Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58865635
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
9215
49490
188602
56530344
919457
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

Единоутробный брат Сергея Есенина

PostDateIcon 22.09.2012 19:21  |  Печать
Рейтинг:   / 12
ПлохоОтлично 
Просмотров: 19587

Разгуляев Александр Иванович (1902 – 1961)

С 1901 г. в семье родителей С. Есенина произошла размолвка. Т. Ф. Есенина ушла из семьи мужа, стала работать в Рязани.

22 октября 1902 г. у неё родился сын Александр, которому была присвоена фамилия Разгуляев по фамилии своей кормилицы и воспитательницы Е. П. Разгуляевой, которой платили за воспитание ребенка. Подрастая, Александр с кормилицей изредка приезжали в Константиново.

С. Есенин узнал, что у него есть сводный брат, во время приезда в Константиново в ноябре 1916 г. Весть о сводном брате С. Есенина не обрадовала. «У меня против тебя ни одного слова нет, кроме благодарности, — писал он отцу 5 декабря 1916 г. — А мать… Клянусь тебе, и Катька, и Шурка с Лёнькой (речь идет о сёстрах и брате поэта — С.З.) вряд ли помянут её добрым словом».

Достигнув совершеннолетия, А. Разгуляев стал работать в Перово стрелочником на железной дороге. Александр был не сильно грамотным, в школу ему пришлось мало ходить. Тем не менее, он попытался описать свою жизнь.

После революции Александр в 1918 г. возвратился в деревню Петровичи, но там не было работы, пришлось уехать в Ульяновск, но трудоустроиться там не смог. Встреча братьев состоялась в августе 1924 г. (а не 10 мая 1924 г., как об этом говорит А. Разгуляев в «Автобиографии) в доме деда Ф. Титова, так как С. А. Есенин с 8 по 20 августа находился в Константинове. Вторично встретились в июле 1925 г. на свадьбе своего родственника Ерошина. В Москве С. Есенин через А. Р. Изряднову оставил для А. Разгуляева свою фотокарточку. В сентябре Александр зашел к А. Р. Изрядновой. «Это, — сказала она, — Сергей приказал передать тебе». И она протянула фотокарточку юного Сергея. Лучшую из всех известных фотографий. Но отношения между братьями не были идиллическими. А. Н. Есенин требовал от своих детей, чтобы они не принимали, как родного, Александра Разгуляева, которого он всегда называл «подкидышем». «Прошу Вас, ради бога, — писал он 16 мая 1925 г. в Москву Екатерине Есениной и Галине Бениславской, — не принимайте вы его к себе, очень мне больно переносить все это, гоните его к черту, шантажиста проклятого. Он совсем не пристаёт к нашему семейству».

20 августа 1925 г. С. Есенин писал отцу: «Я всё понял. Мать ездила в Москву вовсе не ко мне, а к своему сыну. Теперь я понял, куда ушли эти злосчастные 3000 руб. Я всё узнал от прислуги. Когда мать приезжала, он приходил ко мне на квартиру, и они уходили с ним чай пить. Передай ей, чтоб больше её нога в Москве не была». В 1926 г. А. Разгуляев женился на Денисовой, деревенской девушке из села Петровичи. Жили в согласии и любви. В семье было четверо детей: Мария (1927), Людмила (1929), Сергей (1933), Игорь (1940). Игорь утонул в восемь лет. Остальные дети получили высшее образование.

А. Разгуляев до самой смерти проработал проводником на железной дороге, обслуживая чаще всего среднеазиатские маршруты. Встречался редко с Т. Ф. Есениной, помогал в трудное время А. Р. Изрядновой после ареста её сына Юрия, а также К. С. Есенину в Москве, встречался в Ташкенте с Т. С. Есениной. В 1950 г. Т. Ф. Есенина в последний раз навестила в Перове своего сына, вместе с ним сфотографировалась. Александр на пять лет пережил мать.

Сведения о единоутробном брате поэта Сергея Есенина длительное время не были известны широкому читателю. В 1985-м году известная исследовательница и переводчица произведений Есенина на английский язык Джесси Дейвис опубликовала в Англии «Автобиографию А. И. Разгуляева» в малодоступном сборнике научных работ. Отечественному читателю в значительных выдержках текст автобиографии был знаком после издания в 1996 г. монографии А. Панфилова «Есенин без тайны» (с. 215–257). В данном случае «Автобиография» А. И. Разгуляева печатается с машинописной копии, которая хранится в Государственном Литературном Музее в Москве.

А. Разгуляев возле могилы С. Есенина
Могила А. Разгуляева на Ваганьковском кладбище

* * *

А. И. Разгуляев

АВТОБИОГРАФИЯ

 Я, Разгуляев Александр Иванович, пишу свою биографию подробно и развернуто, основываясь на своих личных воспоминаниях, на рассказах моей матери — Татьяны Федоровны ЕСЕНИНОЙ, на рассказах и воспоминаниях своей воспитательницы — Екатерины Петровны РАЗГУЛЯЕВОЙ, и на некоторых документах.

Я думаю, что моя биография будет интересна тем, что она связана с жизнью русского поэта Сергея ЕСЕНИНА.

— * —

 Я родился в 1902 году 22 октября от крестьянки Есениной Татьяны Федоровны, которая всю жизнь жила в селе Константиново Рыбновского района Рязанской области (1). Ввиду постоянной неурядицы моей матери с отцом, мать была вынуждена уйти из семьи в город Рязань, оставив своего маленького сына Сергея Есенина на воспитание деду Титову Ф. А., тогда Сергею было четыре года (2).

В Рязани мать встретилась с человеком, от которого впервые в жизни познала ласку, внимание и заботу. Но не долгой была их дружба. Очень часто в Рязань приезжал законный муж Татьяны Федоровны и требовал её возвращения. Ради семейного уюта, ради сына Сергея, мать долгое время не соглашалась, продолжала жить в Рязани. Вскоре родился второй сын — Александр. Двоих сыновей воспитывать стало тяжело, и мать была вынуждена обратиться в Народный суд с требованием развода или же паспорта, чтобы она имела право жить в Рязани. Суд состоялся в том же городе, судил их земской начальник. Татьяна Федоровна на суде была с двумя сыновьями: с Сергеем и Александром. На суде муж отклонил требование Татьяны Федоровны и потребовал возвращения в семью. Татьяна Федоровны была вынуждена вернуться в семью. Дома она прожила 17 дней, не могла вынести укоров и брани. Она вернулась в Рязань и устроилась в детдом со своим сыном Александром на должность кормилицы, приняв на грудь другого ребенка. В детдоме она познакомилась с одной убогой девушкой 23-х лет, с Разгуляевой Екатериной Петровной. Это была умная и ласковая женщина. Татьяна Федоровна попросила её взять сына Александра на воспитание. Екатерина Петровна долго не соглашалась, но потом уступила просьбам матери. Мать, Татьяна Федоровна, была очень довольна тем, что устроила меня в хорошие руки, но когда стала отдавать сына, она потеряла сознание.

Двадцатитрехлетняя девушка Екатерина Петровна, прижимая к груди младенца, в 12 часов дня 1 января 1903 года покидала со своими родителями город Рязань. Но только они отъехали от города версты полторы, слышать раздирающий душу крик, остановились и видят: по дороге бежит мать с распущенными волосами, за ней следом — бабушка Наталья (3) и кричит:

— Спасите, помогите…

Подбегает обезумевшая мать и говорит:

— Боже мой! Я забыла с ним проститься. Дайте моего ребенка, я еще раз прижму его к груди.

Берет на руки, прижимает к груди, целует, заливаясь слезами. После этого берет себя за волосы и рвет пук волос с кровью. Кровь заливает лицо, льется по всему стану.

— Прощайте, — говорит она, заливаясь слезами, — я пойду лучше брошусь в реку, мне будет легче.

Её с трудом уговаривают, наконец, завязали голову платком, накинули шаль, и повела её родная мать.

Меня привезла Екатерина Петровна в свою деревенскую избушку, обогрела меня, накормила, приласкала. Прошло 5 дней, вдруг 5 января в 2 часа ночи слышится стук. Вышла Екатерина Петровна:

— Кто там?

— Это я Катя, Сашина мать, открой мне.

— Ох, батюшки, может быть, мне это показалось?

Но стук послышался вновь и голос Татьяны. Что делать? Надо открывать. Открывает дверь. В избу вбегает Татьяна, бросается к колыбели, вынимает меня сонного из колыбели и пошли ласки и поцелуи матери. Мать довольная, что её дитя чистое и сухое. В семь часов утра она покинула избушку и пошла по направлению к станции. До станции было 12 верст. Такие свидания, украдкой по ночам, происходили в течение 8-и лет довольно часто. Когда мне исполнилось 8 лет, меня определили в учение (4). Учился я плохо, никто не обращал на меня внимания, как я учусь, как я успеваю. Основным занятием в деревне было хлебопашество, плетение лаптей, валка валенок. Всему этому я уже научился. Воспитательница моя Екатерина Петровна (выделялась) необыкновенным мастерством читать псалтыри, складно, жалостно, увлекая своим чтением всех окружающих. Она постоянно брала меня с собой, ни я, ни она не разлучались ни на один день. Это делала она для того, чтобы я мог с нею вместе пообедать и поужинать. Там, где отказывали в этом, она отказывалась читать. Сравнялось мне 9 лет, я ходил во второй класс. И вот 10 ноября мы получаем письмо и 3 рубля денег от моей мамы Татьяны Федоровны Есениной. В письме она писала: «Дорогая подруга, Екатерина Петровна, я очень вас прошу приехать ко мне с моим сыночком Сашенькой на несколько дней. Я очень соскучилась по нему. К вам мне приехать нет никакой возможности. Дом не с кем оставить, на днях отелилась корова, дочь Катя маленькая, а Шуру кормлю грудью. Сережа находится в Москве у отца. Убедительно прошу вас приехать ко мне, жду с нетерпением. Целую вас. Одень Сашеньку потеплее, чтобы он не простудился. Я за него очень беспокоюсь» (5). Мы со своей воспитательницей собрались и поехали. Эту поездку я помню до мельчайших подробностей, помню, как в дороге мы замерзли, мне очень хотелось спать, но мне не давали. Как сейчас вижу эту избу в темноте, и на дороге стоит женщина, вот подбегает она ко мне, берет меня на руки, целует в лоб, волосы, щеки, глаза, целует и плачет. Вносят меня в избу.

— Сейчас я тебя напою, накормлю и согрею…

— А где моя мама?

— Я твоя мама.

— Нет, моя мама не ты, другая, моя мама хорошая.

Входит хромая девушка.

— Мама, идешь?

— Иду, иду.

На столе стоял горячий самовар, мать торопливо бегает по избе и подает всё на стол. За столом две мои матери стали друг другу рассказывать о своей жизни, полилась радостная беседа. Уром будят нас.

— Вставая, мой ангел. — А сама все целует сонного. — Кушать вставай. Я блинов напекла.

Встали, умылись, сели за стол. Со мной рядом сидела беленькая девочка сестренка Катя (6). А Шуру (7) воспитательница держит на руках и говорит:

— Вот, Саша, это твои сестренки.

Покушали мы горячих блинов и стали мы играть с Катей. Она мне все свои игрушки вытащила, все показала. Стали мы с ней играть в карты, сначала на щелчки, а потом на копейки. Выиграл я у неё 8 копеек, и она заплакала, я ей и вернул их. А мать тем временем дает Екатерине Петровне разных тряпок и приговаривает:

— Это для Саши, это для сына, мне для него ничего не жалко, я его больше Сергея люблю и жалею. А мужа своего не люблю. Вот сейчас он в Москве живет, а я здесь. Ох! Как мне без него хорошо, как на душе легко. Ведь нелюбим он мною, насильно за него шла, я не плакала, слезы сами лились, ручьями лились и сейчас не просохли. Так и живу без конца в слезах да горе. А теперь еще больше на него имею зло из-за своего сына, с которым приходится жить мне в разлуке. Развязал бы он мне руки, дал бы развод или паспорт.

Пробыли мы у матери трое суток, а на четвертые стали собираться в дорогу. Вышли на крыльцо, стали прощаться, мать опять заплакала, зарыдала.

— Катя, не обижай Сашу, он моё страданье, самое мое больное место.

На прощанье и я заплакал и попросил дать мне карты. Мать вынула один рубль и отдала воспитательнице.

— Вот, купи ему карты.

Простились мы с матерью, и пошли на станцию Дивово. По дороге меня спрашивает воспитательница:

— Что, Саша, тебе понравилось у матери?

— Да, но я боюсь у них быть.

— А чего тебе стесняться? Это же твоя мать. Она для тебя ничего не жалеет. Её надо любить и жалеть. Она добрая и умная.

— Нет, мама, ты лучше! Усмехнулась Екатерина Петровна и говорит:

— Глупый ты ещё.

— Мама, а почему я не у неё живу?

— Нельзя. Она очень боится отца, он её за тебя ругает.

— Мама, а Сережа, мой брат, где он, почему я его не видел, он в Москве живет. Вот, если бы я жил с ним, он бы за меня заступился, а то, когда меня ребята обижают, заступиться некому. За других заступаются. Вот Ванька меня тогда ударил и убежал, а ты догнать не могла, только костылем помахала. А Сергей, он бы ему дал. Я вот Петьку тогда ударил, его отец меня догнал, как больно меня кнутом ударил, так мы с тобой тогда плакали. За меня ведь заступиться некому, несчастливый я.

Когда мы приехали в село, нас встретили вопросом:

— Ну, как вас встретили?

Мою мать все в селе знали. Когда она приезжала в гости к Екатерине Петровне, она ходила со мной в церковь. На нового человека обращали внимание. Друг друга спрашивали: «Чья это барыня приехала к Разгуляевой Екатерине Петровне? Это мальчик, которого она держит, её сын, он отдан на воспитание Екатерине Петровне».

И вот теперь интерес к моей судьбе возрос снова. «Ну, слава богу, Саша сиротой не будет, и ты, Катя, будешь счастливая. Разве тебя оставит Татьяна, она в долгу не останется».

Около дома нас встретили восклицаниями:

«Саша приехал, а сколько много привезли!» Стали всех подарками оделять. В семье было десять душ. Жена брата Екатерины Петровны часто говорила, чтобы меня отвезли к матери, он лишний у нас в семье, своих хватает (у неё было трое). Но и она была рада и довольна, но не надолго. Недели через две сноха вновь заговорила: «Убирайте его куда хотите, не хочу, чтобы мои дети были забиты, не хочу иметь из-за него неприятностей». Екатерина Петровна начала горько плакать и убиваться: «Что мне с ним делать, с какими глазами я его повезу к матери, я её так обижу».

Вот все решили меня отвезти в детский дом. В пасмурный день, в понедельник меня стали собирать в детдом в город Рязань. Я же ничего не знаю, ничего не понимаю, куда собирают, зачем собирают. «Давайте присядем, — говорит дедушка, — помолчим, богу за него помолимся, пожелаем ему доброго пути». Присели все и стали молиться богу. Я тоже молюсь. Вдруг слышу: Екатерина Петровна зарыдала на весь дом и начала причитать: «Господи, ничего Татьяна не знает и не чувствует, что я ее сына снова везу в детдом. Бедный мальчик, пошли ему господи счастливую долю». Дедушка заплакал и говорит: «Ну, Саша, прощайся со всеми». Со всеми я прощался с большим удовольствием, но когда подошли к Екатерине Петровне, заплакал, а она зарыдала. Её рыданья я слышал даже тогда, когда в сани сели, и они поехали по направлению к Рязани. В детдоме меня приняли скоро, вымыли, переодели, привели в порядок и проводили меня в большую комнату. Там не было ни одного мальчика и ни одной девочки. Я боялся в этой комнате каждого шороха. Наконец, пришел дедушка прощаться со мной. Я уцепился ему за шею и не мог оторваться, со слезами упрашивая дедушку: «Возьми меня с собой, дедушка, возьми меня домой, я буду всех слушаться, кушать я у вас ничего не буду, буду выпрашивать у соседей хлебушка, только возьми меня отсюда». Дедушка сам весь в слезах оставил меня на кровати и ушел. В ужасе с рыданием я не помню, как уснул. Меня разбудили ужинать, но я не мог встать — у меня была высокая температура. Ночью просыпался несколько раз, около меня сидела няня. Утром проснулся и в комнате увидел еще четырех мальчиков. Нас всех посадили завтракать. Я ничего не кушал, страшно тосковал. Ребята меня старались уговорить: «Не грусти, Саша, мы тоже первое время скучали, а теперь привыкли: давай играть в орла, мы тебя научим». Мне принесли пальто, новые валенки, кепку. Но это ничего меня не радовало, мне хотелось домой.

— Видишь, какой стал барин, — говорит няня, — сейчас пойдем гулять. И не плачь, здесь лучше. Будешь здесь учиться, будешь здесь человеком. А в деревне что будешь делать? Лапти плести, да по улице бегать. Отправились на прогулку по Рязани, прогулка мне очень понравилась; после прогулки и ужина уснул спокойно, перестал плакать. С каждым днем мне здесь всё больше и больше нравилось. Ко мне здесь стала приходить какая-то барыня, приносила игрушки, сладости, мне это нравилось, я стал обо всем забывать. Но прошло восемь дней, и к вечеру прибегают в комнату мальчишки и говорят: «Саня, за тобой приехал дедушка». Я не поверил, но все-таки со всех ног помчался наверх. Гляжу, правда, дедушка.

— Дедушка! — крикнул я, бросился ему на шею, давай целовать его.

— Рад, касатик, что я приехал за тобой, а там по тебе все так плачут.

— А я, дедушка, перестал плакать, мне здесь хорошо, но всё равно я поеду домой.

Стал прощаться с няней, с ребятами, с барыней. Они стали уговаривать дедушку оставить меня здесь. Здесь он получит всё, что нужно.

— Нет, там все плачут, ждут. Едем, дорогой.

— Я спрашиваю дедушку:

— А моя мама знает, что меня взяли из детдома?

— Нет, ничего она не знает, не знает она, что ты и был там.

— А давай поедем к ней.

— Нет, её дома за тебя ругают.

— Я всё равно уйду, она меня любит, жалеет.

Приехали мы в деревню, в низенький, деревянный дом, встретили меня приветливо, воспитательница на меня не может наглядеться, а дедушка начал рассказывать о том, как мы с ним встретились в детдоме. На другой день я опять пошел в школу, учительница говорит: «Ну вот и хорошо, что ты вернулся. Будешь опять учиться, тебе я всегда буду помогать». Дала мне новый букварь, дома я его с таким восторгом рассмотрел, нашел бумажку и решил его обернуть. Долго примеривал бумажку, но ничего не получилось, слишком мала газетка. Я посмотрел на все, никто на меня не обращает внимания, тогда я влез на полати и стал придумывать, что мне делать, ничего у меня не получается, не хватает газетки. Тогда я достал ножницы, обрезал кругом букварь — и мне хватило газетки. В школе на другой день стали читать по очереди. Дошла очередь до меня, я поднимаюсь, читаю. До конца строки дохожу — у меня слова нет. Учительница меня поправляет, за меня по своему букварю почитывает. Раз дочитала, два дочитала, а на третий раз и говорит: «Что такое? Почему не дочитываешь?» — А у меня нет этих слов…

— Как нет? Дай-ка букварь… Ах, вот в чем дело.

Сначала нахмурилась, а потом рассмеялась:

— Зачем ты так сделал, кто тебя научил?

— Никто, сам, — и заплакал.

— Но ничего, садись, уладим дело.

Мне дали новый букварь и белой бумаги. Но школу мне все-таки не пришлось окончить. Когда я учился в четвертом классе, у нас случилось большое несчастье. Был апрель 1915 года, пасха. У нас в этот день сгорел дом, подожгли его дети, одному из них 7 лет, другому 6 лет. Дом был ветхий, сухой. День был солнечный, теплый. Весь дом был сразу охвачен пламенем, горел у всех на глазах, к дому невозможно было подойти. Дом горел жарко. На глазах у всех сгорели во дворе гуси, сидящие на яйцах, сгорел теленок. Ничего не спасли — остались в том, в чем успели сами выскочить, в чем были сами. Вечером вернулось в деревню стадо. Вся семья сидит на горелых бревнах, плачет, вздыхает. Пришла ко двору наша корова Рыжанка, всё обнюхала и стала реветь. Мы же не знаем, куда идти. Воспитательница взяла меня и направились мы с ней к её тетке. Там переночевали. Ночью слышу, тихо плачет Екатерина Петровна, я заплакал тоже и говорю: «Не плачь, не надо, давай напишем маме письмо, а если она не поможет, я поеду в Москву работать, я стал большой, всё купим».

— Куда тебе, ты ещё мал.

Утром я пришел на пепелище и заплакал:

«Милая мама, чует ли твое сердечко, что твой сыночек горько плачет на горелых бревнышках. Прилети ты ко мне сизой голубкой, посмотри на меня. Мама, ты моя мама, зачем ты только меня, несчастного родила, такого горемыку».

Собрались все соседи, плачут, успокаивают меня: «Не надо плакать, у тебя мать хорошая, она тебя не бросит, защитит и приголубит тебя, несчастного». Стал я упорно проситься на работу, но не пускает меня Екатерина Петровна.

— Нет, — говорит, — не пущу я тебя, ребенка, пойти по миру, тебя с собой возьму, будем сыты.

Стали в селе собираться люди на заработки, собирается и сестра воспитательницы Анна, забрала и меня с собой. 10 мая 1915 года приехали мы в Москву. Город на меня произвел необыкновенное впечатление, я его не собирался увидеть таким. С Казанского вокзала мы пошли к сестре Наталье Петровне. Её мы застали в великом горе. От неё ушел муж, и опять вечером рассказы и слезы. Но плачь, не плачь, а работать надо. Через день меня повела Наталья Петровна на работу в чайную. С хозяином договорились, что он возьмет меня мыть чайную посуду с жалованием 8 рублей в месяц. На следующий день я приступил к своей работе. Работа мне нравилась, я не уставал, не скучал, в чайной играла музыка. Меня вскоре заметили важные господа и потребовали у хозяина, чтобы я прислуживал им. Через некоторое время меня хозяин посылает работать в зал этих господ. Меня подстригли в парикмахерской, стал я неузнаваем. Хозяин научил меня разговаривать с господами на «с». Увидев меня, посетители выразили восторг и удовольствие. Я ко всем был внимателен. Когда господа ушли, на каждом столе под бокалами оставили деньги, не начатые плитки шоколада. Уходя, они говорили: «Там оставили тебе». Моя же мать, Татьяна Федоровна Есенина, ничего не знала о том, что мы сгорели, о том, что я уехал из деревни. Спустя несколько недель после пожара, как после рассказывала сама Татьяна Федоровна, она не могла найти себе места от давящих её дум. Она набрала два деревянных ящика добра и поехала в деревню к сыну. Сошла на станции, ни одного извозчика, она решила переночевать на станции. На станции были и другие люди.

Рядом с ней сидит смуглая женщина и обращается к матери:

— Мне знакомо ваше лицо, но не знаю я, где вас видела? Далеко вам идти?

— В Петровичи, к Разгуляевой Екатерине Петровне.

— А, это к хромой? А она вам родня?

— Да, и нет, у нее воспитывается мой сын Саша.

— А, вот и вспомнила, где я вас видела: вы с ним ходили в церковь. А туда вы напрасно сейчас едете. Они ведь на самую пасху дотла сгорели. А как на другой день Саша плакал, мы сами с ним со стороны наплакались. Всё вас вспоминал. «Мама моя, родная моя, что мне делать, куда деваться». А его Екатерина Петровна отправила со своей сестрой в Москву. Всех я их знаю, — а у самой полны глаза слез. Она села на диван и заплакала.

— Спасибо, что сказала, я теперь вернусь назад. Всем передай привет, скажите, что я очень огорчилась, что его так рано отправили в Москву.

По приезду домой она втайне от отца написала письмо Сергею, на которое он ответил, что приедет в конце июля. В конце июля приезжает в деревню Сергей Есенин, приехал пижоном (8). Она была ему очень рада, встретила приветливо. Ему она не могла сказать слова против, боялась, как бы его не обидеть, он требовал к себе тонкого и особого внимания. В этот день мать приготовила завтрак и пошла будить Сергея. Сергей спал в амбаре. Сели за стол.

— Ну, мать, а голову поправить как бы?

Мать усмехнулась:

— Сейчас, сама знаю.

— Ну вот и хорошо.

А Татьяна Федоровна не знает, как ей начать разговор о Саше.

— Сергей, я хотела с тобой сегодня поговорить. Кого ты больше жалеешь: мать или отца?

— Эх, мать, когда ты мне рассказываешь о своей жизни — тебя, когда отец жалуется на свою судьбу — его. Обоих мне вас жалко, и вот, когда вы поврозь — это еще хуже. И как больно мать — ведь ты про отца лишний раз не спросишь.

— Но, Сергей, одно я тебе скажу: лучше, что мы с ним поврозь живем. Если бы мы с ним вместе жили, я бы не пережила, тошно мне с ним.

— А он про тебя часто говорит.

— Мне от этого не легче. Вот поживешь на свете, узнаешь, что такое муж и жена, и что такое дружба.

— Ну, ладно, давай я тебе свои стихи прочту. Это лучше будет.

— Подожди, мы еще только начали разговор.

— Ну давай, давай, мать. И плохая ты, и хорошая мать, я должен всё от тебя выслушать.

— Сергей, у меня есть одно больное место, о котором я давно тебе собиралась рассказать.

Но в это время, в тот момент, которого она так долго ждала, входят два товарища, и ничего не успела сказать мать. Сергей ушел с ними. (С большим чувством обиды, вспоминая, рассказывала об этом мать). Спустя два дня видит мать, стоит Сергей около окна и смотрит в сторону реки, задумался.

— Чем недоволен, Сергей? — спрашивает мать.

— Эх, мать, я всё думаю. Красивые места наши. Леса, луга, реки. Многое я видел, хотя и молод, и скажу, что наши места самые красивые.

Разговорились обо всем да обо всех.

— А что, Сережа, тебе Анна Романовна (9) нравится?

— Мне? Как тебе твой муж.

— Значит, не любишь, а ведь у нее скоро будет ребенок…(10)

— Ну и что ж. Пусть растет.

— Пока его нет, его и не жаль тебе, а когда народится, по-другому запоешь, и пожалеешь тогда. Первые детки ягодки.

— А вот тогда и посмотрим, мама. А ты переживаешь? Как много тебе пришлось пережить из-за нас. Вот, когда ты меня отдавала к бабке и деду, ушла в Рязань. Не сладко тебе там было.

— Да, сколько я там слез пролила, да не только слез, крови сколько потеряла.

— Как крови?

— У меня там сын родился.

— Сын, другой? А где он сейчас?

— Он находится на воспитании у хромой Екатерины. (А сама заплакала). Как мне тяжело, я мать, мне всех жалко, какой я палец не укушу, мне всё больно, и всё больнее мне Саша. Он вырос с чужими людьми. Он обижен, он страдает из-за меня. Я ему за муки до смерти обязана. Тебя вот о чем хочу я спросить: «Когда ты жил у деда и у бабки, тебя не обижали?».

— Ох, да как часто мне попадало из-за его дочери Дуньки (11). Помню, как меня однажды больно ударил дядя Саша (12). И крикнул: «Вон отсюда!» Я ушел в огород, от обиды заплакал.

— Ну вот, а Саша один кругом. Ты должен ему посочувствовать.

— Сочувствовать, сочувствовать-то я ему буду, а вот помочь чем? Помочь я ему сейчас не могу. Я ведь еще сам молод. Я надеюсь, что мы с ним скоро встретимся. А где он сейчас? Когда ты его последний раз видела?

— Я его уже не видела три года. Два месяца назад я поехала к нему, а мне на станции Вышгород сказали, что его проводили в Москву. А где в Москве — не знаю.

— Ну, мать, ладно. Много ты мучилась, а теперь мы в люди выйдем.

— Знаешь, Сережа, моя материнская к тебе просьба — друг друга не бросайте. Ведь вы единоутробники.

После этой беседы (13) она больше не возвращалась к этой теме. Сергей хорошо отдохнул и уехал. Опять стало скучно. Настал сентябрь. Катю проводили в 3-й класс учиться. Дела шли хорошо, но сердце матери не находило покоя. Как там Саша? И решила написать письмо Екатерине Петровне.

«Дорогая подруженька, слышала о вашем несчастье, не раз мне пришлось плакать. Ехала вас навестить, везла вам кое-что, но на станции Вышгород узнала, что Саша уехал в Москву. Пришлось всплакнуть и вернуться с багажом домой. А сейчас решила
написать вам, чтобы кто-нибудь из вас приехал, чтобы обо всем рассказал, переговорить и посоветоваться о Саше. Вот и все. Я жду вашего приезда. До свидания. Т. Ф. Есенина».

Письмо получили и решили, что поедет отец Екатерины Петровны — Петр Андреевич. По прибытию в село Константиново он быстро нашел дом Есениных. Мать сердечно обрадовалась приезду деда.

— Садитесь, садитесь, Петр Андреевич. Я так рада. Устал с дороги? Сейчас с тобой будем чай пить, закусим. За столом долго говорили о жизни, о Саше.

— Тебе с собой я наберу что-нибудь, поддержу вас, а то после пожара этого наверно разуты, раздеты.

Она набрала два ящика обуви и одежды.

— Спасибо, спасибо! Как я с таким грузом дойду до станции?

— Дядя Петр, я уже побеспокоилась о лошади, тебя повезут.

— Спасибо, добра твоего не забудем.

На прощанье попросила мать писем ей не писать, так как они могут попасть в руки мужа. Только дядя Петр за порог, а соседи на порог: «Что это за старик? Что он привез?» — «Этот старик валенки валял».

Настал апрель 1916 года, а Саша всё жил в Москве, зарабатывал деньги. В мае поехал к воспитательнице в деревню. Купил себе костюм, ботинки и фетровую шляпу, и в кармане звенит серебро. Воспитательнице купил тапочки с лакированной отделкой, на сарафан матери и множество мелких подарков. Все рады моему приезду, на меня не налюбуются.

Погостил я в деревне две недели, мне теперь здесь не нравилось, и я уехал в Москву.

Там мне предложили службу в трактире на Зацепе. Дали оклад 9 рублей и большой зал. Здесь я проработал год, надоело мне служить в трактире и я устроился работать на зеркальную фабрику подручным мастером. Жалованье было 1 руб. 26 копеек в день. Я проработал 6 месяцев и вот 25 октября 1917 года вбегает к нам мужчина и крикнул: «Бросайте работу! Айда бить буржуев!» Слышим, везде поют: «Мы сами набьем патроны, к ружьям привинтим штыки». Несут красные флаги — началась революция.

10 января 1918 г. я опять поехал в деревню Петровичи. В деревне был голод, день шел за днем, а я жил и не работал. А семья большая, все выросли, я приехал девятый. Семья бедная, хлеба нет, работать никто не любит и не хотел. Вся забота лежала на дедушке. Один он заботился обо всем, работал день и ночь. Весной были вынуждены пойти в разные стороны на заработки.

Мне хотелось поехать к матери, но воспитательница мне ехать отсоветовала: «Она и без тебя с ума сходит». И благословила в поездку в Самарскую губернию, собрала все мои пожитки, дала в руки палку, а в кармане ни копейки. Пришел я на разъезд Павловский, сел в товарный вагон и поехал. Доехал до г. Симбирска, а ехал 5 суток. Питался тем, что просил у людей, некоторые давали, а некоторые ругали. Но что ж делать, никто ведь не знал моей судьбы. В Симбирске меня в вокзал не пустили. Настала ночь. Что делать, куда деваться от темной ночи. Стою и даже плачу — мне ведь всего 15 лет. Подходит ко мне парень, такой же, как и я.

— Ну что, тебя не пускают в вокзал? Меня тоже. Как тебя зовут?

— Саша.

— Сашка, поедем отсюда подальше на ст. Чердакин, отсюда 25 км. Туда сейчас товарный поезд идет. Сели мы на тормоз и приехали на ст. Чердакин. На станции холодно, да и ничего кроме воды не ели.

— А куда ты потом поедешь? — спрашиваю я своего попутчика, которого узнал, что зовут Мишей.

— Куда глаза глядят.

— А у тебя мать есть?

— Да.

— А почему ты от матери ушел?

— Знаешь, Саша, от хорошей никто не уйдет, а она совсем чужая стала, совсем забыла и забросила меня. И отец от неё ушел к другой, мать тоже другого привела, милиционера, каждый день с матерью пьют, а напьются — ругаются. Нас ведь трое, я самый большой. Я всё понимаю, противно мне, взял и ушел.

— А ты бы к отцу, — посочувствовал я.

— А там мачеха как зверь. Если придешь, говорит, голову отрублю.

Так все друг другу рассказывали, вывернули свои души. Утром решили пойти в деревню Любовка. Поплелись потихоньку. Дошли до первой деревни, решили попросить хлебушка. Постучались, выходит женщина лет 45, попросили мы у неё хлеба.

— Куда вы идете? — спрашивает она.

— В деревню Любовку.

— О, это далеко. Зайдите, я вам горячих щей налью.

Налила она нам большую чашку щей, мы её с таким аппетитом опорожнили, а муж её сидит и говорит: «Дай им еще молока». Пришла хозяйка, принесла кринку молока, поставила на стол. Поели мы, подкрепились хорошо.

— Спасибо вам за хлеб, соль.

Дали нам на дорогу хлеба.

— Пускай помянут нашего Алексея. У нас такой же был, умер от тифа.

— До свидания.

— Идите с богом.

В деревне Любавка мы обратились прямо в сельсовет с просьбой нас куда-нибудь устроить. Вечером собралось в деревне собрание. В конце собрания председатель сказал о нашем присутствии и нашем намерении работать. Нас взяли в работники, меня на один конец деревни, Мишку — на другой. Привел меня мой хозяин дядя Ваня к себе в дом.

— Ну, старуха, привел нам помощника.

— Больно молод, ему будет у нас тяжело.

— Ничего, привыкнет, приучим ко всему. А теперь садись, чай, есть хочешь?

Поужинали и после ужина все я им о себе рассказал. Кто я, откуда я. Они мне рассказали, какое у них хозяйство: 5 лошадей, 2 коровы, бык, овцы, гуси, куры, но о работе и о плате не говорилось, сказали, посмотрим, какой ты будешь работник.

В пять часов утра будит меня хозяйка:

«Вставая, хозяин пошел во двор. Что ж ты тянешься, привыкай, так будешь вставать каждый день».

Проработал я у них два месяца и как-то за ужином заявляю, что больше у них не работник. Они повесили головы.

— Александр, чем ты недоволен?

— Я всем доволен, но я очень скучаю без своих людей, хочу поехать в Сибирь, там теперь наши.

— Ну вот что, ты сезон у нас не отработал, платить мы тебе ничего не будем.

— Ничего мне и не надо. Дайте только на дорогу хлеба.

Пошел проститься с Мишей.

— Ну, Миша, я уезжаю.

— Что же, надоело?

— Нет, очень трудно, работа тяжелая, а харчи плохие и не досыта.

— А я, Саша, не могу на это жаловаться.

— Так куда теперь путь держишь?

— В Сибирь. Туда от нас уехало еще в 1912 году 12 семей, живут хорошо, помогут и мне.

— А я никуда не поеду. Это моя губерния.

Простились мы и опять в путь, в Сибирь.

На станции Чердакин сел на паровоз пассажирского поезда, примостился на уголь.

Так ехал трое суток, до города Кургана. Вышел весь черный, подходит ко мне милиционер и спрашивает паспорт. Я подал, он отобрал паспорт и велел зайти за ним в железнодорожную милицию. А я боялся милиции и не пошел за паспортом. А сел в товарный поезд, в котором ехали солдаты, и уехал. В дороге меня солдаты жалели, кормили. У станции Татарской я вышел, солдаты дали мне с собой сухарей и сахару. Переночевал я на вокзале, а утром отправился в дорогу. До села Утлика было верст 80. Иду босяком, ноги все сбил, подошвы потрескались, а жара стоит 50 градусов, пить хочется. Наконец дошел до Утлики, спрашиваю Кондрашовых, Терениных. Но никого из наших не оказалось. Деревня мне понравилась, народ добрый, живут хорошо. Два дня отдохнул, иду дальше, до следующей шел целую неделю. Прихожу, спрашиваю своих, отдохну и опять в путь, искать своих. Иду. Путь далекий. Некоторые обгоняли, добрые сажали, верст 10 подбросят, даже давали что-нибудь покушать. А дороги идут все лесами. Иду так бором и волка от себя в метрах 15 вижу. Я остановился, от страха замер на месте: «Боже мой, что мне делать?» Стою и вдруг вижу сзади меня едет несколько подвод, я оглянулся и бросился бежать им навстречу. На обозе ехали киргизы, которые были известны своей жестокостью. Я их испугался больше, чем волка, но ничего, в страхе доехал я с ними до села и думаю: «Неужели я еще жив!». Лег на землю и заплакал. На что похожа моя жизнь! Не было у меня детства, не было юности. Одно страдание, одни оскорбления, одни унижения, голод и холод. И ты только один переживаешь всё это, никто не разделит с тобой горькой участи. Расступись земля-матушка, возьми меня!

Такие вещи бывали со мной частенько. В слезах я часто обращался с молитвой к матери. Наконец я добрался до села Утятки Ярковской волости. Мне сразу показали дом кузнеца Ивана Федоровича Нестерова, с которым я жил рядом. Подхожу к кузнице, стучат молотки.

— Бог в помощь, — сказал я, подходя.

В кузнице стучит Иван Федорович и его сын Иван, мой друг.

— Далеко я к вам шел.

— А кто ты такой?

— Я Саша Разгуляев, приемыш Екатерины Разгуляевой.

— Ой, батюшки, как ты до нас дошел? А я тебя и не узнал.

Они бросили работу, глядят на меня, узнают и не узнают. Повели меня в хату.

— Груша, узнаешь гостя?

— Нет.

— Да как же, это Сашка Кати хромой.

— Ой, Саша, бог мой. Ну и здоровый.

Поцеловались.

— Сейчас, сейчас обедать.

Все удивляются, качают головой: такую даль, без адреса, такой молодой и нашел.

Обед был хороший, вытащили самогон. Первым делом спросили: «Ну как, Саша, твоя мать? А как хромая Катя? Как они тебя в такую даль проводили?»

— Голод заставил, нет хлеба, голод куда хочешь загонит.

Пришли другие соседи, всем не терпелось узнать, как там живут на родине, расспрашивали про родных и знакомых Я всё рассказал. На следующий день меня приглашают в гости то одни, то другие, все жизнью довольны, живут хорошо, хлеб некуда девать, амбары полны, а в России хлеба нет, голод. Два месяца я гостил в деревне, по вечерам гуляли по деревне с парнями и девушками. Я подрядился в работники до зимы за валенки и полушубок к зиме. Тут-то я понял, как дается хлеб, не было времени сходить погулять, тут-то мне и не понравилось. Без привычки руки были в мозолях. Я похудел, ел не досыта, уставал и уставший не хотел есть. А от хозяина я получаю упреки.

Вскоре приехали к моему хозяину из России мать с отцом. Я узнал от них, что Екатерина Петровна Разгуляева уехала со своей семьей в город Рубцовск, в Алтайский край, который находится сравнительно недалеко отсюда. Я был очень рад и сразу решил поехать к ним. Это же мне советовали многие односельчане. Меня провожало много народу, провожали ребята и девчата с гармошкой, с песнями и плясками. При прощании все поцеловались, и я направился на станцию Каргей. До станции было 80 км, шел я двое суток и пришел на станцию вечером. Как и прежде, я приспособился на тендер паровоза. Приехал в город Рубцовск и думаю, что, наконец, кончились мои муки, добрался. Вечер был такой чудесный, тихо, спокойно. Иду, куда не знаю, иду и думаю, как меня встретит воспитательница, как она обрадуется. Иду и вижу, навстречу идет мне девушка лет 15 в рязанском наряде, наша девушка.

— Девушка, я только приехал сюда, здесь есть из Рязани люди? Я ищу Разгуляеву Е. П., хромая, на костылях.

— Знаю, это тетя Катя. Пойдемте, я провожу вас.

Идем с ней и разговариваем.

— Вот этот первый дом Разгуляевых.

Дошел до дому, дай, думаю, я посижу на лавочке. Сижу, отдыхаю, смотрю, а во дворе народу много — все наши. Буду сидеть и молчать. А может быть мне будут не рады, скажут, уехал и приехал. Нет, воспитательница будет рада, но сможет ли она пригреть. Но… показаться надо. Пусть ложатся спать, вызову воспитательницу, поговорю, что дальше делать. Так я и сделал. Когда улеглись все спать, я вызвал Екатерину Петровну. Она, увидев меня, была удивлена: Ой, батюшки, откуда ты взялся?»

— Мама, ты мне не рада?

— Что же делать? Куда деваться? Сейчас в Рязани голод, хлеба нет, последнее время и мякины не стало. А здесь хорошо, хлеб есть. Будешь работать, ты теперь большой, сам себя прокормишь, бояться нечего. Пойдем в дом, я тебя накормлю и уложу спать.

Я напился молока и лег в коридоре. Утром все узнали, что я приехал. «Вот пропащая душа, сколько он выстрадал, а Татьяна хитрая, свалила на людей, как хотите — выводите в люди. Ну ладно, много мучились, теперь будет легче». Я чувствовал, что мне в семье не все рады, разговаривают через силу. Прошел день, другой. На другой день меня приглашают в затоку за ягодами. Я с удовольствием согласился, сел на бричку и поехали. Нас было человек 25. Когда приехали, то рассыпались кто куда, ягод было много. К вечеру я вернулся домой, у меня началась рвота, поднялась температура. На третий день вызвали врача — он признал у меня тиф. Меня отправили в больницу. В дороге мне воспитательница сказала: «Эх, Саша, ты, наверное, не выдержишь».

Мое состояние было очень плохим — часто терял сознание, из носа текла кровь в течение нескольких дней. Меня выписали очень слабым. Я со слезами вышел из больницы, не зная, куда мне идти. Кто мне будет рад? Никто. Иду и плачу. Вхожу в дом. Сидит сноха и пьет с мужем чай. Вместо приветствия сноха проворчала: «Вот кому не подохнуть. Смотри, как болел и остался жив. Брошенные дети — живучи». Я взглянул на них и ничего не сказал, нечего мне было говорить, ведь они хозяева. Пить хочется, а к столу подойти боюсь. Я попросил налить мне чашку чая. Я рад был промочить горло. Я лег на кровать совершенно больной, а они сидят за столом и пьют чай с сахаром, а им жалко для меня кипятку. О том, чтобы угостить меня, больного, чаем, не было и речи. Рядом с домом был базар, но ничего не было у меня в кармане.

Однажды стою на базаре, холод, вечер. Стою в ветхом зипунишке, люди подходят ко мне, говорят, идите домой, простудитесь, но никто не думал о том, что стою тут у дома и думаю, может быть, кто-нибудь даст что-нибудь. Только думаю, а попросить не смею, сытый голодного не разумеет. Постоял я на базаре около двух часов, окоченел, но не уходил, а молился о том, чтобы я простудился и умер. Вечером мне опять было плохо, привели врача. Врач сказал, что у меня слишком большое истощение и что необходимо усиленное питание. Спрашивает: «Что ты ешь?» — «Ничего». Воспитательница сама больна, а я больше никому не нужен. Врач сказал, что меня тогда необходимо положить в больницу, за мной пришлют с носилками.

Как хорошо мне теперь казалось в больнице. Чисто, светло, и дают кушать три раза в день. В больнице у меня обострилась боль в ногах, я лишился сна, пропал аппетит. Я день и ночь плачу: «Господи, скоро же придет моему страданию конец, сколько же можно страдать». В больницу ко мне никто не приходил, это обостряло мои боли. Совет врачей решил отправить меня в Семипалатинск и отнять ногу. «Боже, что мне делать без ноги, на чужой стороне, никому не нужный», — думал я.

В палате меня все очень жалели, делились своими передачами. Просили доктора помочь мне. Мне сделали растирание, до этого мне растирания не делали. Я вскрикивал от малейшего прикосновения, но после натирания я уснул за все время пребывания в больнице впервые. От слабости я почти не дышал и был почти холодный. Пришедшая утром сестра подумала, что я умер, и попросила санитара вынести меня в коридор. В палате все сожалели и говорили: «Ну и хорошо, отмучился». Я спал очень долго, проснулся, кругом темно, не знаю, где я очутился. Ощупал всё кругом, лежу на кровати. Вдруг слышу голос: «У нас молодой парень умер». Они нагибаются надо мной, и вдруг раздается страшный визг, и они оба выскочили из этого коридора. Пришел врач и тоже нашел меня «мертвым». Я тихо сказал «доктор», и доктор подпрыгнул и шарахнулся в сторону. Он тотчас же распорядился внести меня в палату. В палате меня встретили радостно: «Значит, проживешь 100 лет!», — говорили. С каждым днем становилось всё лучше и легче.

В больнице не держали более 90 дней, которые я пролежал в ней, а на ногу вставать мне еще нельзя было. Дали палку, но она мне не помогала. Собрали, одели меня и вывели из больницы: как хочешь, так и прыгай.

Поправлялся я плохо, но всем не терпелось отправить меня на работу. Пришла какая-то женщина нанимать меня на работу, посмотрела и говорит: «Куда он годится в работники, за ним самим еще ухаживать надо». И ушла. На меня все закричали: «Из дома, лодырь, довольно чужой хлеб есть!» Я горько заплакал и вышел в холодный коридор, а за мной вслед выкидывают мою шапку и рваный полушубок. Иди куда хочешь! Вышел я на улицу, стою у двора, куда идти — не знаю. На улице буран. Смотрю, идет военный, его фамилия Марщанский.

— Что здесь зубами щелкаешь?

— Выгнали, — говорю, — за то, что я не могу работать.

— Какой ты работник! Пойдем к нам, у нас заночуешь. А завтра мы с ними поговорим.

Так я с ними жил две недели. Через трое суток я получил валенки, шапку, стал получать паёк. На лето я уехал в Кузнецовку, где заработал 36 пудов пшеницы и поправился сам. Весь этот хлеб я определил к месту: купил себе корову, сапоги, две рубахи, двое брюк и оставил на зиму хлеба пудов 17.

Я уже стал молодым человеком, стали меня приглашать друзья. Сдружился я с хорошими товарищами, поступил учиться в рабфак. Стал читать Пушкина, Гоголя. Учился всю зиму, закончил за 5 классов. Поступил на работу в железнодорожный телеграф на должность рассыльного. Но меня тянуло к родным, хотелось видеть мать.

10 мая 1924 года, получив благословение, я отправился в дорогу. Еду к матери, к своим родным, некоторых из них совсем не знаю, да и мать не видел 11 лет. Сердце болит без конца, как я их увижу, как меня примут и как же я промолвлю голосом «мама». В дороге молчал, вздыхал и только все время смотрел в окно. Смотрел и думал, а ведь у меня есть две сестренки. Какие они, где они, что делают? А как тяжело ехать туда, где о тебе, может быть, позабыли и где тебя никто не ждет. Выхожу на станции Дивово, голова кружится от переутомления, до села Константиново 12 км. Спросил дорогу и пошел. Иду и наглядеться не могу на природу, до чего же она прекрасна, до чего же роскошна. День был очаровательный. Птицы поют на разные голоса, я и говорю себе: вот поют о бродяге. Ну и бродяги бывают разные: бродяга — вор, бродяга — губящий чужие души, а я бродяга, который не обидел курицы, никому дерзкого слова не сказал, а сколько вынес, сколько выстрадал. Как увидел деревню, церковь посередине, не идут мои ноги. Присел я на зеленый лужок, зачерпнул из святого воды, но ничего в горло не проходит. Опять пошел тихо, тихо, будто бы крадусь от кого. На дороге стоит мальчик лет 11-ти, я к нему и обращаюсь: «Скажи, где дом Есениных?»

— У нас домов Есениных много, какой вам надо дом?

— Мне нужно тетю Таню Есенину.

— А монашку тетю Таню. Их дом напротив церкви стоит.

Иду к дому, а сам дрожу. Подхожу к дому на расстоянии 10 метров, гляжу на дом, а в глазах стало темно. Сердце сжалось, стою и ничего перед собою не вижу, и в дом войти не решаюсь, кто знает, как встретят. Поставил я чемодан свой, присел н него, привел себя в порядок, выглядел же я хорошо: на мне были новые сандалии, черная сатиновая рубаха с широким поясом, серая кепка и триковые штаны. Через один дом от дома матери сидят старушки с ребятишками, о чем-то говорят. Заметили они  меня, перешептываются, видимо, собираются подойти ко мне. Подходят две старухи.

— Здравствуйте, молодой человек, чей ты, далеко ли идешь?

— Я издалека, а иду в Польшу.

— Пешком идете?

— Что же поделаешь. Как-нибудь дойду.

— Пойдемте, мы вас покормим, да отдохнете.

— Нет, нет, спасибо.

— Вот какой народ упрямы поляки, а красивый…

Так и остался я, сижу. К вечеру погода стала портиться, гонят уже ко двору скотину. Вдруг вижу, выходит из дома видная, пышная женщина, встала и смотрит во все стороны, как будто ищет. Я же сижу и не понимаю где я и кого я перед собой вижу, и не чувствую, как по моим щекам протекают горячие слезы, а я шепчу, обращаясь к ней: «Мама, мамуленька».

Вдруг она направляется ко мне, я смахнул слезу с лица. Она поравнялась со мной, поклонилась и прошла мимо в сторону реки, а я смотрю ей вслед и думаю: «Вот она и не знает, что это её сынок стоит».

Скоро она возвратилась назад, еще раз внимательно посмотрела на меня, навстречу бежит ей девочка лет 12. Мне подсказало сердце, что это сестра Шура. Встретив мать, они пошли домой, а я опять один около родной матери, а позвать не могу — с горем разошелся, с бедой повстречался. Сверху стал накрапывать дождь, и я решился зайти к соседям и попросить у них воды. Пригласили они меня в избу к себе, спросили, куда путь держу, сказали, чтобы я подождал, когда самовар поспеет. Сели мы с ней за стол чай пить, подала она мне сковородную пышку. Сидим с ней и обо всем разговариваем, досиделись допоздна.

— Бабушка, можно я у вас переночую?

— Ох, касатик родимый. Я одинокая, старая, всё, что смогу, сделаю, что не могу, то не могу. Был бы хоть мужчина, вот как у соседей.

— А что у вас за соседи?

— Обыкновенные люди.

— А большая у них семья?

— Да нет, вот должен будет сын приехать. Хороший сын, стихи пишет.

Постучались. Мы приумолкли, на дороге появилась моя мать: «Крестная, ты брала у меня сито?»

— Сейчас, Таня, отдам.

Мать взяла сито и ушла.

— Ой, батюшки, забыла я её спросить переночевать у них, она бы тебя пустила бы.

— Не надо, бабушка, я уж у вас на крыльце переночую.

— Ну ладно, идите, ложитесь, я вам дам плохонькое одеяло.

Вышел я на крыльцо, смотрю, ночь темная, а дождик хорош. Постелил я поближе к стенке, лег и уснул. Проснулся, уже рассветает, выгоняют скотину со двора, пастух хлещет кнутом со свистом. Вижу, как ходит мать с отцом, интересно было смотреть со стороны. Поднялась старуха, поставила самовар.

— Подкрепишься в путь-дорогу.

Я достал из чемодана сухари.

— Не доставай, — говорит старуха, — я напекла мягких пышек. Живу я бедно, в 22-ом году сгорело полсела. Корову продала, себе домик купила — хоть свой угол есть. А то дело к старости идет. Подожди, я молочка попрошу у соседки, у них две коровы.

Открыла окно и крикнула: «Татьяна, дай молочка к чаю, а то прохожего нечем угостить».

— Сейчас, крестная, я принесу.

— А она тебе с родных? — спросил я.

— Она мне крестница, — и только проговорила, входит мать.

— Здравствуйте еще раз.

Я привстал и сказал: «Здравствуйте».

Она поставила горшок и села.

— Далеко путь держите?

— Я иду в Польшу.

— И пешком идете, а сколько вам лет?

— Двадцать.

Сидим, пьем чай.

— Ксеня, сегодня видела сон, такой тяжелый. Вот будто какой праздник, я оделась во все хорошее, глянула в окно и вижу — церковь горит вся золотом, глаза ослепляет. Колокол в церкви бьет, хоть уши затыкай.

Выхожу я из избы вся нарядная, всё на мне горит, блестит. А на душе так легко и хорошо. В сенях вижу своего мужа, стоит он в собольей шкуре страшный и никак не может закрыть рот, а зубы у него, как у волка. Перекрестилась я и иду к церкви, и вдруг меня неизвестный парень обливает из ведра водой. Я испугалась, крикнула и вижу — по мне вместо воды льется кровь. Посмотрела я на парня этого — он весь похож на Сергея. Вхожу я в церковь на паперть и что же вижу. Не попов, а музыку, сидят много людей и играют на баянах, гармошках. Сама себе говорю: «Боже мой, что делается в церкви. Ужас!» Не стала стоять и ушла. Иду обратно, меня около дома встречает дева с топором и отрубает голову какому-то парню, а дева похожа на мою Катю, и я сразу проснулась. И куда мой сон делся, я больше уснуть не могла.

— Да это сон! Знаешь, Таня, кровь — это к родному: приедет Сергей. Церковь — это к терпению, гармонь и колокол — это к слуху, дева — это к большому диву. Вот так я разгадала твой сон.

— Ой, как трудно. Ну, пойду, я так долго у вас просидела.

Ушла мать, а я молчу и вот говорю:

— Бабушка, а интересная женщина?

— Да, эта женщина многое видела. Вот она мне крестница, а как я её жалею. Всё у неё есть, ни в чем не нуждается, но горе у неё очень большое.

— А какое же горе? Сыта она, здорова. Муж при ней, дети при ней. О чем ей думать?

— А нет.

С мужем она всю жизнь плохо живет. А это самое главное. А еще она всю жизнь скорбит о своем сыне.

— О каком сыне? У неё же ведь один сын.

— Неизвестно, где он другой-то. И она по нему глазами плачет.

Говорила она мне часа два, а я ни слова, что я сын Татьяны Федоровны, и что я тут и меня искать негде.

— А народ знает об этом сыне?

— А как же, все знают, но не знают, кто он, где он.

Вылез я из-за стола, поблагодарил бабушку.

— Ну, бабушка, я буду собираться.

— Что ж, иди потихоньку.

А старуха мне продолжает:

— Когда ему было девять лет, он приезжали сюда к матери. Когда огонь зажгли, мы в окна смотрели, большой мальчик. А где он теперь, никто не знает.

«А я этот и есть, вот я перед вами сижу», — подумал я.

— Бабушка, — говорю я, — я сейчас уйду, но мне хочется на прощанье сказать вам что-то. Ты никому не говори.

— Да нет, соколик, разве можно, я пожилая женщина, не способна на это.

— Вот, бабушка, твоя крестница — моя мать.

— Ой, ой, батюшки! Ой, боже мой, это ты, Саша, её сын. И ты молчал, а ты весь вылитый мать. Да что я тебя испугалась, даже оставила ночевать на крыльце. Вот старая с ума сошла, кому-то я нужна. — А сама плачет, слова не выговаривает.

— Сейчас ты узнаешь, Таня, ничего ты еще не знаешь, родимая, твой сынок Саша у меня. Но как же ей теперь об этом не сказать, как бы нам её не испугать. Какое для неё чудо, вот чудо, вот новость. Никуда ты теперь не ходи, живи у меня. — А сама плачет. — Разве я бы позволила тебе спать на крыльце. Её внимание вдруг привлекла проехавшая лошадь, которая подъезжала к дому Есениных.

— Ба! Да к ним Сергей приехал, — она открыла окно и крикнула:

— Здравствуй, Сережа! С приездом! (14).

— Здравствуй, бабушка Наталья, спасибо, — приветливо отозвался он.

— Вот Татьяне-то радость, два сына приехали. Да от этой радости у неё разрыв сердца будет.

А сама всё ходит по комнате, руками размахивает и навзрыд плачет:

— Ох, ох, да как же Татьяна будет переживать, святые угодники!..

Смотрю в окно, вижу, как около дома все суетятся, как радостно принимают Сергея.

— А какая же у тебя судьба, Саша, тебя никто не встретил, никто не узнал. Сергей приехал, он решит твою судьбу. У него голова сама слова родит. Ну и голова у него! Он тебя осчастливит.

Вбегает мать, на лице горит радость.

— Ну вот, бабушка, сын мой приехал, сон мой сбылся, умирать буду, никогда не забуду.

Вбегает сестра Шура.

— Мама, Сергей зовет.

— Иду.

— Бабуся, — говорю я, — прошу тебя, не будем сегодня говорить обо мне, не надо ей настроение портить.

— Да, да, лучше сегодня не надо.

Утром я вышел в сад, в саду, гляжу, гуляет Сергей, мой брат. Подошел я к нему, он рвет яблоки и напевает песню: «Умру я, умру я, похоронят меня…» Я приглядываюсь к нему, и в друг он так внимательно посмотрел на меня. Но ничего он не знал, и не сказал ни слова, пошел к дому. Я думаю, вот так брат, а как одет: шелковая рубашка с шелковым поясом, лакированные ботинки. Подошел он к матери и спросил: «Чей-то у бабки Натальи парень, такой интересный?»

— Да это из Польши.

Вернулся я в дом, а бабка Наталья говорит:

— Я на вас на братьев в окно глядела, даже заплакала — два брата в одном саду, оба хорошие. Ведь эту встречу пером не описать. Наш разговор опять прерывает материнино появление.

— Что ты печальна, Таня? — спрашивает бабушка.

— У тебя такая радость.

— Не знаю, что-то сердце неспокойно. Даже Сергей заметил мою грусть, думал, что плохо себя чувствую. Не знаю, что со мной!

— А муж что?

— Да я его не замечаю, всё рычит, ушла бы я от него, чтобы не слышать его рычанья и упреков. Порою коров смотрит, сколько надоила, испеку хлеб — сколько муки истратила. Всё примечает, за всем следит. Хочу пожаловаться Сергею, не могу больше терпеть.

— Таня, принеси нам молока, а то гость хочет от меня уходить.

— Он что-то долго у тебя задержался.

— У него ноги болят, жалко его. Мы все люди. А он парень хороший, он мне всю свою жизнь рассказал, я сидела и плакала.

А сама опять заплакала.

— Как он смотрел на вашу встречу с Сергеем, а когда вы за столом подняли бокалы, я посмотрела на него, он плачет и говорит мне: «Вот и я спешу к матери, неужели и меня так встретят — конечно, встретят».

А мать сидит и говорит:

— Мне все завидуют, а никто не знает, как мне тяжело живется. Вот и Сергею завидуют, а не знают, сколько он выстрадал: жил у деда и бабки, как над ним дядья издевались, а особенно дядя Саша губастый. А в 5 лет чуть в реке не утонул (15). Да, достались мне дети. А Саша? Тому тоже, только от себя отрезала.

— Таня, а где же сейчас он? — спросила бабка.

— Бог его знает. 11 лет не видела, поминаю его за здоровье, плакала, а теперь сердце окаменело. Если он жив, то придет всё равно. Его мне жальчей всех. Он всех больше пережил. Посылала письма, ответа не получила. Гадала — живой он, значит придет. Пока я жива, хочется всех собрать вместе, чтобы больше никогда не бросали друг друга.

Вбегает в избу мужик с кнутом: «Здравствуй, сестра! Что же у тебя такие гости, а ты молчишь!»

— Нет, я не молчу, все знают…

А он подходит ко мне и начинает меня целовать. Мать встала, смотрит в недоумении, бабка заплакала, я сам еще ничего не понимаю.

— Дитя мое, Саша, Сашенька, — крикнула мать, заплакала и кинулась ко мне. — Что же ты молчал, томил мою душу. Батюшки, батюшки!..

— Сестра, успокойся, успокойся, Таня, — я сама второй день плачу.

— А я за рекой был, — говорит дядя, — и слышу разговор, у Тани-монашки два сына приехали. Спрашивают у меня, а я ничего не знаю, на лошадь да и сюда.

— Крестная, а ты что молчала?

— А мы с Сашей так договорились.

Дядя Саша плачет, мать меня целует, бабушка тоже плачет. Дядя Саша говорит: «Вот что, сестра, чтобы не было скандала, он пойдет к нам в дом. Туда придет Сергей, и соберутся все другие. Ну, я поехал. Саша, приходи, вот обрадуется дед — два внука».

— А я, — вдруг стала прежней мать, — пойду домой, свое принесу.

Через несколько минут все зашумело, закипело в избе. А к дому уже стали собираться люди, разнесся слух: «К Тане второй сын приехал». Покушали, я пошел к деду и бабке, народ на меня смотрит, а мать говорит: «Саша, я сейчас Сергея позову».

А дед уже ждет меня на крыльце (16).

— Здравствуй, дедушка!

— Милый мой Сашенька, какой господь принес тебя, — обнимает, целует, а сам плачет, гладит по голове. — Пойдем в избу. Заходим, со всеми перецеловались, сели и пошли разговоры. Дед через некоторое время говорит: «Саша, пойдем с тобой, встретим Серегу, посмотрим наши богатства». Пошли к реке, дед всё рассказывает. Вдруг бегут две девочки, в руках хорошие конфеты: «Пойдемте домой, дядя Сережа приехал».

— Ой, дедушка, как мне страшно, что я буду говорить.

— Пойдем, я всё скажу сам.

Взошли на гору и вижу — мой брат Сергей стоит около дома дедушки.

— Вон Сергей.

Смотрю, подходит к нему сосед, дед Алексей, и говорит: «Погостить к нам приехал».

— Да, погостить.

— А брата своего видел?

— Какого брата?

— Сашку.

— А где он? — даже вздрогнул Сергей.

— Вон идет с дедом Федором.

Подходим мы к Сергею, встал против него, он мне прямо в глаза смотрит, а я от страха дрожу.

— Ну, давай познакомимся, брат, — сказал он.

И мы шагнули друг к другу и обнялись, и так крепко целовались и обнимались, что рукам было больно. А народ нас окружил и гудит: «Тети Тани сыновья встретились, этот Сергей, а этот Саша, какие красивые, красавцы. Первый раз увиделись. А где же мать? А Сергею только сказали». Сергея окружили его друзья детства, а он стоит среди всех, выделяющийся своим счастливым лицом, улыбается и говорит мне: «Пойдем в избу».

В избе всё было готово, дед не отходит от своих внуков, смотрит на них: «Ну, теперь я буду спокоен за Сашу». Входит мать, у двери перекрестилась. Улыбнулся Сергей. Села с ним рядом.

— Ну, дочка, у тебя сегодня радостный день. Два сына приехали, да какие, один одного лучше. Сергей, а как ты смотришь вот на это, — дед показал на бутылку.

Сергей вытаскивает из кармана 100 рублей и показывает дяде Саше: «Берите на всю сотню».

Стали мы беседовать. Дедушка говорит: «Об одном я тебя, Сергей, прошу, ты теперь стал взрослым, самостоятельным, видным, а Саша только на ноги встал, в жизни ничего не видел. Ты с ним единственные братья, вы с ним единоутробники. Тебя мать отдала к нам, а Сашу — в самый темный край, убогой бедной девушке. Воспитывала она его 20 лет, а теперь куда хочешь иди — говорит».

— А разве мы его не признали своим? Он мой сын. Для меня что Сергей, что Саша одинаковы, с ними обоими мучилась. — А сама заплакала.

— Ну ладно, мать, надо радоваться, а ты плачешь. Живы остались, вместе собрались, теперь не пропадем, — успокаивает мать Сергей.

— Мне так радостно, так хорошо! Вот вы скоро уедете, — говорит мать, — а я останусь дома. Что будет, какие будут скандалы. Не хочу видеть отца.

В это время пришел дядя Саша, все вновь уселись за стол.

— Ну, Саша, — говорит Сергей, — давай со свиданьицем выпьем как следует.

Парадом командовал дядя Саша. «Ну, дорогая сестра, — говорит он, — поздравляю тебя с радостью, а тебя, Саша и Сергей, с приездом».

Во все окна и двери смотрит народ — очень интересно.

— Вот, Саша, — говорит дед, — ты один там скитался, а мы жили дружной семьей. Ты страдал, а матери было не легче.

— Мы с тобой, Сергей, братья по матери родные. Попробовал бы ты на моем месте побыть. По-другому бы ты смотрел на тех, кто здесь сидит.

— Эх, Саша, мы с тобой после договорим, вдвоем. А ты, мать, ступай домой, как бы ни пришел сюда отец, а Шура и Катя пусть сюда придут. Со временем все неприятности уладятся

Комментарии  

+5 #5 RE: Единоутробный брат Сергея ЕсенинаЧитатель 05.04.2022 20:00
Какие-то злобные комментарии у Н Игишевой и А Танеевой. Толи сытый голодного не разумеет, толи просто у людей отсутствует чувство сострадания. А доля А. Разгуляеву действительно выпала тяжёлая. Вышеупомянутые комментаторы видать не поняли, что перенёс он это всё подростком: как бы и взрослый, а душа ещё детская- ранимая.
-15 #4 RE: Единоутробный брат Сергея ЕсенинаНаталья Игишева 19.02.2016 06:01
То, как Разгуляев давит на жалость заунывными рассказами о своем трудном детстве и иных давно уже не актуальных проблемах, производит неприглядное впечатление, но, в конце концов, отсутствие у него мужского самоуважения и просто чувства своей взрослости – его сугубо личная проблема. Куда хуже мелочно-злобная пролетарская зависть, сквозящая в заостренном внимании Разгуляева к дорогой одежде Есенина, в пренебрежительн ом слове «пижон», брошенном в адрес поэта. Во-первых, Сергей Александрович никоим образом не был повинен в злоключениях брата и не на них строил свое финансовое благосостояние, так что обиды тут абсолютно неуместны; а во-вторых, кому, спрашивается, Разгуляев вообще позавидовал? Человеку, которого красные нелюди сперва изводили травлей и преследованиями , а потом и вовсе убили с особой жестокостью? (Но пусть даже Разгуляев считал, что это было самоубийство, – такую участь завидной тоже назвать никак не получится.) :(
-12 #3 RE: Единоутробный брат Сергея ЕсенинаНаталья Игишева 17.02.2016 22:36
Непонятна цель как написания, так и публикации этой, с позволения сказать, биографии. Во-первых, весь ее слезливый тон и полное отсутствие позитива заставляет усомниться в ее достоверности (ну не может же, в самом деле, быть так, чтоб у человека совсем ничего хорошего в жизни не было; хотя, впрочем, и дыма без огня тоже не бывает). Во-вторых, Есенин тут лишь мимоходом упомянут, а больше ничего интересного нет: обстоятельства жизни Разгуляева, конечно, во многом прискорбны, но для того времени вполне ординарны. Осуждать Александра Ивановича за то, что у него не сложилось с Есениным теплых, близких отношений, конечно, нельзя: взрослым людям очень трудно стать по-настоящему родными, если вообще возможно, тем более когда они НАСТОЛЬКО разные по своему уровню; но если вспомнить о человеке нечего, то поминать его всуе ради того, чтобы за счет его всенародной известности устроить «5 минут славы» для своей во всех отношениях посредственной личности – лицемерно и просто непорядочно.
+24 #2 RE: Единоутробный брат Сергея ЕсенинаИрина 11.04.2013 13:43
Как умел Александр , так и написал, не нужно никого обвинять и судить . Мне вот всех жалко. Когда читала, чуть не плакала, ком в горле стоит.Это жизнь , такая какая есть.
Господи! Помяни во царствии твоём всем упомянутых,прос ти им вся согрешения вольные и невольные и даруй им царствие небесное, яко милостив!
-20 #1 RE: Единоутробный брат Сергея ЕсенинаАнна Танеева 26.11.2012 12:24
Весь рассказ Разгуляева напоминает слюнявый и сопливый бразильский сериал, а стиль повествования похож на рассказ какой-нибудь бабули из села Елховка. Я всегда преклонялась перед матерью Есенина Татьяной Федоровной. И мне было очень больно узнать, что Сергей не был ее единственным и любимым сыном. Думаю, в рассказе много вымысла, автор бьет на жалость. Неточность не только в датах. Вряд ли А. Разгуляев встречался с сестами поэта Катей и Шурой, потому что ни та, ни другая ничего не упоминают об этом в своих воспоминаниях. Ничего не пишет о нем и Бениславская. Материал вызывает искреннюю жалость к отцу поэта Александру Никитичу, не надолго пережившему сына. Анна Танеева

Пользователь заблокирован

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика
психология трейдера в торговле