НАСЕДКИН Василий. Последний год Есенина

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 19397
Василий Наседкин

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЕСЕНИНА
(из воспоминаний)
 
……………………………………………
Голубая, да веселая страна!
Пусть вся жизнь моя за песню продана.
Но за Гелию в тенях ветвей
Обнимает розу соловей.
                                             С. Есенин


Конец февраля.
Захожу на Брюсовский к Гале Бениславской, жившей то время с сестрами Сергея Есенина — Катей и Шурой.
В комнате шли какие-то передвижки, приготовления.
Катя и Галя встречают меня молча, то-и-дело переглядываясь и загадочно улыбаясь друг другу. Похоже, от меня что-то скрывают. Так и есть.
На угловом столике, перед увядшими цветами, — кажется, мимозами, почти заслонившими собой последний портрет Есенина (с П. Чагиным), лежит развернутая
телеграмма.
Терпеливо и спокойно, ни о чем не расспрашивая, жду разгадки «тайны». Это прием. Катя не выдержи­вает первая и вопросительно смотрит на Галю:
— Сказать? А? Можно?
Галя легким   кивком  головы соглашается, и Катя, загораясь розоватой улыбкой, громко возвещает:
— Завтра приедет Сергей!
Помню хорошо, эта весть как-то одновременно и обрадовала и напугала меня. Примерно с имажинистской поры, вернее с выхода тоненькой тетрадочной книжки стихов «Исповедь хулигана», я полюбил Есенина, как величайшего лирика наших дней. Встреча с ним после годичной разлуки мне казалась счастьем. Но почти этого же я испугался. Мне тогда часта думалось, что рядом с Есениным (почему-то его присутствие считал обязательным) все поэты «крестьянствующего»   толка, значит  и  я, не  имели  никакого права на литературное существование.
(О   кавычках:   Есенина   я   никогда   не   считал   ни крестьянским и даже ни крестьянствующим  поэтом.)
На   другой  день  Катя, Галя   и я,  втроём, отпра­вляемся  на  Курский вокзал   встречать.   Растянулись цепью по всей платформе — кто увидит первым?
Подходит поезд. Внимательней смотрим на богатые вагоны; ведь, Есенин писал, что в Баку ему жилось хорошо и в смысле заработка. Вдруг, точно откуда-то разбежавшись, на ходу поезда, в летнем пальто, с подножки вагона 3-го класса на участке Екатерины легко спрыгивает Есенин — и прямо в объятия сестры.
— Я ехал в первом классе, с одним бакинским товарищем, — говорит он торопливо   после восклицаний и поцелуев, слегка отворачивая голову  в сторону. — Все большие чемоданы оставил там... в Баку. Не  со­бирался... сразу.
Через полминуты из того же вагона, откуда спрыг­нул Есенин, шел его бакинский товарищ (брат П. Чагина) с чемоданами в руках.
Выходим на вокзальную площадь. Вечереет. Падает теплый голубоватый    снежок.    Извозчики,  трамваи, автобусы. Как поедем?  Только не на  трамвае. Авто­бусы, пожалуй, интересней.
Есенин, до того оживленный, тихо предлагает:
— Поедем на автобусе.
Но усевшись так, мы вчетвером еле-еле набрали денег на билеты. У Сергея — ни копейки, а у встречавших его — мелкие серебрушки и медяки.
---------------
На другой день, после утреннего чаю, Есенин долго и не спеша рылся в своих чемоданах, извлекая оттуда рукописи, портреты и новые костюмы.
К красивой одежде он всю жизнь питал слабость, и нередко покупал вещи, ему совсем ненужные. При­мерить же лишний раз какой-нибудь шелковый платок или надеть японский халат — доставляло ему не мень­шее удовольствие, чем прочитать свое только что на­питанное стихотворение. Он, 29-летпий, как походил тогда на смешного, шаловливого и наивного юношу! Трудно было не улыбаться и не радоваться его почти детской простоте и непосредственности.
— А вот дети..., — немного погодя показывает он мне фотографическую карточку из десятка других заграничных, — с Айседорой Дункан.
На карточке девочка и мальчик. Он сам смотрит на них и словно чему-то удивляется. О девочке через несколько дней после этого, передавая свои рукописи сестре Екатерине и Гале, он говорил еще.
-----------------------
До встречи с литературными друзьями. Есенин почти не пил. Да и после, за весь этот приезд из Баку, он напивался не больше 4—5 раз, избегая  скандалов  и не впадая в буйство. Он даже  хвалился, что  Кавказ исправил его.
Выглядел он очень хорошо, пополнел. Меняя как-то рубашку, весело смеялся, хлопая себя по распухшему животу:
— Растет!
Первую неделю был необычайно бодр, весел.
Из Баку он привез целый ворох новых произведений: поэму «Анна Онегина»,   «Мой  путь»,  «Персидские мотивы» и несколько мелких стихотворений.
«Анну Онегину» набело он переписывал уже здесь, в Москве, целыми часами просиживая над ее окончательной отделкой. В такие часы, по домашнему  уговору,   его   оставляли   одного,   предварительно    сняв трубку с телефона.
Своим литературным друзьям он охотнее всего читал тогда эту поэму. Было видно, что она нравилась ему больше, чем другие стихи.
Поэма готова. Я предложил ему прочитать ее в «Перевале». Есенин согласился.
В 1925 году это было его первое публичное выступление в Москве. Для храбрости (трезвым он был очень не храбр и, читая стихи, всегда сильно нервничал), пе­ред приходом в «Перевал» он с кем-то немного выпил. Поместительная комната Союза писателей на третьем этаже была набита битком. Кроме перевальцев, «на Есенина» зашло немало мапповцев, «кузнецов»  и др.
Но случилось так, что прекрасная лирическая поэма не  имела  большого  успеха. Спрошенные  Есениным рядом с ним сидящие за столом  о зачитанной вещи отозвались с холодком. Кто-то предложил «обсудить». Есенин от обсуждения наотрез отказался.
—   Вам меня учить нечему. Вы сами все учитесь у меня.
Потом читал „Персидские мотивы". Эти стихи произвели огромное впечатление. Талантливейший лирик и чтец снова владел своей аудиторией.
Все же с собрания Есенин ушел немного расстроен­ный, маскируя свое недовольство обычным бесша­башным видом. Перед уходом спросил тов. Воровского, нравится ли ему поэма.
—   Да, поэма мне нравится, — ответил Воронский.
Связывая все это с последующими наблюдениями и разговорами о литературе с Есениным, а также с отношением критики к поэту, перевальская неудача кажется мне как бы тоном на весь 1925 г. В этом литератур­ном году у Есенина было не мало таких неудач и, наверное, больше, чем в любом из прошлых лет.
-------------------------------
Дня на два — на три из деревни к Есенину приехала мать. Не хватает одного отца — мать, сестры с  ним. Есенин весел, все время шутит. Комната Гали Бениславской полна. В Есенине как будто заговорила дав­няя крестьянская тяга к семейственности, к уюту.
Из чужих — только я, но и меня он тут же   обращает в «своего»
-----------------------------------
Круг знакомых, в котором Есенин  вращался, в то время был небольшой, преимущественно писательский.
На вечеринке, устроенной в  день  рождения  Гали, он   познакомился  с  Софьей   Андреевной   Сухотиной, (урожденной Толстой), пришедшей с Б. Пильняком и М. Шкапской.
Часам к 12 вечера Есенин был пьян, но держался хорошо. Наибольшее внимание за этот вечер он уде­лял своей новой знакомой.
Пели песни. Есенин попросил   меня спеть бандитские частушки. Я спел раз, просили еще. Но  я уже заметил на себе ревнивый и недовольный взгляд Есе'нина и замолчал.
У пьяного, у него была тяжелая привычка говорить и слушать только о себе. Это я помнил с 1923 года.
-------------------------
Из Баку Есенин привез несколько  новых песенок. Все они, конечно, не бакинские.
Вспоминаю сейчас одну, некоторые места  которой потом были повторены  в  апрельском стихотворении «Песня».

    Вот так положеньице,
    Сам не понимаю.
    Потерял я улицу,
    Где я проживаю.
            ---
    Улица, улица,
    Улица широкая,
    Что же ты улица,
    Стала одинокая.

Пожалуй, не реже распевались им  такие отрывки:

    Думать не годится —
    В жизни что случится.
    В жизни живем лишь только раз,
    Когда монета есть у нас.         

Или:

     Я сегодня пью в последний раз
    Кубок жизни прожитой...

И эти строки через месяц звучали уже по-другому, по-есенински, с новой силой и яркостью:

    Опрокинутая кружка
    Средь веселых не для нас.
    Пей и пой, моя подружка,
    На земле живем лишь раз...

И:

    Я сегодня пью в последний раз
    Ароматы, что хмельны, как брага...

Народную песню и частушки Есенин любил больше. Редкий день он не приставал к своим   сестрам спеть что-нибудь. Те   пели, а он   слушал, иногда  подпевал, лежа на кровати.
Но, слушая и подпевая, Есенин  как  бы   проверял песню. Он взвешивал каждое распеваемое слово. Только этим и можно объяснить такие случаи, когда он вдруг обрывал певиц, говоря: «так плохо», и, подумав, тут же предлагал другой вариант.
Поет Екатерина:

    На берегу сидит девица
    Она шелками .шьет платок.
    Работа чудная такая,
    А шелку ей недостает.

Так ли поется песня, пли вторая строчка искажена, но Есенин уже поправляет:
— Лучше: «она платок шелками шьет».
Не хуже своих дочерей пела песни Татьяна Федо­ровна — мать поэта. Ее пение отличалось большей за­душевностью и простотой.
С   каким  глубоким   волнением   слушал   ее   всякий раз Есенин!
Любимой песней его, а также и его деда была:

    Прощай, жизнь, радость моя!
    Слышу, едешь от меня.
    Нам должно с тобой расстаться,
    Тебя больше не видать.
    Эх, темная ночь,
    Темна ноченька, не спится
    Сама знаю почему.
    Я сама ему сказала:
    Не гонись, мальчик, за мной,
    За моею красотой.
    Помню майский день прекрасный... и т. д.

Изумительная по музыкальности  и по глубине ли­ризма, эта песня сразу переносила слушателя в далекую и все еще такую родную и милую деревенскую обста­новку.
Еще чаще с сестрами и один пел такую песню:

    Это дело было
    Летнею порою.
    В саду канарейка
    Громко распевала.
    Голосок унывный
    В лесу раздается.
    Это, верно, Саша
    С милым расстается.
    Выходила Саша
    За новы ворота,
    Говорила Саша
    Потайные речи:
    —   Куда, милый, едешь,
    Куда уезжаешь?
    На кого ж ты, милый,
    Меня оставляешь?
    — На людей, на бога.
    Вас на свете много.
    Не стой предо мною,
    Не обливай слезою,
    А то люди скажут,
    Что я жил с тобою.
    —   Пускай они скажут,
    Я их не боюся.
    Кого я любила,
    С тем я расстаюся.

В первой половине марта Есенин заговорил об изда­нии своего альманаха. Вместе составляли «план». Ча­сами придумывали название и, наконец, придумали:
— Новая пашня?
— Суриковщина.
— Загорье?         !
— Почему не Заречье?
— Стремнины?
— Не годится.
— Поляне.
— По-ля-не... Это, кажется, хорошо. Только... вспоминаются древляне, кривичи...
Остановились на «Полянах». На другой день о плане сообщили Вс. Иванову. Поговорили еще. Редакция: С. Есенин, Вс. Иванов, Ив. Касаткин и я — с дополни­тельными обязанностями секретаря.
Альманах выходит 2—3 раза в год с отделами прозы, стихов   и   критики. Сотрудники — избранные   коммунисты-одиночки и попутчики.
Прозаиков   собирали  долго.  По  замыслу  Есенина, альманах должен стать  вехами  современной  литературы, с некоторой ориентацией на деревню. Поэтов наметили  скорей: П. Орешин, П. Радимов, В. Казин, В. Александровский и крестьянское крыло «Перевала».
Пошли в Госиздат к тов. Накорякову. «Основной докладчик» — Есенин. Я  знал, что  Есенин говорить не  умеет,  поэтому дорогой  и  даже  в  дверях Госиздата напоминал ему главные пункты «доклада».
Но... ничего не помогло. «Докладчик» заволновался, и вместо доклада вышла путаница. Тов. Накоряков дели­катно, как будто понимая  все  сказанное, задал Есе­нину несколько вопросов.
Есенин оправился и заговорил ровнее, «по существу». Основной пункт о задачах альманаха и о гонораре {предлагался выше красноновского) объяснил толковей.
Но с альманахом ничего не вышло. Есенин через две недели опять уехал на Кавказ, поручив Вс. Иванову и мне хлопотать об издании.
Обсуждая  визит  Госиздату, мы не могли без умиления и  смеха   вспоминать о Вс.   Иванове.  За  всю беседу с тов. Накоряковым он не проронил ни слова. Зато  уж  молчал  он  бесподобно. Так  редкий  умеет молчать.
------------------------
Вторая половина марта.
Есенин   ничего   не   пишет,   тянется   к   бутылке. Размножаются   «приятели».  Бороться с развой литературной шатией близкие Есенина бессильны.
В комнате  тесно.  В  сорока   квадратных  аршинах живут  четверо,  плюс  почти каждую ночь один или два случайных соночлежника. Но о новом помещении никто  не  заикается.  Купить  не на что, а получить из РУНИ — безнадежное дело, хотя и были попытки.
Есенина  дергают.   Как  ни   плохо    разбирается   в людях, но все же замечает, что в литературном кругу не все ему друзья. Трезвый он, как всегда, со всеми вежлив и любезен.   Ни  об  одном  писателе   не отзовется плохо или грубо.
Вот он в редакции, встречается с N. Как старые друзья, они целуются, затем долго шутят, рассказывают друг другу «свежие» анекдоты.
Но, уходя из редакции, Есенин знает, что N. сейчас же ему вслед начнет доказывать всем, что «Анна Снегина» не поэма, а ерунда, а «Персидские мотивы» — так себе, романсики какие-то.
Нужно  уметь ладить. Есенин умел. Но такая зависимость  все  время тяготила его. Разве вот издавать свой журнал?
-----------------------------
Помню, в первые дни по приезде из Баку Есенин, просматривая свои новые стихи, словно осматривал оружие, которым он еще раз прибьет всяких штабс-маляров, газетных певцов и обсасывателей слова. Это настроение сказалось на первой же пирушке, устроенной С—вой, где он говорил тогда одному ре­дактору примерно следующее:
— Ты думаешь, я от тебя завишу? Ничего подобного. Ты от меня зависишь, а не я ...
Перед отъездом в Баку, Есенин уже не говорил, да и навряд ли думал так.
Он похудел.  Становился раздражительным.
В конце марта снова уехал в Баку. Он уезжал как будто примиренный с чем-то и был далеко не весел.
Накануне отъезда, совершенно трезвый, он долго плакал.
В последний день грустная улыбка, вызывавшая в близких жалость и боль, не сходила с его лица. Он, действительно, походил тогда на теснимого и гонимого.
---------------------------
В апреле по Москве поползли слухи о близкой смерти Есенина. Говорили о скоротечной чахотке, которую он,   простудившись,   будто   бы  поймал   на   Кавказе.
В половине  мая  Есенин опять   в Москве. Он похудел   еще  больше   и  был совершенно  безголосый.
Да и во всем остальном он уже не походил на прежнего  Есенина. Одетый скромно, он смахивал на че­ловека,  только  что  выбежавшего из  драки, словно был побит, помят.
О болезни с его же слов я помню следующее:
— Катались на автомобиле. Попали в горы. В го­рах, знаешь, холодно, а я в одной рубашке. На дру­гой день горлом пошла кровь. Я очень испугался. Чагин вызвал врачей. «Если не бросишь пить, через три месяца смерть, — сказали они, и положили меня К больницу. Праздник, Пасха, а я в больнице. Мне казалось, что я умираю. В один день я написал тогда два стихотворения: «Есть одна хорошая» и «Ну, це­луй меня, целуй».
От бакинцев, заходивших на Брюсовский, я узнал еще: по выходе из больницы Есенин запил на­пропалую. Таким же, примерно, возвратился он в Москву.
Галя  Бениславская и Екатерина принялись было опекать его от влияния   «друзей»,   число   которых росло   с   поразительной   быстротой.   К   сожалению, союзников у них было мало.
Но и в этот приезд круг «друзей» Есенина был еще не так случаен, как это наблюдалось позже к осени.
Некоторые из знакомых явно старались подчинить Есенина своему влиянию. Но все эти влияния, в боль­шинстве   случаев,   сводились   к одному   спаиванию. Один   «старый  друг» тащит его в пивную, а другая «старая  приятельница»  очень  мягким  голосом приглашает его куда-нибудь на именины или просто в одну семью посидеть, а, пригласив, обязательно добавит:
— Там тебя, Сережа, ужасно все любят.
На Троицын день (кажется, 7 июня) Есенин поехал к себе на родину в село Константиново. Поехал он на свадьбу, приглашенный еще в Москве женихом — его двоюродным братом. Вместе с Есениным и за ним следом из Москвы приехало 8 человек гостей, в числе которых оказалась особа из постоянных ресто­ранных посетительниц, под пьяную руку прихвачен­ная С—вым и Ст—вым.
До  этой  поездки я, как и все  знавшие  Есенина, считал  его за  человека  сравнительно здорового. Но здесь, в деревне, он был совершенно невменяем. Его причуды   принимали   тяжелые   и   явно   нездоровые формы.
Через два дня, возвращаясь вдвоем на станцию, я осторожно сказал ему:
— Сергей, ты вел себя ужасно.
Слегка раздражаясь, Есенин стал оправдываться:
—   А это не ужасно: приехать в мой дом, к моим сестрам с проституткой? Зачем они привезли ее? Это не оскорбление? Я по-своему протестовал и только.
Но чуть ли не в этот же день, вспоминая деревню, Есенин оправдывался уже по-другому.  Он жаловался на боль от крестьянской косности, невежества и жадности.   Деревня ему противна,  вот почему он так…
— Это не  оправдание.   Тебя   все ценят и  любят, как  лучшего  поэта.  Но в жизни этого  мало.   Пора расти в себе человека.
Есенин был почти трезв, заговорил торопливо:
— Ты прав, прав... Это хорошо «расти человека». Разве вот жениться на С. Т—ой и зажить спокойно.
И дорогой и в Москве он не раз вспоминал о Т—ой.
---------------------------------
В деревне   к Сергею  Есенину  пришел   Александр Федорович (дядя Саша). Пришел пьяный. Наслышавшись  о  «богатстве»   своего   племянника,  он  решил позондировать   почву   насчет   займа.   Принес   ведро крепкого  самогону и после  первой  же  чашки при­ступил к делу:
— Плохо   живется,    Сережа.    Хочу   торговлишку открыть.
— Торгуй, что же.
— Торгуй-то торгуй, да вот денег нет.
— Дам. Сколько надо?
— Тыщенки две бы хватило.
— Дам! Две тыщи? Дам. Приезжай в Москву. У меняв банке десять тысяч.
На печи лежали отец и дед поэта, головами к стене. Заслышав разговор о тысячах, дед поднял седую го­лову и прислушался как бы в ожидании — не отвалит ли  внучек с тыщенку сейчас. Но внучек со своим  дядей говорили уже о другом, и дед опустился на подушку, по-стариковски жалуясь:
— Вон Митька Савоськин поступил на должность в Рязани. Получает тридцать рублей в месяц. Ну, скажи, завалил семью деньгами.
Эти слова деда вспоминались потом часто, как за­бавный анекдот.
-------------------------------
После деревни Есенин несколько дней жил у меня, в комнате у Никитских ворот. Я постарался неко­торых из его друзей «отшить», а близких уговорил о выпивке не заикаться.
Есенин крепился четыре дня. На пятый день его кто-то утащил в пивную. Он запил, хотя ненадолго — денег не было.
К нему каждый день заходило по нескольку чело­век. Среди заходивших были пропойцы, которых Есенин не помнил и часто не знал совсем. Они пре­следовали его по улицам и на квартире. И в этом преследовании проявляли поразительную настойчи­вость. Двух-трех таких к осени Есенин знал хорошо. По своей подозрительности он принимал их то за агентов МУР'а, то ГПУ.
Приехал за двумя тысячами дядя Саша. Но Есенин сам занимает на папиросы.
Новых стихов нет. Достает из чемодана неотделанную поэму «Страна негодяев» (называлась еще «Но­мах»), просит выбрать какой-нибудь отрывок для жур­нала «Город и Деревня», в котором я тогда работал. На  другой  день, приношу  ему   150 рублей. Есенин расплачивается с мелкими долгами и дает дяде Саше... на дорогу, а сам через день опять без копейки.
--------------------------------
Как-то вечером зашел  ко мне  В. Правдухин.  Есе­нина не было. Я рассказал ему о его безденежьи.
— Я сегодня был в Госиздате, — говорит Правду­хин, — и возмущался, что там выпускают всякую дрянь, а кого нужно, не издают. Поговорю завтра еще.
Правдухин ушел. Минут через пять приходит Есенин, трезвый, один. Изданию   полного собрания  сочинений обрадовался.
— Полное собрание... очень кстати...
Но прежде чем идти в Госиздат, я предложил ему поговорить с издательством «Современные проблемы». Он не возражал. Я тотчас же позвонил Н. А. Столяру. На другой день  Есенин поехал торговаться. Изда­тель жался. Уехали ни с чем. А на следующий день под диктовку И. Евдокимова Есенин писал в Госиздат заявление об издании своих сочинений.
Идя в Госиздат через Кузнецкий мост, мы закурили. Минуты через две Есенин, замедляя шаги, стал осма­триваться.
— Ты что ищешь, Сергей?
Есенин с озабоченным видом показал мне на смятый окурок в руке:
— Урны не видать.
Он нерешительно бросил окурок под сточную трубу, а бросив, оглянулся на далеко стоящего.мили­ционера.
Есенин  накануне   слышал,   что  окурки  на улице бросать нельзя.
Двенадцать часов дня. У меня в комнате Акульшин и Сахаров. Говорим о Есенине. Он не ночевал у меня.
Дверь тихо открывается, и входит Есенин — усталый, бледный. Он трезв. Поздоровавшись со всеми, садится на диван. Словно извиняясь, спрашивает:
— Поесть не найдется?
— Сейчас будем есть и пить чай.
Разогреваю на примусе котлеты с макаронами. Кот­лет пять штук. Лишнюю —Есенину.
— Я наелся... пусть Акульшин съест...
— Акульшин сыт, — говорю я.
— Нет... давайте тогда разделим поровну.
Котлета  разделена  на четыре  части.  Сергей  съел свою часть, остальные — не трогали.
— Я не буду 6ольше, пусть Акульшин, он голодный.
Акульшин,  по привычке,  постеснялся,  но,  чтобы не пропадало «добро», съел.
«Заморив червячка», Сергей повеселел.
----------------------------------
Возвращались откуда-то по Б. Никитской домой. С потемневшего неба спускался теплый июньский вечер. Только что прошел небольшой дождь. Веет свежестью, как хорошо!
Глядя на четкие силуэты городских зданий и словно прислушиваясь к глухому немолчному гулу центральных площадей, Есенин, как будто мечтая о чем, заговорил:
— Ну, разве можно  сравнивать город  с деревней. Здесь культура, а там... дунул и пусто.
(Слово «культура» он произносил с сильным ударе­нием на втором слоге, так что слышалось почти два у). Он был еще  под  впечатлением   от последней  по­ездки в деревню.
В июне Есенин пил не больше, чем в первый приезд из Баку. Но был слабее и потому чаще казался пья­ным. Рассчитывая на получку из Госиздата за собра­ние сочинений, говорил то о поездке за границу (к Максиму Горькому), то в Башкирию (на кумыс), то опять на Кавказ.
В это же время наметилось сближение с С. Толстой. Решаю на лето оставить Москву и я. Но как быть с Есениным? Один «без присмотра» и в чужой  ком­нате жить, конечно,  не захочет.  От Гали   Бениславской он ушел совсем.
И вот как-то нерешительно, почти нехотя, стал он перебираться на новое местожительство. Но чемоданы и корзина с книгами после  его переезда еще целую неделю стояли у меня в комнате.
Перед моим отъездом из Москвы ко мне зашел зна­комый   студент,   любитель-фотограф. Есенин   сидел у меня, что и нужно было зашедшему. Он снял Есенина одного и со мной вместе. Одиночная кар­точка испортилась, зато очень хорошо вышла вторая. Но карточка не понравилась Есенину. Без ретуши она была слишком верна, Сергей выглядел на ней худым, усталым, т.е. таким, каким он был тогда после пьянки.
-------------------------
Недели через две-три мы встретились опять, на но­вой квартире Есенина у С. Толстой.
Есенин собирался на Кавказ.
За   неделю — за  две  до  отъезда  Есенин  как будто немного ожил,   повеселел.   Полупьяный,  любил  петь свою  «Песню»: «Есть  одна  хорошая  песня  у соловушки».  Пел он  ее, слегка приплясывая,  на  мотив, близкий одной кавказской песенке.
Была,   кажется,   последняя   вспышка    есенинской жизнерадостности и его беспечности. Вторая поездка на  Кавказ оказалась  далеко  не  исцеляющей.  Через месяц   с   небольшим   Есенин   вернулся   оттуда  еще более надорванным.
Перед отъездом на Кавказ заглянул дней на пять в свое Константиново. Из деревни Есенин, прямо с вокзала, заехал в «Красную Новь». Мне и еще кому-то из перевальцев, случайно бывшим в редакции, стал читать свои новые стихи, написанные на родине:

    Каждый труд благослови, удача.
    Рыбаку — чтоб с рыбой невода,
    Пахарю—чтоб плуг его и кляча
    Доставали хлеба на года...

В приведенных строках мне послышались новые, бодрые нотки. Выйдя из редакции, я заговорил с Есе­ниным о деревне. Стихотворение «Каждый труд благослови, удача» он написал на Оке, два дня пропадая с рыбацкой артелью. Другие стихи были также автобиографичны.
--------------------------------
Новое местожительство, видимо, начинало тяготить Есенина. Примерно, в первой половине сентября он попросил Галю найти ему квартиру. Квартира была найдена, и задаток оставлен. Но в тот же день задаток был взят обратно, — повлиять на Есенина в некоторых случаях было очень легко.
Приблизительно в то же время такая же история получилась с санаторием Мосздрава.
От долгого пьянства нервы Есенина были рас­шатаны окончательно. Нужно было лечиться по-на­стоящему. Галя уговорила его отдохнуть в одном подмосковном санатории. Дня четыре она и Екатерина хлопотали в Мосздраве. Наконец, путевка получена, санаторий осмотрен; все хорошо.
Но в последний момент Есенин  ехать  не захотел.
На его поездке в санаторий из близких настаивали не все.
---------------------------------
Как-то в конце лета я встретился в «Красной Нови» с Р. Акульшиным, и по давней привычке запели на­родные песни.  Во  время   пения  в  редакцию вошел Есенин. Пели с полчаса, выбирая наиболее интересные и многим совсем неизвестные старинные песни. Имея своим слушателем такого любителя песен, как Есенин, мы «старались» во-всю.
Есенин слушал  с большим  вниманием.  Последняя песня «День тоскую, ночь  горюю»   ему понравилась больше первых, а слова:

    В небе чисто, в небе ясно,
    В небе звездочки горят.
    Ты гори, мое колечко,
    Гори, мое золото...

вызвали улыбку восхищения.
Позже Есенин читал:

    Гори, звезда моя, не падай,
    Роняй холодные лучи...

Но   настроение   этого   и   другого   стихотворения («Листья   падают,   листья   падают»)  мне   показалось странным. Я спросил:
— С чего ты запел о смерти?
Есенин, как будто  заранее  готовый к такому  вопросу, торопясь  стал доказывать,  что поэту необходимо чаще думать  о смерти  и что,  только  памятуя о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь.
Разговор о том же  через некоторое  время повторился.
Есенин ночевал у меня, придя пьяным часа в три ночи. Утром, проснувшись, он как-то безучастно ждал завтрака. Вид у него был ужасный. Передо мной сидел   мученик.
— Сергей, так, ведь, недалеко и до конца.
Он устало, но как о чем-то решенном проговорил:
— Да... я ищу гибели.
Немного помолчав, так же устало и глухо добавил:
— Надоело все.
Мне   показалось   тогда,   что   Есенин  теряет   веру в себя. Стараясь подбодрить его, я советовал ему на время  бросить   писать,  полечиться  от запоев,  оглядеться, найти новые темы и т. д. в том же роде.
Есенин молчал.
-------------------------------
С конца сентября и до клиники с Есениным, когда он был пьян, я старался не встречаться,  но  иногда он сам заходил ко мне.
Пьяный, Есенин стал невозможно тяжел. От одного стакана вина он уже хмелел и начинал «расходиться».
Бывали  жуткие  картины. Тогда  жена   его  Софья Андреевна  и сестра  Екатерина  не  спали  по целым ночам.
Вне квартиры верным телохранителем Есенина был его двоюродный брат Илья Есенин. Присматривая за больным, он тоже хлебнул горя не мало.
Отрезвев, Есенин говорил, что из того, что случилось, он ничего  не помнит.  По моим  наблюдениям, в этом была правда наполовину.
Однажды я был свидетелем его бредового состояния.
У Есенина  начинались   галлюцинации.   Усиливалась мания   преследования.
Я ухватился за мысль об его принудительном лечении. Организовали «заговор», куда вошли Екатерина, Анна Абрамовна,  я   и   еще  кто-то.   На другой день я зашел   к   А. К. Воронскому,   с предложением участия в «заговоре».
Но наивность предприятия обнаружилась быстро. Принудительное лечение могло бы только ускорить трагическую развязку. Есенин ни о каком лечении пока не хотел и слышать.
Его запои в это время чередовались с большой точ­ностью. Я уже заранее знал, в какие дни Есенин будет пьян и в какие — трезв. Неделя делилась на две поло­вины, на трезвую и пьяную. Трезвая половина слу­чалась на сутки дольше.
Хмелея, Есенин становился задирой. Оскорбить, унизить своею собеседника тогда ему ничего не стоило. Но оскорблял он людей не всегда так, без разбору или по пьяному капризу. Чаще нападал на тех, на кого имел какой-нибудь «зуб». Иногда вспо­минал обиды, нанесенные ему два-три года тому назад.
Старые знакомые потихоньку сторонились его, а на их место притекала богема, нищая и жадная до вы­пивки на чужой счет.
-----------------------------
Трезвый Есенин, с первого взгляда,  мало походил на больного. Только  всматриваясь  в него пристальней, я замечал, что он очень устал. Часто нервничал из-за пустяков, руки его дрожали, веки были сильно воспалены. Хотя бывали и такие дни, когда эти признаки переутомления и внутреннего недуга ослабевали.
В первый и во второй день после  запойной полунедели   до   обеда   Есенин   обыкновенно   писал или читал. Писал он много, случалось до 8 стихотворений сразу. Сказка о «Пастушонке Пете» написана им за одну ночь.
По заведенному обычаю часам к 5 приходил с арбузом я, и вместе обедали. А после обеда Сергей читал свои новые стихи. Софье Андреевне и Екатерине эти стихи уже читались до меня, с новой читкой завязывался спор: какое из написанных стихотворений лучше. Есенин слушал и спокойно улыбался.
В «трезвые» дни Есенин никого не принимал. Его никуда не тянуло.
Не припоминаю ни одного случая,  чтобы  ему захотелось  повидаться  с  кем-нибудь  из своих друзей. Их как будто никогда у него и не было.
Встречи с ними на 99% происходили в запойные дни, в ресторанах, в пивных, на чужих квартирах и где попало, только не в нормально человеческой обстановке.
В его отношениях к людям бесспорным было одно: он дружил и поддерживал знакомство только с явны­ми поклонниками своего поэтического таланта.
Поэтому-то так трудно судить о том, как отно­сился Есенин к тому или иному товарищу.
Вечера проходили в беседах о литературе, об от­дельных писателях и поэтах, в просмотре новых №№ «Красная Новь» и «Новый Мир» или в чтении Пуш­кина, Фета.
Приходила   Екатерина,   позже   из  школы — Шура. Компанией в 4—5 человек отправлялись в кино.
Последние месяцы Есенин был необычайно прост. Говорил немного и как-то обрывками фраз. Подолгу бывал задумчив.
Случайно сказанное кем-нибудь из родных неискреннее слово его раздражало.
К простоте отношений с людьми, к простоте речи, одежды, так же как и в творчестве, он тяготел весь 1925 год и теперь особенно.
Помню, еще по весне на какой-то вопрос Есенина один молодой поэт затараторил так, как будто читал передовицу. Есенин вежливо остановил его и предложил говорить проще:
— Ты что, не русский что ли, оскабливаешь ка­ждое слово?
Сказано было так, что поэт (очень самолюбивый) только «отряхнулся», сказал себе под нос («и правда») и заговорил другим языком.
------------------------
Какие отношения были между мной и Есениным — об этом лучше других знала его семья.
3а все встречи с Есениным с сентября 1923 года(шапочно я с ним знаком с зимы 1914-15 года по университету Шанявского) до нижеописанного случая он всегда обходил меня своими выпадами и пьяными наскоками. Иногда он словно нарочно поощрял мою независимость, позволяя мне без скандалов говорить ему довольно горькие истины, чему нередко я удивлялся сам, приписывая   такую   незлобивость  неко­торым побочным обстоятельствам.
Но вот Есенин полез драться и на меня. Возможно, в этот раз я был  неосторожен.
Компанией человек в пять обедали в одной азиатскай столовой — на Трубной площади.   Один из ком­пании раздобыл водки (бутылку или две — не помню). Есенин не ждал ее и не просил, но водка уже при­несена. Оставалось — пить.
За  обедом   шла   беседа   о   литературе, о  Есенине. Его   захваливали.   Один   пристегивал   себя к   нему в качестве второго «Баратынского».
Мне не нравился этот тон. Не соглашаясь в чем-то с «Баратынским», я начал с указания на то, что из поэтического   венка   Есенина   с   течением   времени несколько листиков перепадут Блоку, Клюеву и немного С. К. Сравнивать Есенина с Пушкиным рановато Есенину, может быть, лучше бы сейчас с полгода помолчать, пополниться новым содержанием, присмотреться к тому, что он еще не вобрал в орбиту своего творчества.
«Баратынский» возражал.
Диспут этот происходил между мной и им. Есенин в начале что-то (хорошо не помню) говорил, а потом только слушал, недоверчиво посматривая на меня.
Идя Петровским бульваром, Есенин, слегка захме­левший, заговорил сам:
— Я признаю на себе влияние Блока, Клюева, но только не К...
Я привел в доказательство два стихотворения К., напечатанные в 1910—12 гг.
На Тверском бульваре (шли бульварами) я свернул к себе на квартиру, пообещав компании прибыть через полчаса.
Меня встретила Софья Андреевна, встревоженная» и беспомощная.
— Как Сергей?
— Пьет... С—ов принес ужас сколько вина.
Я хотел было уйти, Софья Андреевна удержала меня.
Через несколько минут из соседней комнаты вошел Есенин — совершенно пьяный. В его помутневших и блуждающих взорах и в движениях рук было что-то тревожное, мрачное. Он шел, словно готовясь к опасному прыжку.
Увидя меня, стал ругаться. Потом схватил поднос, но один из присутствующих удержал его.
После этого я не виделся с Есениным дня три.
На четвертый день часа в два с половиной ночи просыпаюсь от стука в дверь. Встаю с постели, зажигаю электричество — тихо и неуверенно, со смущенной улыбкой входит Есенин. Шляпа низко опущена на лоб, из-под которой в беспорядке свисали слегка золотистые пряди волос.
Ни слова не говоря, я раздел, разул его и заботливо уложил на диване.
----------------------------
Вопросами общественной жизни Есенин интересовался мало и разбирался в них плохо. Но о советской власти в компании я ни разу не слышал от него дурного отзыва. Наедине же о «политике» обычно не говорилось. Часто советскую власть он называл своею, рабоче-крестьянскою. Не однажды довольно строго выговаривал  своей младшей сестре Шуре:
— Ты почему не комсомолка?
В апрельском письме из Баку ко мне есть такая строчка:
«Ну, ей через ногу, советская власть прекрасная!»
Смерть Фрунзе, которого Есенин знал хорошо по рассказам А. Воронского, повергла поэта в глубокое уныние, хотя тут примешивалась боязнь за А. Воронского, за литературу.
На политические явления он, заметно, старался смотреть глазами своих друзей-коммунистов.
----------------------------
— 3а границей — у белых мне жилось бы легче, — говорил однажды мне Есенин. — Но я к ним ни за что не уеду отсюда.
--------------------------------
Идеальным, законченным типом человека Есенин считал Троцкого.
-----------------------------
Октябрьский вечер. На столе журналы, бумаги. После обеда Есенин просматривает вырезки. Напротив с „вечоркой в руках я, Софья Андреевна сидит на диване. Светло, спокойно, тихо. Именно тихо. Есенин в такие вечера был тих.Через бюро вырезок Есенин знал все, что писалось о нем в газетах.
О книге стихов  «Персидские  мотивы»,  вышедшей в мае в изд-ве «Современная Россия», в провинциальных газетах печатались такие рецензии, что без смеха их нельзя было читать.
Заслуживающей  внимания   была  одна  вырезка   со статьей тов. Осинского из «Правды». Но и она была обзорной: об Есенине лишь упоминалось.
О поэме «Анна Онегина» насколько помнится, не было за полгода ни одного отзыва. Она не избежала судьбы всех больших поэм Есенина.
Есенин с горькой, едва заметной улыбкой отодвигал от себя пачку бумажек с синими наклейками.
---------------------------
Говоря  о  художественной  литературе,  Есенин не раз жаловался на ее полонение журналистами, в большинстве своем людьми, с искусством ничего общего не имеющими.
Но большее возмущение вызывали в нем те из из них, которые, по выражению самого Есенина, «развили и и укрепили в литературе пришибеевские нравы».
Литературные симпатии Есенина были всецело на стороне А. Воронского, но своей такой «партий­ности» он старался не обнаруживать.
Исключения была редки, но были.
Весной в Доме Союзов  был литературный вечер, где выступали преимущественно мапповцы. Приглашенный одной «мапповкой», Есенин пришел, туда с Галей Бениславской. Когда читал свои стихи поэт Z (очень прославленный), Есенин слушал его, низко опустив голову. Потом нервно встал и, не дожидаясь конца   стихотворения, решительно и молча вышел, не сказав даже слова своей спутнице.
-------------------------
В начале осени как-то вечером я жаловался Есенину на самого себя. Есенин лежал на диване, а я сетовал на трудности, на неуверенность. Есенин, словно раздумывая о чем, спокойно заметил:
— Стели себя, и все пойдет хорошо. Стели чаще и глубже.
-----------------------------
После одной читки новых стихов Есениным я искренно удивился его плодовитости. Довольный, Есенин улыбался:
— Я сам удивляюсь, — молвил он, — прет, чорт знает, как. Не могу остановиться. Как заведенная  машина.
--------------------------
Осенью Есенин закончил  «Черного    человека» и сдавал  последние   стихи в Госиздат  для  собрания сочинений.   Еще   раньше,    отбирая    материал   для первого  тома,  он  заметил,  что у него  мало стихов о зиме.
— Теперь я буду писать о зиме, — сказал он. — Весна, лето, осень, как фон, у меня есть, не хватает только зимы.
Появились стихи:

     Эх, вы, сани. А кони, кони...
    Снежная замять дробится и колется…
    Слышишь, мчатся сани…
    Снежная замять крутит бойко...
    Синий туман, снеговое раздолье…
    Свищет ветер, серебряный ветер…
    Мелколесье, степь и дали...
    Голубая кофта...

и три стихотворения, не увидевшие света, написанные им в клинике.
Над «Черным человеком» Есенин работал два года. Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения и самонаблюдения. Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривавшим с своим двойником-отражением или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе.
То, что вошло в собрание сочинений, — эти один из вариантов. Я слышал от него другой вариант, кажется, сильнее изданного. К сожалению, как и последние три зимние стихотворения, этот вариант «Черного человека», по-видимому, записан не был. И вообще, сочиняя стихи Есенин чаще заносил на бумагу уже совсем готовое, вполне сложившееся, иногда под давлением необходимости сдавать в журналы.
Нередко диктовал своей жене — Софье Андреевне.
Есенин обладал огромной памятью. Он мог читать наизусть целые рассказы какого-нибудь понравив­шегося ему писателя, хотя за последний год память немного сдавала, случалось, что стихи забывались.
------------------------
Не помню  обстановки,  были вдвоем, — Есенин заговорил о творчестве.
Теперь трудно даже приблизительно восстановить его отдельные слова или выражения. Лишь осталась в памяти его мысль.
Есенин говорил о том, что для поэта живой раз­говорный язык может быть даже важнее, чем для писателя-прозаика. Поэт должен чутко прислушиваться к случайным разговорам крестьян, рабочих и интел­лигенции, особенно к разговорам, эмоционально сильно окрашенным. Тут поэту открывается целый клад. Новая интонация или новое интересное выражение к писателю идут из живого разговорного языка.
Есенин хвалился, что этим языком он хорошо научился пользоваться.
Осенью 1923 года Есенин также говорил, что его дружба с гнилью и с «логовом жутким» ему необ­ходима для творчества. Возможно это не полно, но ясно, что без этой дружбы стихов о Москве Кабацкой не было бы.
-----------------------
3а ростом новых литературных сил Есенин следил очень внимательно. Быстрый подъем некоторых поэтов как будто даже тревожил его, вызывая в нем опасения за свое первенство. Знамя же первого поэта он ста­рался не выпускать из своих  рук до  конца дней.
------------------------
В конце осени Есенин опять гадал о своем жур­нале. С карандашами в руках втроем вместе с Софьей Андреевной мы несколько вечеров высчитывали стои­мость бумаги, типографских работ и других расходов, совершенно забыв о том, что подходит пятница — начало пьяной полунедели.
----------------------------
Друзей действительных и друзей в кавычках у Есе­нина было огромное число. Редкий из писателей и поэтов с ним не был знаком.
Как правило, Есенин со всеми прост и деликатен. Если кто-нибудь говорил ему плохое о знакомом, он, слегка хмельной, считал своим долгом заступиться за оговоренного. А когда ему доказывали, что N все же таки плох, Есенин терялся и делал вид, что никак не может поверить этому.
Похоже было — на людей Есенин смотрел через какие-то свои, им самим сделанные, розоватые очки. Люди у него все хорошие, порядочные. Но, чувствовалось, что где-то глубоко у него затаено другое, которому Есенин сознательно не давал ходу.
Пожалуй, наибольшее дружеское расположение Есе­нин питал к Петру Орешину. Их связывало многое и в прошлом и в настоящем.
Очень хорошо относился к Ив. Касаткину, дружил и уважал А. Воронского.
А вообще  был   близок   с Вс. Ивановым,   Б. Пиль­няком, И. Л. Вардиным, Л. Леоновым, Ив. Вольновым, М. Герасимовым, П. Радимовым, В. Александровским, Вл. Кирилловым и с некоторыми другими.
Одним из лучших современных писателей Есенин считал Вс. Иванова.
Стихотворцев-лефовцев и вообще «голых масте­ров» Есенин не считал поэтами, называя их стихи плохими переводами.
О бывших своих соратниках — имажинистах — он едва ли был лучшего мнения. С одним из них он как будто дружил, встречался с ним иногда на несколько минут трезвым: но с этой встречи нередко начинался его запойный период.
После долгой размолвки, примерно за месяц до клиники, Есенин первым помирился с Мариенгофом, зайдя к нему на квартиру.
Дня через два после примирения Есенин сказал мне:
— Я помирился с Мариенгофом. Был у него... Он не плохой.
Последние два слова он  произнес  так, как  будто прощал что-то.
Очень ценил Н. Клюева, которого всегда называл своим учителем.
Из классиков своим любимым писателем называл Гоголя.
Толстого, как моралиста, не любил. Но от некото­рых   его  художественных произведений  приходил  в восторг, рекомендуя сестрам «обязательно прочитать» «Казаки» и «Хаджи-Мурат».
-----------------------
«Для зверей приятель я хороший» — для людей Есе­нин был приятелем не хуже.
Как товарищ, Есенин часто напоминал  мне деревенского разухабистого, артельного  парня, однако о себе никогда не забывавшего.
По-женски  любящий внимание и ласку друзей, он часто сам платил им той же монетой.
Припоминается  такой   случай на  квартире  Софьи  Андреевны Толстой.
В   сырой  и  холодный   ноябрьский   вечер   Есенин хмельной возвратился домой   с   каким-то   (домашним незнакомым) попутчиком, тоже не трезвым.
Есенин был без галош, в летних туфлях-лодочках. На улице, проходя лужами, он, видимо, терял их и в таком виде,  промокший  и  продрогший,  добрался до дому.
Уселся на диване и морщась стал тереть ноги. Екатерина разула его и кофтой принялась оттирать раскрасневшиеся лапы. Ноги ломили, Есенин не давался, посылая сестру к собутыльнику:
— Коле потри ноги. Коле... Коле потри ноги!
Тот, что-то бормоча, как будто отказывался:
— Ничего... так... так обо... обойдется...
Екатерина продолжала пыхтеть у ног брата.
— Екатерина, Коле потри ноги!
Есенина уложили спать в соседней комнате. Коля-Потри-Ноги (прозвище, данное ему в тот вечер) сидел в кресле. Домашние решают выпроводить его. Они громко говорят о назойливости «некоторых» ночных посетителей, но Коля-Потри-Ноги забронировался, сде­лал вид, что засыпает. Через несколько минут он и на самом деле заснул, и так в кресле проспал всю ночь. Утром Есенин, просыпаясь, первым долгом спра­шивает:
— А Коля где?
— Коля спит, — отвечают ему.
— Аа... ну не будите его.
К «беспризорным», к спившимся, так же как и к уличным беспризорным детям, Есенин относился с братским чувством любви и жалости.
----------------------
Больше всего Есенин боялся... милиции и суда.
Возвращаясь из последней поездки на Кавказ, Есенин в пьяном состоянии оскорбил одно должностное лицо. Оскорбленный подал в суд. Есенин волновался и искал выхода.
Это обстоятельство использовала Екатерина.
Есенин около 20 ноября ночевал у своих сестер в Замоскворечьи.
— Тебе скоро суд, Сергей, — сказала Екатерина утром протрезвевшему брату.
Есенин заметался, как в агонии.
— Выход есть, — продолжала сестра, — ложись в больницу. Больных не судят. А ты, кстати, поправишься.
Есенин печально молчал. Через несколько минут он, словно сдаваясь, промолвил:
— Хорошо, да... я лягу.
А через минуту еще, он принимал решение веселей.
— Правда. Ложусь. Я сразу покончу со всеми делами.
Дня через три после описанного разговора Есенин переехал в психиатрическую клинику. Ему отвели светлую и довольно просторную комнату на втором этаже. В окна глядели четкие прутья предзимнего сада.
-----------------------
С 1923 г. я неоднократно слышал из досужих уст о слабости Есенина к кокаину и вообще к наркозам. Не замечал этого ни в 1923 г., ни в 1924, а в 1925 году я знал, что это сплошная клевета.
Внешне «культурное» влияние города на Есенине сказывалось в «злоупотреблении» им одной пудрой, которой поэт пользовался всегда «расточительно».
Очень   боялся   заразиться  какой-нибудь  болезнью.
В клинике прежде всего попросил исследовать кровь и только тогда успокоился — был здоров.
---------------------
Последний раз у Есенина в клинике я был 20 де­кабря. Пришли с Екатериной, после пяти вечера. Накануне мы посетили ЗАГС, о чем Екатерина уве­домила брата в тот же день.
Есенин встретил меня теплей обычного.
— Свадьбу отпразднуем в Ленинграде, у меня на квартире. Я Эрлиху послал телеграмму.
Повидав брата, Екатерина скоро ушла. Я оставался до половины десятого.
За 25 дней отдыха (срок лечения предполагался двухмесячный) Есенин внешне окреп, пополнел, голос посвежел. Но голубые глаза его по-прежнему бегали нервно, не отставая от скачущих мыслей.
В клинике, несмотря на старания врача А. Я. Аронсона, Есенин не был спокоен. Оставшиеся за стенами лечебного заведения то и дело тормошили его. Ему представляли к уплате на значительную сумму дутые, по его мнению, счета. В это же время он порывал с С. Толстой. Одна старая знакомая несколько раз заходила к нему с поручением от 3. Райх, прося средств на содержание его дочери Тани. Грозили новым судом, денег в Госиздате оставалось мало, тяжело обременяли постоянные заботы о сестрах, о родите­лях. Срок лечения ему казался слишком длительным.
И вот, Есенин едет в Ленинград. Впереди новая жизнь. Об этом он говорит больше всего. В Ленин­граде он, возможно, женится, только на простой и чистой  девушке. Через  Ионова  устроит  свой  двухнедельный журнал, будет редактировать, будет работать. А по весне, пожалуй, следует съездить за гра­ницу к М. Горькому.
За вечер дважды читал мне три новых стихотворе­ния. Одно, если не   изменяет  память,  начинавшееся со строк:

     Буря воет, буря злится
    .................................
    Из-за туч луна, как птица.
    Проскользнуть крылом стремится...
    ………………………………………

поразило меня своей редкой  силой выразительности и образности. Под свежим впечатлением оно показа­лось мне лучшим  из всего  написанного им за этот год.
На другой день Есенин покинул клинику. Три дня он пьянствовал и я не видел его.
23 декабря, зайдя к С. Толстой, часов в шесть слышу звонок. Открываю дверь: неприветливо, по-пьяному взглянув на меня, входит Есенин и, не по­здоровавшись, идет в комнату.
Говорит несуразности Шуре и остальным. Почти невменяем.
Вещи готовы. Все Есенинское до мелочей уложено в чемоданы. Перед выходом (ни с кем не прощаясь) Есенин дает мне госиздатовский чек на 750 рублей, — он не успел сегодня заглянуть в банк и едет почти без денег. Попросил выслать завтра же.
Поздно вечером Илья, провожавший брата на вок­зал, передал мне маленький мятый листок, исписан­ный рукой Есенина:
«Вася! Да! ………..... Илье пятьдесят".
Через две недели мы должны  были  встретиться а Ленинграде. Но встретились раньше, на одной ленинградской улице — Есенин лежал в гробу на катафалке, жутко белевшем в сумерках декабрьского вечера.
М., "Никитинские субботники", 1927.

ЭХО ЕСЕНИНСКОГО БЫТИЯ

Воспоминания Василия Наседкина «Последний год Есенина», вышедшие в 1927 году в Москве в издательстве «Никитинские субботники» тиражом 3000 экземпляров, принадлежат к числу редких и лучших мемуарных книг о великом лирике России. Небольшая по объему книжка Наседкина воссоздает последний драматичный период земного и творческого существования Сергея Есенина, когда он, 30-летний поэт, воспринимался современниками как живой классик. В. Наседкин убедительно показывает что стоит то признание.
Не случайно Наседкин выбрал в качестве эпиграфа лирическое признание Есенина: «Пусть вся жизнь моя за песню продана...» Собственно, таков лейтмотив всей книжки Василия Наседкина, близко знавшего быт и окружение Сергея Есенина, благо он был его родственником (женат на сестре поэта — Екатерине Александровне Есениной). Можно сказать, что вся творческая жизнь Наседкина прошла под знаком есенинской музы, начиная с 1914 года, времени первого личного знакомства друг с другом в аудиториях Народного университета имени А. Шанявского в Москве, куда Есенин и Наседкин определились вольнослушателями.
Василий Федорович Наседкин (1895—1940) был родом из Башкирии, из Уфимской губернии, выходец из крестьянской семьи. После сельской школы он учился в семинарии в Стерлитамаке, подрабатывая десятником на железной дороге. В 1913 году по окончании семинарии Наседкин едет в Москву, чтобы продолжить учебу. Он поступает в Московский университет. В студенческой среде знакомится с большевиками, вступив в 1914 году в партию РСДРП (б). Естественно, что на учение времени не оставалось, так как приходилось много заниматься пропагандистской деятельностью. Наседкин перешел в университет Шанявского, где было свободное посещение. Отмечу, что это учебное заведение являлось для своего времени передовым, не случайно туда стремились попасть разночинцы. В стенах университета Василий Наседкин знакомится с Есениным, Правдухиным, Семеновским... Общение с ними расширяет его кругозор, подталкивает к собственным литературным опытам в стихах. В 1915 году Наседкин ушел добровольцем в армию, откуда его направляют учиться в юнкерское училище. В 1917 году он руководит восстанием юнкеров в Москве, перешедших на сторону большевиков, и вместе с красногвардейцами телеграфно-прожектор­ного полка участвует в захвате телеграфа, почты и взятии Кремля. Член Реввоенсовета, комиссар полка, участник боев в Туркестане в годы гражданской войны — таков послужной путь Василия Наседкина, искавшего правды и справедливости в утопических идеях «отцов Октября»...
С 1922 года Наседкин становится профессиональным литератором: учится в Брюсовском литинституте, работает в редакции журнала «Город и деревня», постоянно общаясь с писателями. В 1924 году Наседкин вновь встречается с Есениным, который сразу же пригласил старого товарища к себе домой. Сестра поэта Е. А. Есенина вспоминала: «...Меня не удивило новое лицо за нашим обедом, но удивило другое: этот поэт, товарищ Сергея по университету Шанявского и ровесник его, явно стеснялся Есенина, когда читал ему свои стихи... Встреча с Наседкиным очень обрадовала Есенина... Наседкин был самым близким другом для Есенина. Встречи и разговоры с ним давали возможность лучше и острее чувствовать прошедшие годы революции и все события тех лет».
Творчески В. Наседкин был связан с литературной группой «Перевал», позднее участвовал в деятельности Союза писателей. Вместе с Сергеем Есениным и Всеволодом Ивановым Василий Наседкин собирался издавать собственный литературный альманах «Поляне», но замысел тот не осуществился. Есенин даже рекомендовал Наседкина «для ведения редакционных дел альманаха». Известно и то, что темы стихов Василия Федоровича определенным образом отразились и в поздней лирике Есенина («Письмо к матери» и другие стихи). Особенно Сергей Александрович хвалил «Гнедые стихи» своего друга. Позднее они вошли в первый сборник Наседкина «Теплый говор» (1927) и в последующие поэтические книги: «Ветер с поля» (1931), «Стихи. 1922—1932» (1933). Мотив элегического созерцания родной природы, тонкое чувство сопричастности к ее красотам пронизывают многие строфы Василия Наседкина, выявляя оригинальное восприятие окружающего мира, будь то деревня Веровка в отчей Башкирии или «застывший цветок» далёкого «позолоченного Туркестана»... Известны и прозаические вещи Наседкина. В 1937 году он был арестован и погиб в застенках сталинского ГУЛАГа. Лишь в 50-е годы В. Ф. Наседкин был реабилитирован посмертно...
«Смерть Есенина была тяжелой утратой для Наседкина. Он всегда верил, что поэзия Есенина будет жить долго. Он тщательно собирает материалы к биографии Есенина, пишет воспоминания о нем.
Собранные им материалы... в настоящее время служат основным источником к биографии Есенина»,— рассказывала Екатерина Александровна Есенина-Наседкина о близком ей человеке. Действительно, на фоне многообразной мемуарной литературы о Сергее Есенине книга Наседкина выделяется своей простотой изложения, доверительностью и чистотой тона, правдивостью в деталях. В воспоминаниях Наседкина нет той нарочитой броскости с оттенком сенсационности, что присутствует, например, в известно нашумевшем «Романе без вранья» А. Мариенгофа или в несколько манерных мемуарах В. Шершеневича «Великолепный очевидец». Василий Наседкин рассказывает нам больше о бытовом укладе Есенина, о «Есенине в халате» (если вспомнить, по аналогии, известную мемуарную серию о Бальзаке, Мериме и других европейских писателях, что выходит за рубежом). Для автора книги «Последний год Есенина» его герой действительно близкий человек. «Какие отношения были между мной и Есениным — об этом лучше других знала его семья»,— замечает Наседкин. Несколькими штрихами он подает всего Есенина, рассуждающего о жизни, о людях, с которыми поэту приходилось общаться. Интересно высказывание Есенина о Троцком, приведенное мемуаристом: «Идеальным, законченным типом человека Есенин считал Троцко­го». Следует отметить, что Есенин в разные годы неоднократно встречался и общался с Луначарским, Кировым, Дзержинским, Бухариным и, конечно, Троцким, ключевой политической фигурой того времени. Лев Троцкий высоко ценил творчество Есенина, видя в нем ту лирическую стихию, что отражает социальные коллизии послеоктябрьской эпохи. Есенинское лирическое признание 1918 года: «Мать моя — родина, я — большевик» — пришлось по душе новым вождям. Однако, спустя пять лет, поэт разобрался в своих чувствах к лидерам Октября, выразительные строки из письма к А. Б. Кусикову подтверждают это: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным (в Америке.— А. К.), а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. (...) Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих (...). Не могу! Ей Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу» (1923, февраль). И незавершенная поэма Есенина «Страна негодяев» стала художественным воплощением драматических настроений поэта. Отсюда становятся понятными сама социальная неустроеннось Есенина, его двойственное существование в советской Москве и попытка убежать в Ленинград, чтобы начать новую жизнь... Поэтому любые высказывания Есенина, приводимые в мемуарной литературе, верны лишь отчасти, т. к. относятся к определенному периоду его бытия, но не отражают всего бытия в целом.
«Последние месяцы Есенин был необычайно прост. Говорил немного и как-то обрывками фраз. Подолгу бывал задумчив. Случайно сказанное кем-нибудь из родных неискреннее слово его раздражало. К простоте отношений с людьми, к простоте речи, одежды, так же как и в творчестве, он тяготел весь 1925 год и теперь особенно»,— пишет Наседкин о своем друге. И 'в то же время он показывает Есенина как большого художника, мастера слова, который знает о себе нечто глубинное, таит в недрах души своей заветное, о чем приходится лишь догадываться, разгадывая по сей день тайну поэта, тайну его двойника, отраженного в исповедальном поэтическом слове. Как о том сказано в книге Наседкина: «Над «Черным человеком» Есенин работал два года. Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения и самонаблюдения». Автор сознательно обращает наше внимание именно на эту сторону есенинского мятежного бытия. Полагаю, что в контексте данной мысли и следует воспринимать всю книгу В. Наседкина о Сергее Есенине, которая сама по себе является интереснейшим литературным документом минувшей эпохи 20-х годов. «Нет, то, что соединяет людей, не размывает время. Не может размыть. И все, что есть живого в строках несправедливо забытого поэта, не только вернется к старым друзьям, но и будет находить все новых и новых друзей»,— писал о Наседкине Николай Рыленков, имея в виду его лирическую мысль:

    Горит костер в туманно-синем поле,
    Сжигая, эхо песни за рекой.

Таким долгим эхом отзвучавшего есенинского бытия стали и строки воспоминаний Василия Наседкина о друге-поэте...

Алексей Казаков

 

Social Like