута и Зенкевича, сделал из нее флаг и вышел на улицу. Его заметили. Он стал знаменит, а Нарбут-Зенкевич (кожа-то!) остались в тени. (К лит<ературной> характ<еристике> Есенина.) <…>

<…>
4 августа, утро. Москва. Вчера приехал Есенин. Познакомился с Айседорой Дункан. Обедали в Эрмитаже. Сережа вел себя ужасно: напился пьяным, ругал Айседору и «жидов» на весь ресторан. Любимое его выражение: «ебал я всех». Кроме этого, другие ругательства и выражения вроде этого так и сыплются у него из уст. Зал был Р. Ивнев, 20-е гг.шокирован. А<йседора>, видно, его безумно любит. Жаловалась мне на его поведение. Она — обаятельна. Я старался найти на ее лице следы прожитых лет (ей, говорят, за 50) и не мог. Совсем молодая женщина.
Сережа так же мил и молод, как был. Я не видел его два года. Встреча была самая сердечная. Не знаю, что будет дальше.

4 авг<уста>. В Париже Е<сенин> видел Мишу Струве. Он служит (убирает провол<очные> загражд<ения>, оставшиеся от войны). Сер<гей> говорит, что он нуждается.
Из старых друзей времен Петербурга <19>13-<19>16 гг. видел он Костю Ляндау — с женой. Он стремится в Россию.
Геор<гий> Иванов укатил в Лондон (устроился в Рус<ское> представительство). Это прямо чудовищно. Как могли его назначить хотя бы на должность переписчика. Достаточно один раз увидеть милого Жоржика, чтобы понять, что он может делать все, кроме «дела».
Адамович в Ницце у родных. Вот его я хотел бы повидать. Вспомнил нашу трогательную дружбу-роман в Петербурге в 1913 году. <…>

<…>
5 авг<уста>. Кто-то сказал, что Есенин для Дункан — белый негр.
P.S. Н.Е. Флейшер говорила вчера, что Айседоре под шестьдесят, а Сережа позавчера уверял меня (хотя я, конечно, не спрашивал), что ей 37 лет.

Был вчера у Коллонтай. Она очень моложава и мила, [хотя] но ужасно кривляется и рисуется. Уходя, я ей сообщил, что приехал Есенин. Она захлопала глазами. Я сказал: «С Дункан», — видя недоумение, прибавил: «Ведь они поженились в прошлом году». Она сказала безразлично: «Вот как?»
Вот как может политика притупить мозги даже самого культ<урного> человека. Не знать Есенина — вот это анекдотично. <…>

<…>
8 авг<уста>. Сережа сегодня говорит про Кусикова: «Дурак! Связался со старой бабой пятидесятилетней, думал, у нее деньги есть, а у нее ни черта нет».
Я подумал: «Вот великолепный выход из положения мужа 57-летней Дункан! И все-таки, несмотря на все эти несуразности, в нем есть что-то обаятельное».

9 авг<уста>. <…> В моей книге «Четыре выстрела…» я описывал встречу (в самом начале революции, в Петербурге) с Есениным, Орешиным и еще каким-то поэтом. И через три года обнаруживается (сегодня!), что этот «какой-то поэт» — Клычков.
В пьяном виде, ударяя себя в грудь, почти со слезами на глазах, он мне открылся, как он глубоко уязвлен и оскорблен этим «какой-то». Теперь только я понял причину его неприязни ко мне. А я и вовсе не думал обидеть его: действительно, забыл — кто был тогда третьим, только сейчас припомнил — это был действительно Клычков. (Имеется в виду фраза, обращенная к Есенину: «Помнишь, мы встретились на Невском, через несколько дней после Февральской революции. Ты шел с Клюевым и еще с каким-то поэтом» (Ивнев Р. Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича. <М.>: Имажинисты, <1921>. С. 8). Таким образом, в Дневнике Ивнев нечаянно упомянул П. В. Орешина вместо Н. А. Клюева).
Как легко наскочить на подводный камень в море человеческой глупости. <…>

<…>
21 августа. Сегодня у Есенина «аудиенция» у Троцкого. Сережа хочет хлопотать о журнале для большого издательства. Блюмкин предупредил Сережу за обедом в кафэ «Пегас», что Троцкий действует гипнотически на людей и что Маяковский, когда говорил с Троцким, «дрожал, как щенок».
Все это довольно комично, но очень жизненно.
Здесь, конечно, не Троцкий как Троцкий, а Троцкий как гипнотизирующая своей всемирной известностью личность.

22 августа. Вечер Есенина прошел блестяще. (Речь идет о первом публичном выступлении Есенина после возвращения из-за границы; он читал стихи из цикла «Москва кабацкая» и отрывки из драмы «Страна негодяев»). Переполненный зал Политехнического музея. Атакующие кассы толпы. Конная милиция у входа. Но говорил он о загранице очень плохо, сбивался, начинал повторяться. В зале послышались смешки, но Есенин вышел из неловкого положения. Чистосердечно улыбнулся, махнул рукой и сказал:
— Не умею рассказывать. Прочту лучше стихи.
Зато читал он их изумительно хорошо. И он взял реванш. Публика неистовствовала от восторга.
Я выступал с речью «Есенин и современность». Хотя все говорили, что речь была удачная, но я остался ею недоволен и ушел в угнетенном настроении.
В конце вечера к Сереже подошли два представителя политконтроля ГПУ. Не знаю, о чем они говорили с ним, но в это время подошел Блюмкин (секретарь Троцкого), прервал их беседу и увел Есенина.

23 августа. Сережа будет редактором толстого журнала. Блок имажинистов и крестьянских поэтов. Он какой-то странный. О беседе с Троцким ничего путного не рассказал. В общем, говорит, что Троцкий принял его хорошо. И он «очарован» Троцким.

28 августа. У нас будет журнал «Вольнодумец» (результат визита Есенина к Троцкому). Не думаю, чтобы вышло из него чего-нибудь особенное, принимая во внимание узурпаторские наклонности Мариенгофа. Он был так беспомощен и жалок без Сережи, и в этот период я его очень любил и жалел, а теперь он так явно извлекает выгоды, «выжимая сок» из своей дружбы с Сережей. Все это противно до тошноты, и у меня нет никакой радости, несмотря на то, что, вероятно, я смогу начать печатать в журнале свой роман.
Ваня Старцев ругал стихи Мариенгофа. Я защищал, но ей-Богу, не знаю, кто прав, кто виноват.

29 августа. Вечер. У Есенина есть какие-то распутинские чары (не в дурном смысле этого слова), это его особенная гипнотическая манера читать стихи. Нужно быть магом, чтобы вместо насмешек получить бурю аплодисментов за такие строчки: «Нежная девушка в белом нежную песню поет» или «Многих девушек я перещупал, многих женщин в углах прижимал». (Приведены строки из стихотворений Есенина «Вот оно, глупое счастье...» (1918) и «Пой же, пой. На проклятой гитаре…» (1922)).
За такие строчки другого поэта били бы батогом, а Есенина ласкают. И я — первый, потому что он поэт (а не стихотворец), а настоящему поэту можно (и должно) прощать все. <…>

<…>
9 сентября. Большой поэт не боится слабых стихов (Блок, Есенин). У Мариенгофа же нет почти ни одной абсолютно слабой строчки. <…>

1924 год

25 ф<евраля>. <…> Комсомолец, поэт белорусский, сказал про Есенина: «Неужели нельзя коллективным усилием любящих его спасти его от запоев?»
И еще: «Когда наши ребята [узнали из газет] прочли в "Рабочей газете" статью Сосновского (о бойкоте) (В фельетоне «Испорченный праздник» (Рабочая газета. 1923. 22 нояб.) публицист Лев Семенович Сосновский (1886-1937), обвинив Есенина в антисемитизме, потребовал закрыть перед ним все «литературные двери»), они пошли в магазин и накупили книг Есенина».
Узнал бы об этом этот жирный дурак — вот взбесился бы.
Про Есенина знают даже здесь, что он нюхает кокаин.
Мразовский (ред<актор> «Сов<етской> Белоруссии») говорит, что есенинские скандалы носят обществ<енный> характер как пробуждение великоросского национализма. <…>

1930 год

<…>
25 июля, часов в 8 утра. Мне приснился сон: будто мы с Сергеем Есениным катаемся на лодке по озеру. Вода чистая-чистая, как в Неве. Лодка крошечная, вроде самодельной, вырезанной из свежего дерева. Навстречу нам плывут лодки, и нас качает все сильнее. Какая-то большая лодка слишком быстро прошла мимо, нас, и вода после сильной качки наполнила нашу лодку. Мы начали тонуть, но страха почему-то не было. Потом выяснилось, что здесь не глубоко и видно дно. Потом мы очутились на дне, вода куда-то исчезла, и мы стоим голые. И мы легли отдохнуть прямо на дно. <…>

7 сентября. Неожиданно пришел Александровский. Заплетающимся языком просил достать вина или водки, — «иначе пойду на базар, продам штаны и рубаху». Жутко подумать, до чего может опуститься человек. У меня в это время был Анатолий, я попросил его принести бутылку вина. «Какой я пролетарский поэт, — плакался Александровский, — я ничто». Говорил о том, что он всю жизнь «обкрадывал» Есенина. Жаль его страшно. Как жаль, что мерзавцы не спиваются, а такие чудесные люди, как Александровский, — сплошь да рядом. <…>

29 сент<ября>. Кашира.<…> Клычков на днях говорил Кириллову при мне: «Есенин всем на меня наговаривал, всех со мной хотел поссорить и тебя тоже. Помнишь, что он тебе говорил про меня незадолго до своей смерти…» Это, конечно — и увы, — правда. <…>

1931 год

27 мая. <…> Мне рассказывали, что на днях был скандальный процесс Шнейдера, быв<шего> мужа Айседоры Дункан и затем — мужа ее приемной дочери Ирмы. Это тот самый Шнейдер, с которым мы обедали в «Эрмитаже» в день приезда Есенина из-за границы (кажется, в 1923 году). Шнейдер обвиняется в изнасиловании 20 студиек.
Олег Леонидов рассказывал, будто у Шнейдера невероятных размеров х. и будто бы он даже показывал и хвастался этим. Олег уверял, что сами студийки лезли ему на х. <…>

1955 год

<…>
23 окт<ября> <19>55. Москва. Утром слышу по радио чей-то голос, показавшийся мне чудовищно-фальшивым. Обращаю внимание на слова: «Меня всегда особенно отталкивали разудало-кабацкие мотивы в творчестве Сергея Есенина». Я понял, что это выступает кто-то из поэтов, «разбирающих» стихи Есенина, и подумал: интересно, кого же из теперешних поэтов могут особенно отталкивать «кабацкие мотивы». Повторяю, что голос был настолько приторным, заведомо неискренним, что я сразу отбросил первую мысль — не Асеев ли это выступает. Он мог обрушиваться на «кабацкий дух», но не таким голосом, от которого на 5 верст разило кабаком.
И что же? Оказалось — неистовствует — Сергей Васильев, прославившийся больше пьянством и дебошами, чем стихами. Сергей Васильев, едва вырвавшийся из цепких объятий белой горячки.
Вот, оказывается, кто восстает «всем своим существом» против «кабацкого духа» некоторых есенинских стихов.
Вот оказывается, кто осуждает одни есенинские стихи и благосклонно хвалит другие. Ну и ну! Это уже не ханжество, это — издевательство и над самим собой, и над слушателями. Это — злая насмешка над здравым смыслом! И неужели у Радиокомитета не хватает такта, чтобы понять, что нельзя поручать человеку, прославившемуся пьянством, осуждать Есенина за пьянство. Это вызывает и смех, и возмущение. Это делается анекдотом! <…>

1967 год

<…>
13/IX 67. Москва.
К полным «Восп<оминаниям> о Есен<ине>»
Эпизод конца 1920 или начала 1921 <г>.
Есенин, Мар<иенго>ф и я получили приглашение выступить со стихами в клубе Наркоминдела.
Ес<енин> и Мар<иенго>ф долго готовились, нарядились во все лучшее (и лаков<анные> ботинки). Когда мы пришли, то оказалось, что «настоящий» клуб отв<етственных> раб<отников> Нар<комата> Пр<освещения> на Софийской наб<ережной>, а клуб же на Кузнецком для курьеров и канцелярист<ов>. Ес<енин> и М<ариенго>ф были возмущены, а я — разочарован. <…>

1973 год

<…>
8 декабря 1973. Москва. Просматривал архив. Нашел конверт Миши Струве; когда он лежал в «Лазарете деятелей искусств» в Петрограде (1915 г.). На конверте написан мой адрес: Симеоновская ул., 11, кв. 8. Там помещалась библиотека Павловых (родителей Павлика). В этой квартире Есенин читал свои стихи на вечере у меня. (Р. Ивнев, живший в квартире Павловых, попросил у них разрешения провести в марте-апреле 1915г. молодежный вечер в большом библиотечном зале. Здесь С. Есенин, недавно прибывший в Петроград, читал свои стихи молодым поэтам). Симеоновская ул. соединяет наб<ережную> Фонтанки с Литейным просп<ектом>. Теперь эта улица носит другое название. (В 1923 г. Симеоновская ул. была переименована в ул. Белинского).
<…>

1974 год

<…>
23 февр<аля>, 12 ночи. Вл<адимир> Герм<анович> Белоусов (Владимир Германович Белоусов — литературовед, автор трех книг о С. Есенине (1967-1970)) приехал за мной в 3 ч. дня и увез к себе на обед «в честь» дня моего рождения. Приехали с ним в 10 1/2 ч. в<ечера>. Он меня проводил до дверей и вернулся домой.
Р. Ивнев, 70-е гг.У него были его друзья журналист Мих<аил> Васильевич Васильев и журналистка Галина Ивановна Терехова. Написал в его кабинете воспом<инания> о том, как в 1918 г. Маяк<овского>, Есенина, Мар<иенго>фа и Шер<шеневича> пригласили в клуб НаркомИнде<ла> читать стихи (этот эпизод я написал впервые, он никогда не был опубликован). (В архиве Леонтьева хранится упоминаемый мемуарный очерк под названием «Вечер в клубе НАРКОМИНДЕЛА»)
М. В. Васильев дал мне подписать книгу изд<ательства> Худ<ожественная> Лит<ература> «Судьба» (1965 г.), кот<орую> он купил 9 лет тому назад, а Тереховой я подписал книгу «У подн<ожия> Мтац<минды>». <…>

<…>
Ночь на 13 октября. На днях звонил В.Г. Белоусов. Сказал, что узнав, что я болен, обеспокоился, и спросил, не надо ли мне какой-нибудь его помощи. Я поблагодарил. Меня очень тронуло его отношением ко мне. Такое же, как во время болезни в 1971 г. Он продолжал разговор: «Кто за вами ухаживает?» Я ответил: Саша Ознобишин, его отец Д<митрий> Вл<адимирович>, Алеша «Карамазов», Митин и др.
Сейчас под впечатлением этого разговора, бывшего вчера, мне приснился сон, в котором Вл<адимир> Гер<манович> говорил о каких-то документах, связанных с Есениным. Это было в 2 1/2 ч. ночи. А лег спать в 10 ч. в<ечера>. Кстати, спала температура. Около 36,6.
Пока держал термом<етр>, перекладыв<ал>. И гениально и неверно. Я говорю о попавшихся на глаза вырезках. Уж очень интересно, завтра… толстовское е<сли> б<уду> ж<ив>, то выпишу.

23/XII. Понедельник. Не ошибаются только покойники и плакаты. Великий Ленин сказал: «На ошибках мы учимся». Но, кроме ошибок, бывают высказывания под горячую руку, о которых потом мы сожалеем.
Но Есенин умер, и поэтому его характеристика поэта Клюева так и осталась им не опровергнутой.
Цитата: «Прочел ст<ихи> Клюева, и в клетке сдохла канарей<ка>. (Имеется в виду следующая строфа из стихотворения «На Кавказе» (1924): «И Клюев, ладожский дьячок, / Его стихи как телогрейка, / Но я их вслух вчера прочел — / И в клетке сдохла канарейка»). Но сам Есенин в своей крат<кой> автоб<иографии> говорил о том, что он был в юности под влиянием Клюева. (Подразумевается признание Есенина из его автобиографии «О себе» (1925): «Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности»). Из этого вытекает, что Клюев помог Есен<ину> в какой-то мере сделать<ся> большим поэтом.
Недавно в «Лит<ературной> Газ<ете>» была большая обзорная статья, отдавшая должное своеобразн<ому> и интересн<ому> творчес<тву> поэта Клюева. <…>

1975 год

<…>
10 мая 1975 г. Когда Есенин решил сжечь наши письма, я согласился, но потом мне стало жаль расстат<ься> с ними и я начал обдумывать, как бы, не обманывая Есенина, не уничтожать того, что мне было так дорого. Времени было очень мало. Есенин торопил меня, т.к. он собирался уезжать из Петербурга. Тогда я решил хотя бы переписать их, что мне и удалось.
И письма были сожжены на глазах Есенина. Я чувствовал себя виновным и тщетно искал оправдания. Но тогда я не смог себя оправдать. Вчера 60 лет, оправдал себя полностью.
P.S. Так как эти письма принадлежали не Есенину и мне, а всей нашей стране.
(Эти письма Есенина к Ивневу, датируемые 1915 г., по рукописным спискам последнего впервые были опубликованы Н. П. Леонтьевым в газетах «Новые рубежи» (Одинцово Московской обл.) 1 октября 1987 г. (№ 118) и «Подмосковье» 15 февраля 1992 г. (№ 7. С. 10). Наиболее полная публикация (14 текстов): Жар прожитых лет. С. 511-517. Литературовед С. В. Шумихин, исследовавший рукопись Ивнева, писал: «…в РГАЛИ поступила <…> школьная тетрадь, в которой дрожащим почерком восьмидесяти с чем-то летний Рюрик Ивнев записывал простой шариковой ручкой "автографы", так сказать, этих писем, да еще с правкой сочинителя, наглядно показывающей его работу над текстом» (De visu. 1994. № 5/6. С. 167). Поскольку нет автографа Ивнева с переписанными в 1915 г. письмами Есенина, исследователь предположил, что они были восстановлены по памяти). <…>

<…>
4/VII. Заходил Юра Мельник<ов>. Взял для журн<ала> «Наш совреме<нник»> два стих<отворения> о Есенине:
1) Акростих. (Имеется в виду стихотворение «Сурова жизнь — и все ж она…» (1919); первые буквы каждой строки составляют посвящение: Сергею Есенину. Есенин тогда же написал акростих Ивневу — «Радость, как плотвица быстрая…»)
2) Неужели серая пуля.


РЮРИК ИВНЕВ. Дневник. 1906-1980. / Сост. Н.П. Леонтьева. М.: Эллис Лак, 2012.

Social Like