Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58822371
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
15441
39415
145338
56530344
876193
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ДУДАРЕВ А. Чёрный человек

PostDateIcon 15.04.2013 10:59  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 8884

ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Ходит странник по трактирам,
Говорит, завидя сход:
«Я пришел к вам, братья, с миром —
Исцелить печаль забот…
                                 ( Микола, 1915)

«…вот человек, который любит есть и
пить вино, друг мытарям и грешникам»

                                      (Лк. 7, 34).

Поэме Сергея Есенина «Чёрный человек» 90 лет. Чёрный человек — злой человек, а может просто тёмный — неизвестный…, примитивные ассоциации вряд ли способны подвигнуть к попытке переосмысления одноимённой поэмы. Заканчивая работу над данной книгой, я не мог предположить столь убедительного финала. Итог, очевидный для меня, окружающим казался всё-таки натяжкой.
Вследствие тщательного анализа цикла «Москва кабацкая», непосредственно предшествующего поэме, и нескольких последующих произведений мною был сделан сногсшибательный вывод: Черный человек это Бог, с которым поэт боролся подобно ветхозаветному Израилю (в переводе «Богоборец»).
Согласитесь — идея сумасшедшая, но к ней придёт каждый, прочитавший эту книгу. Однако, как заставить читателя сразу довериться ходу моих, весьма спорных и неоднозначных, мыслей? Мне предлагали разбить книгу на статьи и брошюры, начать сразу с поэмы и так далее. Я же чего-то терпеливо ждал.
Наконец, пересматривая материалы по Льву Николаевичу Толстому, я наткнулся на имя, забытого даже на родине, французского поэта Армана Сюлли-Прюдома. Между прочим, это первый Нобелевский лауреат  по литературе, получивший эту премию вместо отказавшегося, причём в грубой форме, Толстого: «Какой-то керосиновый торговец Нобель предлагает литературную премию мне, русскому графу — что это?» Забавно вспоминать о былом достоинстве русской мысли — ну да речь не об этом.
Дело было в 1901 году, в том самом — невольно возвращаясь к Толстому, когда яснополянского старца нелепо предали анафеме — видимо Нобель премией выражал свою солидарность его взглядам. К десятым годам, переведённый на русский, Сюлли-Прюдом стал весьма популярным среди читающей и пишущей молодёжи. К сожалению, тогда автора уже не было в живых, он умер в 1907-м. Не слышать и не читать Прюдома наш главный герой — Сергей Есенин, разумеется, не мог. Среди многочисленных ярких стихотворений автора особенно обращает на себя внимание трагическая мистерия «Борьба»:

Снова ночь. Я дрожу — будет новый допрос,
Будут сфинкса загадки: вопросы — ответы,
Ночь бессонная, длинная, тьма без просвета.
И опять этот страшный осыплет мне мозг!

В тишине он большими глазами глядит,
И не искорки в них, но объятия вечны.
Снова этим я в тесной кровати замечен,
И борюсь, обездвижен — как в склепе закрыт.

Мать войдёт и лампаду внесёт с позолотой,
Скорбно молвит заметив что мокрый от пота:
«Тебе плохо? Поспи. Чем могу я помочь?»

Как сказать то, что ласки сейчас мне не надо…
Лоб и грудь заслонив, прохриплю сонным взглядом:
«Я же с Господом, мама, боролся всю ночь».

Трудно усомниться в том, что данное произведение легло в основу есенинского «Чёрного человека». Но это нисколько не умаляет поэму, напротив, писать о том же, предлагая оригинальную, личную интерпретацию — гораздо труднее. То, что Сергей Есенин самостоятельно пришёл к описанным видениям и составляет задачу настоящей работы.
P.S. Последнее напутствие заключается в том, что заявленная борьба с Богом не имеет ничего общего с атеизмом. Лаконично её определил Лев Толстой в том же 1901 году — ответом Святейшему Синоду. «Тот, кто начнёт с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (своё спокойствие) больше всего на свете», — сказал Кольридж. Я шёл обратным путём. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу, и спокойно и радостно приближаюсь к смерти» (Лев Толстой, 4 апреля 1901, Москва)

Поэма «Чёрный человек», датированная ноябрём 1925 года, была написана, правда вчерне, уже в 1923 году. По возвращении из заграничного турне в конце августа Есенин уже декламировал «Чёрного человека». Поэтому именно в 1923, необычайно плодотворном для пиита, году следует искать мотивы написания указанного произведения.

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Обращение «друг мой» или «друзья мои» бытует исключительно в Христианских странах. Этот оборот является одним из основополагающих элементов Евангелия. Обращаясь к Своим последователям, Иисус Христос говорит: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы, друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам. Сие заповедаю вам, да любите друг друга» (Ин. 15, 13-17). Более полного толкования понятия «друг» представить трудно. Слова Спасителя о дружбе, большинством воспринимаются как готовность умереть «за други своя». Однако, речь идёт о жертве души, то есть положении её на алтарь любви. Абсолютно бескорыстное служение, исключающее награду не только физического, но и духовного плана — вот совершенная форма дружбы, о которой говорит Христос.
При этом важно понимать, что Евангельское отношение к другу обусловлено его желанием воспринимать адресованную ему любовь — слушать, а ещё более слышать другого. Не менее важным требованием здесь является вера в дружеское ухо или диалог на равных («Я… сказал вам всё, что слышал…»). Поэтому первое условие ни в коем случае не должно стать поводом к ожиданию «пока нас позовут» («не вы Меня избрали, а Я вас избрал»). Глупо спрашивать у оступившегося и рухнувшего на землю человека, желает ли он подняться. Вопрос в другом, не получил ли он при падении травмы, несовместимые с движением? Так, дружба исключает сомнения в оказании помощи, но подходит к процессу с крайней осмотрительностью и рассуждением. Её цель — поставить друга на ноги, что бы он «шёл и приносил пребывающий или бессмертный плод».
Таким образом, зовущий «Друг мой, друг мой…» всегда озабочен или болен тем, какой бальзам положить на сердечные раны другого. Акцент, сделанный поэтом на «очень и очень», вряд ли ограничен выражением степени «сильно». Этимология данного наречия делает его определением, в первую очередь, характера. «Очень» непосредственно связано с такими понятиями, как «очи», «очевидно» и «очнуться». Духовный мир, сокрытый от поражённого «нежной дрёмой» ока, становится очевидным для Сергея Есенина. Очнувшись, его взору предстала совершенно иная картина: «Встал и вижу: что за черт — вместо  бойкой тройки…/ Забинтованный лежу на больничной койке». Смирение, которым дышит «Москва кабацкая», самоукорение, порою субъективное, проходят есенинский эпикриз красной нитью. Так, в рецензии на сборник Есенина «Москва кабацкая», А. Лежнев отмечал: «За «страшным» названием «Москва кабацкая» скрываются мягкие лирические стихотворения, грустные и жалобные. В них совершенно отсутствует поэтизация разгула, или прочее очарование, которое присуще, например, стихам Бодлера. Поэтому нельзя говорить об их опасности. Есенин кается ещё прежде, чем согрешил». (ПСС, т. 4, стр. 414). Сердце, сокрушённое видением своего греха, не в силах осуждать, как говорится, «больной больного не осуждает, а жалеет». Здесь и сливаются две боли — за себя и за других — в одно «очень и очень» мучительное состояние.
Для поэта, родившегося  в Православной, но бездуховной стране, эта болезнь —  предмет насколько великий, настолько и неведомый. Лишь отчасти взращенные на поэтической ниве наработки указывали Есенину на природу данного недуга. Кому из мастеров слова не приходилось испытывать чувство, будто говоришь в пустоту: «Моя поэзия здесь больше не нужна, / Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен» — напишет позже Сергей Александрович. Теперь же свист ветра, верного товарища по хулиганству — звонкая песнь над непаханым — пустым — русским полем. Определение «безлюдное», очевидно, раскрывает сущность этой болезненной для поэта пустоты. Его значение берёт начало к старославянскому «свободный человек». В данном случае «безлюдное поле» есть отсутствие желающих обрести свободу. О, «безумный ветр», вечно упускающий из крылатых рук земные предметы. Нет, не покроет твой пронзительный зов пьянящего шума страстей. «Люди, братья мои, люди,/ Где вы? Отзовитесь». — кричит Есенин. А в ответ — тишина. «Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Мф. 13, 15). Выходит, несчастные страждут в неволе несознательно, они — заложники помрачённого рассудка. Мозги или мозг — определение здесь весьма уместное, так как этимологически связано с понятием «погружение». Погружение или познание себя призвано положить начало восхождению человека. Так, «мозги» способны обратить безлюдное поле в зелёную рощу от «расти». Вот та, предшествующая плодоносному цветению, листва, которую безжалостно осыпает символ чувственной радости — алкоголь.
Последняя строка, несомненно, родилась ещё в 1921 году: «Ваших душ безлиственную осень,/ Мне нравится в потёмках освещать». Вдохновением же к избранию столь популярного в творчестве поэта образа, вероятно, становится короткое, в одну главу, соборное послание святого Апостола Иуды. Обличая злоупотребляющих Божьим долготерпением, Иуда возглашает: «Горе им, потому что идут путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и в упорстве погибают, как Корей. Таковые бывают соблазном на ваших вечерях любви; пиршествуя с вами, без страха утучняют себя. Это безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые; свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими; звезды блуждающие, которым блюдется мрак тьмы на веки» (Иуд. 1, 11-13). Предпочтение же деревьям, отданное в пространном ряду Евангельских образов, могло быть вызвано особенностями славянского прочтения данного текста: «деревья есенние». Последнее отнюдь не исключает глубокого смысла осенней картины.
Правда, здесь, в исповеди облечённого в плоть ветра, ещё отсутствует печальная глубина. «Башка» хулигана густо покрыта жёлтой листвой. Её «бурливый» поток готов унести каждого к неведомым пределам страны «Инония». Самоуверенный пророк бесцеремонно венчает мозги сограждан «жёлтым парусом» своего ремесла. «Башка моя льётся бурливых волос вином,/ Я хочу быть жёлтым парусом, в ту страну, куда мы плывём!»  Теперь же:

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица,
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный,
Чёрный человек
На кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не даёт мне всю ночь.

Голова происходит от лат. сalva — череп, от calvus — лысый. Августовская башка обращается в сентябрьскую голову. Увядший «головы куст» ныне становится прозрачным. Погружённое знание меняет вектор движения. Если «умеющего петь» манит горизонт — надежда, не отрываясь пенной глади, достигнуть земли, то отчаянная боль «чёрного человека» рвётся в синюю высь.
Призывая друзей к послушанию, Христос, как всегда, предпочёл слову дело. Он, как говорит Библия, «смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Фпс. 2, 8). Так же в вышеприведённом Евангельском тексте о дружбе Спаситель говорит друзьям то, что слышал от Отца, так как прежде умел слушать. Банальное умение слушать только на первый взгляд кажется пустым морализмом. Из него, как из семени развивается чрезвычайно важная способность — прислушиваться обстоятельствам жизни. Венчается процесс непоколебимым покоем, озаряющим благодарное сердце. Действительно, в богозданном Мире нет места слепому случаю, всё наполнено  гармонией, услышать которую и призывается человек. «Итак вера от слышания, а слышание от слова Божия» (Рим. 10, 17).
Если голова здесь служит образом души, то шея — страстей, сдерживающих её порывы. Шея или выя давно является средством для характеристики упрямого, грубого человека — жестоковыйный, буквально жёсткая, неповоротлива шея. На том же основании Евангельским символом раба страстей избрана свинья, животное, благодаря своей жестоковыйности, не способное поднять к небу головы. В этом плане шея и нога, причём, не ноги, а именно нога, оказываются весьма сочетаемыми понятиями. Как жестокая выя пленяет чело, так одна нога, или её отсутствие, связывает движение. Такие выражения, как «встать на ноги», или «крепко стоять на ногах», достаточно мотивируют выбор поэта данного образа. Неустойчивостью ноги отчасти продиктован и глагол «маячить» — от маятник, колебаться двигаться туда-обратно. Вместе с тем, другое значение от «маяк» вновь указывает на смирение поэта — «я отскандалил, пусть хоть ветер теперь начинает…» Сергею Есенину более невмочь сносить неизбежность греха или возврат к нему — маячить между добром и злом. Здесь же пророк слова сознаёт себя не вправе светить — маячить из обретённой в себе черноты. Мысли поэта удивительно согласуются со словами Апостола Петра: «Ибо, произнося надутое пустословие, они уловляют в плотские похоти и разврат тех, которые едва отстали от находящихся в заблуждении. Обещают им свободу, будучи сами рабы тления; ибо, кто кем побежден, тот тому и раб. Ибо если, избегнув скверн мира чрез познание Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа, опять запутываются в них и побеждаются ими, то последнее бывает для таковых хуже первого. Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад от преданной им святой заповеди. Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья [идет] валяться в грязи» (2 Пет. 2, 18-22). Кстати, эта пословица также принадлежит Священному Писанию, только ветхозаветному: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою» (Притч. 26, 11).
Определение «невмочь» непосредственно связанно с духовной жизнью. Одно из основополагающих понятий её сформулировано Апостолом Павлом: «Но [Господь] сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи". И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова» (2 Кор. 12, 9). Итак, смирение, как связь с источником духовных сил — Христом, является ключом к пониманию «Чорного человека» именно «Чор…»
Последнее — одна из тайн ЧОРной поэмы. Во всех первоначальных редакциях «Чорного человека», прилагательное имело именно такую орфографию — через «о». Имея в виду непростое отношение Сергея Александровича к букве, сформулированное в «Ключах Марии», можно предположить, что буква «о» являлась необходимым знаком некой формулы, заключённой в словосочетании «Ч…ч…». Слово «человек» таит в себе алгоритм праведной жизни: оно происходит от «чело» — голова и «век» — вечность, или чело, устремлённое в вечность — лицо, обращённое к Небу.

Ч

Буква «Ч» как нельзя нагляднее изображает эту устремлённость. Знак, обращённый в правую сторону, напоминает человека, воздевшего руки горе (вверх). Представив прилагательное «ЧОРНЫЙ» буквенной историей падения и восстания созданного по образу Творца, получим следующее.
Поднятые к Небу руки ожидала блаженная вечность, символом которой и является авторская орфография «О».

О

Но «челоВЕКА» постигла «этих рук роковая беда». Призванные лобзать Небо пальцы увязли в чреве — невоздержании. Этот процесс заключён в букве «Р».

Р

Характерно, что «Р» расположено ашуюю (в левую сторону). Теперь вечность позади, впереди — конечность — смерть души и тела. Смерть эту отображают два вертикальных отрезка — часть следующей буквы «Н».

Н

Горизонтальная линия, связывающая отрезки, есть животные страсти, привязавшие вечную душу к бренной плоти. С тех пор всё, происходящее с телом, отражается на состоянии души, и болезни, и голод — всё находит место в сердце человека. Самым же пагубным здесь является душевная измена Богу. Призванная к брачному союзу с Небом, прелюбодейная душа лишилась господства над физической природой и покорилась ей. Вместо одухотворения плоти разразилось оплотетворение духа.

Ы

Природа человека — «Р», лишённая, в разрыве с Творцом, жизненных соков оказалась низринутой «Ь». Однако, увлечь за собою в смерть душу ей не удалось. Так неистребимы в человеке образ и подобие Богу. Каждый, самый отчаянный, грешник, грезит покаянием. Падение и жажда покаяния символизируются буквой «Ы». На её основание приходит в мир Спаситель. Богочеловек подчинил себя Богу и Отцу вновь плоть покорив духу. Буква «Й» показывает как это произошло.

Й

При содействии Божественной Силы — Святого Духа, явившегося в виде голубя (галочка над «Й») Христос укротил плотские похоти («И» краткое). Он вновь покорил тело духу, исцелил его от «целый», восстановив единство двух начал, но не в соработничестве греху, а в сопослушании Богу-Любви. Эту покорность и послушание в «Й» изображает линия, снизу вверх исцеляющая две природы.

К вышеизложенному можно приложить послесловие. Так «Р», как символ страстного человека, может быть аббревиатурой рационализма от «рацио» — разум, антонима «веры».
Так же, вторая часть буквы «Ы» с опрокинутым рацио не только вертикальная черта, но и десятеричное «И» — «I». Последняя, в отличие от «И» восьмеричной, обозначающей любовь в церковнославянском слове «МIР» (ср. «МИР»), определяет совокупность созданного Богом. Итак «I» за «Ь» есть неизменная тяга Богозданной души к миру (не мiру), на который указывает здесь «Й».
Ещё можно из наклонной линии «И»  вывести Евангельский алгоритм духовного возрастания — «всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Мф.18,14). Дополняется настоящий образ буквой «Н», которая изначально имела тоже наклонную линию, но противоположную «N» (к прим. Церковнославянский язык).
Наконец, особое место способности слышать могло продиктовать поэту орфографию ключевого термина поэмы по слышимому — не «Ё», а «О».
Пожалуй, довольно. Сказанное, очевидно, укладывается в контекст творчества Сергея Александровича Есенина и вполне могло лечь в основу размышлений певца азбуки.
Целые четыре строки данной строфы посвящены «Чорному человеку». Особенный акцент сделан на прилагательном «чорный». Ввиду отсутствия эмоциональной окраски (!?) текста, его следует воспринимать, как желание поэта обратить внимание читателей и слушателей на буквы и звуки. Этот таинственный незнакомец, чёрный как звёздная ночь. Настораживающая тайною мрака ночь не только пугает, но и манит бесконечною далью надмирных светил. Ночной гость светит, но не без труда для глаз, не греет, но указывает путь в уютный очаг.
Кто же может сесть на кровать «очень больного» человека? Кто, как не врач, или исцеляющий любящим словом друг? Именно в этих понятиях врача и друга заключён первоначальный конфликт Есенина с чорным человеком. Любовь этой категории лиц, как было указанно выше, объективна, она лишена компромиссов и пристрастий. Польза, а не удовольствие человека, вот неизменная цель дружбы и врачебного ремесла. Поэтому они нередко оказывались неудобными для объекта. Желание скрыться от болезни или нелицеприятной дружеской беседы всегда находило разрешение в безмолвном сонном забвении. Но истинная любовь всегда непреклонна в своей самоотверженной борьбе во имя блага. «Всю ночь», невзирая на собственную усталость, она готова искать человека.
Главной проблемой настоящей строфы является разночтение буквы «г» в словосочетании «на шее ноги». Действительно, автографы Сергея Александровича показывают, что написание им букв «Г» и «Ч» неразличимо. Исчерпывающий ответ на этот вопрос дала руководитель Есенинской группы ИМЛИ госпожа  Шубникова-Гусева в своей книге «Поэмы Есенина» (Москва, ИМЛИ, 2001). В результате исследования она пришла к выводу, что выражение «на шеи ночи» есть авторский вариант от первоначального «на шеи ноги», утвердить который поэту не хватило жизни.
На самом деле «ночь» здесь не только полноценно заменяет «ногу», но и делает данный образ более точным. Если «нога» с наречием «невмочь» только указывает на отсутствие сил, причём физических, то «ночь» олицетворяет это отсутствие, распространяя его и на духовную природу человека — сонное бесчувствие.

Чёрный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный…

«Ушам машущим» — алчущим слова, посылается пища. На кровати лежит «мерзкая книга», к которой не только прикоснуться, но и приблизиться противно. Однако…
О, Человек, пришедший из мрака! Он, не гнушаясь, водит указующим перстом по буквам — смрадным духовным ранам жизни больного. От зловония заградив нос и потому гнусавя, долгожданный, но в откровенности несносный гость, произносит слова жизни.
Жизнь — понятие, включающее в себя указания на подлинный смысл существования человека. Его этимология непосредственно связана с такими понятиями, как живой, живить, оживлять или заживлять. Так мы призваны наш жизненный путь сделать процессом исцеления.
В данном ключе физическое бытие рассматривается не как цель — сама жизнь, а как средство. Смерть здесь для души не значит ровным счётом ничего, для тела же сон с естественным пробуждением в момент Второго Пришествия Христа. Поэтому умершего христиане называют усопшим — уснувшим, а его покойное состояние успением — сном.
Сравнение «гнусавя, как над усопшим монах», было продиктовано, во-первых, традиционным ремеслом монахов — чтение над усопшим Псалтири, во-вторых — желанием поэта, через призму успения, мотивировать психологическое напряжение поэмы. Действительно, часто у монахов-чтецов был гнусавый голос, так как в условиях отсутствия фармацевтических замораживающих средств, трупный смрад преодолевался банально — затыканием носа.
Мерзкая книга, с одной стороны, вызывает отвращение, с другой стороны, отрезвляет, подобно ушату холодной воды — мерзкий, что родственно мёрзнуть, мороз; ср. алб. mardhem «дрожу от холода», marth м. «мороз». Наряду с этим, любопытна этимология слов прохвост и забулдыга. Прохвост — сюда же стар. профос(с) «надзиратель за солдатами, взятыми под стражу, пристав», начиная с XVII в. Забулдыга от булдыга «дубина, булава» (владим.), также «буян» (Даль). Так, помимо общепринятого значения прохвост — безнадёжный эгоист и забулдыга — пьяница, эти понятия имеют малоизвестные положительные определения.
Таким образом, настоящий диагноз превращается в целую историю болезней. Здесь не только Есенин перед судом своей совести, но и поэт в поиске своего высшего призвания, как главного назначения земной жизни. Заветные желания Сергея Александровича стать «ловцом человеков», действительно можно сформулировать, как стремление быть надзирателем за взятыми под стражу солдатами. Чем страстный человек — не провинившийся воин Небесной рати, а пиит — не стражник, заключающий предателей в спасительную клеть слова? Бутылка же, как символ эгоизма и сластолюбия — чем не опрокинутая булава, призванная в таинстве Причащения поражать страсти, наполняя сердце жертвенной любовью. Поистине, булава эта опрокинута на держащую её башку.
Если змей приступает к человеку посредством плоти — невоздержания, притупляющего душевные чувства, то чёрный человек, напротив, усиливает внутренний дискомфорт. «Душа грустит о небесах», когда вспоминает о своём призвании. Тоскою отзываются в ней проходящие перед мысленным взором картины отчего дома. Так, мерзкое чтиво поражает душу страхом, от «страх» — это слово с первонач. знач. «оцепенение» сближается с лит. stregti, stregiu «оцепенеть, превратиться в лед». Отрезвляя сердце, мерзость, подобно льду сковывает духовную вонь смирением и повергает прозревшего к воздержанию во всём.
В заключении строфы, подобно лучу, прободающему мрак, формула «чорный человек» вновь маячит приоткрывая тайну ночного гостя.

Слушай, слушай, —
Бормочет он мне, —
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.

 Призыв первой строки, очевидно, неприятен и непонятен Сергею Есенину. Обращаться с подобным к «машущему ушами» и «умеющему петь» мастеру, мягко говоря, излишне. «Слушай, слушай» — принадлежит не дерзкому пришельцу, а ему, «хозяину русского языка».
Нередко профосы, излишне полагаясь на крепость темничной клети, теряют бдительность, булава выпадает из рук и обрушивается на их самонадеянные головы. Замки отворены, темница расхищена, а беспечного надзирателя ждёт участь упущенных им злодеев. Так поэт, уповая на открытые ему звуки, теряет слух и отчаянно «машет ушами». Забыт дающий Уста, утрачен смысл слова, и имя потеряло душу. Доступно и лаконично процесс этот описан Священным Писанием:
«Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и, чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа» (Быт. 2, 19-23). «И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих» (Быт. 3, 20).
Таким образом,  человек  получил дар проницательного слова. Данная способность непосредственно связана со страхом Божьим или ощущением присутствия Творца, Которым и приводится к тебе живая душа. Иисус Христос видел это следующим образом: «Никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня; и Я воскрешу его в последний день» (Ин. 6, 44).
Вместе с тем, слово для первозданного лишь оболочка, за которой он надеялся обрести родственную душу. Общение с одним Богом не удовлетворяло Адама, так как обладающий совершенством не мог вполне разделить с ним путь становления личности, её укоренение в добре. Но этим спутником мог стать лишь богоподобный носитель жертвенной любви.  Так, рождённый «кость от костей», плод жертвы утверждает незыблемый закон жизни — один в поле не воин.
Отныне вспомоществующее сотрудничество человеков и их сыновнее общение с Творцом является гарантом проницающего материю Слова Жизни. Естественно, лишившись гаранта, люди утратили Слово, а за ним и саму жизнь. Вот как это описано в Библии. Началом конца становится интерес к форме: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание.» (Быт. 3, 6). Знание это оказывается приятной альтернативой Богообщению. Последнее теперь «нагоняет на душу тоску и страх». «И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: где ты? Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся. И сказал: кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. 3, 8-12). Поэт, подобно Адаму, не слышит, а может, не желает слышать призыва. Глас «правды жизни» бормотанием (от греч. βάρβαρος «варвар», говорящий на чужом языке, на «тарабарщине») гудит в ушах. Как первозданный винит Еву, так Есенин — пустое поле и сентябрьскую рощу.
Ночной варвар оказывается тактичным и зрячим, в его поле зрения — мотивы жизни больного. Предваряя обличение заслуженной похвалой, чёрный лекарь констатирует чистоту намерений пациента: «в книге много прекраснейших мыслей и планов…». Этим он указывает на непроизвольный характер заболевания, некую роковую неизбежность — неволю. Действительно, это своего рода рабство, причём общечеловеческого плана —  «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» — признаётся Апостол Павел (Рим. 7, 19).
В силу того, что планы не просто хорошие, а прекрасные, говорящий удостаивает разогнутую книгу звания «человек». Этой высокой нотой, как лезвием хирурга, вскрывается гнойник — как бы так: «и этот Человек, человек с большой буквы, не жил а проживал»  Проживать — значит временно находиться, не планируя связать свою жизнь с данным местом и людьми. Действительно, в 1917 году поэт пишет стихотворение «Там, где вечно дремлет тайна…». Здесь он называет себя случайным гостем земли, душа которого грустит о доме с нездешними полями. Странник без сожаления готов расстаться с местом своего временного проживания. О людях сказано здесь крайне мало, только: «Ничего я в час прощальный/ Не оставлю никому». Очевидно, человек здесь только часть скоропреходящего, поражённого грехом мира. Вот в чём упрекается ревностный пиит. Что же мы увидим позже, в 1924 году? Вещь, созданная на смерть дорогого друга и сподвижника Александра Васильевича Ширяевца — «Мы теперь уходим понемногу…».  Совершенно иная картина. Наряду с прежним отношением к вечности, — «той стране, где тишь и благодать», выступает принципиально новое чувство —  «Перед этим сонмом уходящих/ Я не в силах скрыть своей тоски».
Вот плоды ночного противостояния. Во-первых, изъятие человека из среды бренной материи; во-вторых, стремление продлить не совместное проживание, а дорогую окружающими людьми жизнь — «Знаю я, что в той стране не будет/ Этих нив, златящихся во мгле…/ Оттого и дороги мне люди,/  Что живут со мною на земле». Нивы здесь — души, пребывающие во мгле и златящиеся живым словом. «Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве» (Ин. 4, 35), — сказал Христос Своим ученикам, указывая на шедших к Нему самарян — иудейских сектантов. В другом месте Он, после избрания семидесяти Апостолов, «…послал их по два пред лицем Своим во всякий город и место, куда Сам хотел идти, и сказал им: жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою» (Лк.10,1-2). Так, абсолютная любовь к людям, сопряжённая с нравственной ответственностью за них, возводит поэта на новую ступень социального служения в творчестве. Но это после, теперь же… «страна самых отвратительных громил и шарлатанов».
Вряд ли «громилы» связаны с погромами и погромщиками. Этимология и контекст диктует иное значение, связанное с громадой, огромным, как характеристикой необъятной Русской земли и души. Шарлатанство же, ориентированное на сокрытие предосудительных мыслей и планов, в сочетании с исключительным потенциалом, делает человека самым отвратительным. Это, с одной стороны, противостоит прекраснейшему содержанию есенинской души, с другой, служит ему укором — «моя хата с краю».  

В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Весёлые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Россия в декабре пребывала во власти Рождественских торжеств. Поэтому этот месяц справедливо становится символом пришествия в Мир Христа. В спасительной для духа миссии Богочеловека и заключена Русская громада. Но отвратительные громилы, пренебрегши даром, выродились в безразличных шарлатанов. О таких в Откровении Иоанна Богослова сказано: «Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит… знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3. 13,16). Поэтому самонадеянному Святогору и предпочитается холодный снег. Пусть его чистота по-фарисейски слепит не душу, а глаз. Внешнее благочестие всегда ориентировано «до дьявола», как приобщающее к его гордыни. Пусть хоть жизнь на юру и бесконечные «падения с кручи» — мерзость (от мороз) греха загонит человека в Отчий дом, как зима деревенских прялок. Целую зиму, особенно в метель, крестьянки пряли и ткали. Этот кропотливый и монотонный труд был вынужден растворяться весельем: сказками, песнями и частушками.
Далее герой книги называется авантюристом, то есть человеком, берущимся за дело, исход которого до конца не ясен. Тут нужно заметить, что все шарлатаны — авантюристы, но далеко не все авантюристы — шарлатаны. Признаться, жизнь по Заповедям Божиим — самая великая авантюра. Подвижник, ввиду отсутствия опыта смерти, до конца не уверен, что за ней жизнь, вместе с тем его праведность укореняется в смирении или сомнении относительно собственного достоинства. Действительно, цель оправдывает средства, она же венчает авантюризм. Наш больной, обладая прекраснейшими мыслями и планами, был авантюристом, в прямом смысле этого слова, «самой высокой и лучшей марки».

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

«Изящен» указывает в первую очередь на внешнюю организацию, ласкающую глаз гармонией видимых предметов. При этом изящный человек не всегда идентичен окружающей его среде, но всегда вписывается в неё логикой и контекстом своего поведения. Так, «лучший в России поэт», встречал зарю в компании бандитов и проституток, а «деревенский озорник» осаливал высший свет «мочой рязанской кобылы». Очевидно, для означенного изящества  необходимо не только внешняя, но и внутренняя организация.
Дар поэта здесь уместен как ничто другое — «к тому ж поэт». Колоссальное внутреннее напряжение пиита, его потрясающая коммуникабельность — вот поистине камень в основании изящной натуры. Как на исключительное дополнение следует указать на один из этимологических ракурсов понятия «изящный» — ловкий. В свете рассуждений настоящей строфы «ловкий» становится одним из связующих звеньев неоднозначного монолога «Чёрного человека». Ловкий — опытный ловец — «ловец человеков». Последующие шесть строк почти не нуждаются в комментарии.
Болезнь неизбежно умаляет силы человека. Но немощь, к чести последнего, не стала препятствием для «ухватистой» ловитвы (охоты).
Ярким примером попавших в изящную ловушку становится «женщина сорока с лишним лет», для обладания которой двадцатисемилетнему поэту следовало быть весьма хватким.
Речь мерзкого гостя скальпелем полосует больную душу хозяина. Только что затянувшаяся рана разрыва с Дункан обнажена. Униженное достоинство искусного ловца претит здравому смыслу и поставляет беседу на грань срыва.
Как искусный полемист, чёрный человек пускает в ход тяжёлую артиллерию — слова самого поэта. В Евангелии сказано от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12, 37). Так вот…
Во-первых, Сергей Есенин видит в лице собеседника судью, который ненавидит его. Это не соответствует его же личному отношению к злу в человеке. Сам поэт мог, замечая недостатки ближнего, относиться к ним, как к сквернам, что означает пятна, струпья, покрывающие богоподобную природу, или заслоняющие, но не проникающие в неё. Для «ловца человеков» пленники зла всегда безусловно милы. Именно это вложено в уста разбитого тоской и страхом: «Скверной девочкой/ И своею милою». Последней фразой чёрный бормотун указывает, что он друг, а не враг.

Счастье, — говорил он, —
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.

Продолжая цитировать Есенина, друг без цвета и имени говорит о счастье. Данный предмет оказывается весьма уместным и своевременным, так как его этимология связана с понятием «причастный» или совместное участие. Именно в этом, общечеловеческом уделе, противостоящим «проживанию», заключён корень болезни. К тому же, пациент немало потрудился на этом «поле», обладая изящными руками и не менее ловким поэтическим рассудком. По его же словам,  несчастье человека непосредственно связано с душой, недостаточно ловкой или не вполне заинтересованной участью ближнего. Этот интерес, утверждает больной, вынуждает человека вести себя неестественно, «лживыми жестами» приспосабливаясь к обстановке. Однако, «излом» внешнего поведения рождает муку, понятие, отражающее страдание исключительно духовного плана. Отсюда следует вывод — жесты либо не являются причиной болезненных ощущений, либо производящее их тело пленило душу. Возможно, поэтому Сергей Александрович и не может разобраться «откуда взялась эта боль». Страдает душа, а лечить пытаются тело. Выносливый в физическом плане поэт просто недооценивал сложной природы духовной жизни, оттого и заявлял: «это ничего что…».

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство.

В качестве предметов, порождающих муку, предлагаются явления чисто земного, материального плана. «Грозы» — оглушительный шум или угрозы. «Бури» — физическое давление или враждебные действия. «Житейская стынь» — угнетающие обстоятельства жизни. «Тяжёлая утрата» — безвозвратная потеря,  исключающая духовный фактор, который сочетает тленной материи вечность.
«Когда тебе грустно» — связанное с предыдущим союзом «и» — изрядно характеризует ход мыслей поэта. «Утрата» — личная потеря, а «грустно» именно «тебе». Так, теряя близких, мы восклицаем: «Что Я теперь буду делать?» или «Как МНЕ теперь жить?». Между тем, этимология понятия «грустить» ориентирует человека иначе — «сострадать», «увещевать», «предостерегать» или совсем просто «грозить пальцем».
Здесь, в потребительском отношении к людям, и рождается боль, называемая мукой. Но, «ловкие руки» и «изящный ум» плохо знакомы с неосязаемым и непостижимым духовным миром. Они находят единственно доступный для себя выход — «казаться», или, называя вещи своими именами, «лгать».
«Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая [вода]? Не может, братия мои, смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не [может] изливать соленую и сладкую воду» — утверждает Священное Писание (Иак 3, 11-12).
Чтобы улыбаться, достаточно растянуть рот до ушей. Собственно, этимология этого слова от «лоб» или «череп» и указывает на обнажённые зубы, но для любви этого крайне мало, она струится в глаза из глаз. Они, прозванные зеркалом души, сообщая улыбке ту или иную силу, называют её не только лучезарной, но и лукавой, ехидной, коварной, злорадной и, даже, зловещей. Может, потому «чёрный человек» вперит свой взгляд именно в глаза поэта.
Ещё более сложной задачей, в плане игры, является простота. Будучи греческой калькой со значением «внимание», это слово преломилось в церковнославянском языке в понятие «чистота». Логика этой метаморфозы была продиктована трудно переводимой формой греческого языка, которая получила своё определение в Евангелие: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5, 8). Поэтому перед каждым чтением Евангелия в церкви возглашается: «Премудрость прости», то есть, сейчас будут произнесены премудрые слова, услышать которые может только чистый сердцем или простой. Отсюда «казаться простым» попросту невозможно.
Таким образом, глас ночного мрака указывает Есенину на то, что он, с одной стороны, чувствовал «откуда дует ветер», с другой — по непонятным причинам простирал «сухие уста» к пустой чаше. «Искусство казаться» становится «самым высшим» или наитруднейшим не потому, что венчает «узкий и тернистый путь», а в силу того, что является дорогой в никуда. Поистине, «благоуханный ветер» — дыхание простоты и прохлада чистых глаз остаётся пока нетронутым, но «усталый путник» неумолимо приближается к этому священному кубку.

Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай.

Чёрный человек трезв и рассудителен. Его аргументы убедительны и просты, от них веет поистине отеческой мудростью. Кто же он, гость без имени, забота которого необходима и, вместе, омерзительна поэту?
Одним из основополагающих библейских сюжетов является ночная борьба патриарха Иакова с ангелом или Богом, за которую он был прозван Израилем, что значит Богоборец. Этому событию предшествовала, весьма важная для его понимания история жизни родоначальника Еврейского народа. Исаак, отец братьев-близнецов Иакова и Исава, был хранителем обетования, данного Адаму и Еве о Пришествии в мир Спасителя. Это обещание наследовалось старшим ребёнком мужского пола. Именно он становился предком Мессии. Близнецы Исаака появились на свет символично — второй по рождению Иаков держал своего старшего брата за пятку, как бы сдерживая его первенство. Поэтому и получил он имя, означающее «препятствующий» (церковнославянское «запинатель». Впоследствии этот символ стал роковым в жизни старшего Исава.
Сначала, пользуясь сильным голодом брата, «препятствующий» покупает первородство за чечевичную похлёбку. Затем слепота престарелого отца становится для Иакова поводом совершить подлог. С помощью матери Рахили, под руку предающего обетованное благословение Исаака, поставляется младший сын. Так Исав действительно теряет некогда в шутку проданное первородство. Предком Спасителя становится Иаков.
За, по сути, авантюрными поступками одного из братьев последовало почти двадцатилетние кровная обида Исава. Всё это время, удержавший-таки пятку первенца, пытался загладить свою вину. После многих испытаний, и заслуженной кары в лице  лукавого дяди Лавана, Иаков, наконец, нашёл путь к сердцу Исава.
Здесь и произошло событие, положившее начало Израилю. Иаков, приближаясь к дому старшего брата, послал вперёд своих рабов, говоря: «так скажите Исаву, когда встретите его; и скажите: вот, и раб твой Иаков за нами. Ибо он сказал [сам в себе]: умилостивлю его дарами, которые идут предо мною, и потом увижу лице его; может быть, и примет меня. И пошли дары пред ним, а он ту ночь ночевал в стане. И встал в ту ночь, и, взяв двух жен своих и двух рабынь своих, и одиннадцать сынов своих, перешел через Иавок вброд; и, взяв их, перевел через поток, и перевел все, что у него [было]. И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, [говорил он], я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя. И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое» (Быт. 32, 22-32).
Эта библейская история, конечно, была знакома поэту. Возможно, именно её борьба становится основой авторской характеристикой новой поэмы. В письме Чагину от 27 ноября 1925 года Есенин пишет: «Посылаю тебе «Чёрного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»
Действительно, здесь много общего, от идей до мелочей. Во первых, борьба протекает ночью и завершается с восходом солнца Во-вторых, личность и имя противоборца остаются неизвестными. В-третьих, схватка происходит лицом к лицу. В-четвёртых, Иаков побеждает, но повреждает бедро  Сергей Есенин завершает бой метким ударом трости, которая вполне может стать символом хромоты.
Но главное сходство заключено в идейном содержании. «Препятствующий» возвращается в Ханаан, чтобы найти общий язык с братом. В полной мере не осознавая своей вины перед обиженным, праведный мошенник недоумевает — материальные блага, которые он принёс в жертву во имя Божьего благословения, здесь и служение Лавану и богатые дары Исаву, — кажутся Иакову вполне удовлетворительными. Так, Бог, всегда отворяющий стучащему, вынуждается открыть патриарху его язву.
Иаков шёл к своей, бесспорно великой цели, пренебрегая большим —  человеком. Судьба ближнего, сначала брата, потом отца, занимала его постольку, поскольку являлась необходимым материалом для созидания вечного жилища. Любой, вставший на его пути, кем бы он ни был, хоть Богом, будет немедля устранён. Отсутствие интереса к содержанию человека, который, подобно книге, нуждается в прочтении, характеризует болезнь патриарха Иакова. Эта слепота доводит «запинателя» до абсурда — заветная цель лицом к лицу становится ему противной, так как призывает к самопознанию: «Как имя твое?» О связи имени и сущности подробно сказано выше. Это проникновение под собственную кожу — главное, что осеняет башку благоволением Неба. Это благословение и даёт подлинную власть над людьми — власть в руках, любящих человеческую душу — «и человеками обладать будешь». Без помощи Способного изменить имя, а значит и нутро, никогда не стать «ловцом человеков».
Необходимо отдельно коснуться повреждённого бедра и хромоты победителя схватки. Цепкие руки смертных потребителей — «не отпущу Тебя, пока не благословишь меня», которые демонстрируют, казалось бы, победу над Богом, осмеивает хромота гордого шествия. «Трость» же, искусно скрывающая дефект, едва ли исцелит повреждённое бедро.
Вопрос «Некто» из библейской истории: «На что ты спрашиваешь о имени Моем?», становится лейтмотивом поэмы «Чёрный человек». Ты, поэт, как бы говорит Некто чёрный, желаешь постичь тайну слова, обрести его силу… А на что ты спрашиваешь о Слове? Может, наконец, хозяин Русского языка, научившись читать человеков, пожелает стать их подлинным ловцом и наставником.
В завершении темы Израиля, возвращаясь к тексту поэмы, необходимо заметить, что и Иаков и Есенин осознают, с кем имеют дело. Если первый проявляет это в стремлении получить благословение, то второй, возражая: «ты не смеешь этого».
Глагол «сметь», означающий «старание, рвение, действенность», çámati «трудится, работает», греч. κάμνω «тружусь», κομίζω «забочусь, обеспечиваю», предлагает следующую позицию ввязавшегося в борьбу. Если Ты Бог-абсолют, то как Тебе, не знающему старания и рвения смертных, понять меня, уставшего путника. Ты не был оставлен и забыт, Твоё безгрешное нутро не раздирали страсти и пропасть не скрежетала в Твой неприкасаемый для скверны слух адскими клыками. Именно эта, общая для людей, скитальческая судьба названа, по мнению г-жи Шубниковой-Гусевой, «службой водолазовой». По её мнению, Сергей Александрович заимствовал образы Мюссе: «И я блуждал по пропасти забвенья/ Как водолаз по водной глубине,/ Свой лот во все пускал я направленья/ И о любви на месте погребенья/ Я слёзы лил в полночной тишине».
Безусловно, Есенин, любивший Евангелие, понимал, что Бог, в Лице Светлого Иисуса, знаком со всем, что свойственно падшему человеческому естеству. Но, в данном случае, речь идёт о сопутствующих вере помыслах, которые, породив ереси, время от времени будоражат сознание христианина. Так, ещё в середине V века, Константинопольский архиепископ Несторий счёл Спасителя просто совершенным человеком. По его мнению, взаимоотношения Иисуса с Богом ничем не отличались от наших. Многочисленные последователи этого лжеучения разнообразно преломляли его в своём сознании. Так, дакеты вообще назвали Боговоплощение — призрачным, а Иисуса Христа — привидением.
В связи с этим следует вспомнить слова  девятнадцатилетнего поэта: «Христос для меня совершенство, но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха, что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему». Здесь, конечно, присутствуют элементы несторианства, но обвинять Есенина, учитывая юношеский максимализм во время повального нигилизма, не поднимается рука. В качестве сравнения достаточно вспомнить поэму Владимира Маяковского «Облако в штанах» того же 1914 года. На её фоне еретические воззрения Сергея Александровича просто «Веры зерцало». Однако и это невинное заблуждение не ускользает от проницательного взгляда «Чёрного человека».
Следующий вопрос: «Что мне до жизни скандального поэта.(?)» имеет необычную форму. Несмотря на обилие интонационных знаков, настоящая строка лишена вполне естественного знака вопроса. Отсюда следует полагать, что это реплика не защиты, а обвинения — цитата вопроса чёрного гостя, произносимая более в недоуменном возмущении, нежели вопрошающе.
Если при этом вспомнить приведённую выше этимологию слова «скандал» — ловушка, то возможно предположить такой ход мыслей. Ты, — как бы защищается больной, — читая меня, наставляешь мою душу моими же идеями о ловитве. «Пусть не сладились, пусть не сбылись/ Эти помыслы розовых дней./ Но коль черти в душе гнездились —/ Значит, ангелы жили в ней». Неужели я более других нуждаюсь в Твоей беседе? Ведь большинство, в отличие от меня, лишены даже представления о скандальной жизни. Вот им, отравившим белесым ядом жбан своего желудка, надлежало Тебе пробормотать свой рассказ. Наречие «пожалуйста» вполне способно стать свидетельством почтительного и даже молитвенного отношения к Способному исполнить рыбацкие мрежи.

Чёрный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
………………………
………………………

Чёрный человек, как было указано, устремляет глаза в глаза, как бы  за бессилием слов призывая к совести. Рассматривая, как в зеркале душу, призывающий лицом к лицу, показывает и Свою. Отведанное таким образом сердце пиита, оказывается теплохладным. Далее необходимо указать на церковнославянский вариант приведённого ранее текста «Апокалипсиса», извергающего из уст Божьих тёплую душу. Вместо «извергну тебя из уст моих» дано более характерное и колоритное: «изблюю». «Голубая блевотина», очевидно, идентичное действие, окрашенное «дремотной азиатчиной» — ни холодной и ни горячей в своей голубой духовной слепоте.
Не случайно «блевотина» опрокинута в покрытые бельмом глаза пиита. Как некогда плюновением, давший зрение слепорождённому, чёрный Друг мажет глаза больного голубой грязью.
Не лишним будет предложить Евангельское повествовании об исцелении слепорождённого. В очередной раз, родив в плотяной и слепорождённой душе иудеев негодование, Иисус Христос отвечает на гнев символичным чудом:
«Тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него; но Иисус скрылся и вышел из храма, пройдя посреди них, и пошел далее. И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но [это для] [того], чтобы на нем явились дела Божии. Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать. Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся в купальне Силоам, что значит: посланный. Он пошел и умылся, и пришел зрячим» (Ин. 8, 59 – 9, 7).
Между прочим, весьма уместными являются в этой истории слова Спасителя о дне и ночи: «приходит ночь, когда никто не может делать». Действительно, наилучшей демонстрацией всемогущества человеческой природы является ночь, хохочущая над сражённым крепким сном гордецом.
Также эта история подмечает — для прозрения мало Божественного поцелуя. Все талантливые люди называются в народе «поцелованные небом» В 1917 году, окрылённый поэтическим успехом, Есенин напишет, обращаясь к земле: «Не тобой я поцелован». Кстати, и в этом произведении Сергей Александрович в полёте к нездешним краям обходит вниманием людей: «Новый путь мне уготован». Слепорождённый открывает глаза не в момент возложения брения, а после купальни под названием «посланный». Не ищет Посылающего, а терпеливо ждёт, погружаясь единственно доступным ему внутренним зрением в мир своего сердца. Погружайся и ты, поцелованный Небом, смиренно ожидая призыв на Силоам: «Иди за Мною и Я сделаю тебя ловцом человеков».
Руководствуясь данным принципом, все Апостолы не забывали о природе своего дара. Посмотрите, как эти исполины, пленявшие словом народы, представляли себя в своих посланиях:
«Иаков, раб Бога и Господа Иисуса Христа (Иак 1, 1)
Симон Петр, раб и Апостол Иисуса Христа (2Петр. 1, 1)
Мир тебе. Приветствуют тебя друзья; приветствуй друзей поименно. Аминь. (3 Ин. 1, 15)
Иуда, раб Иисуса Христа…» (Иуд 1,1).
Особенно преуспел в смирении первоверховный Апостол Павел, история призвания которого служит выразительнейшим символом духовного прозрения (Деян. 9, 1–18).
«Павел, раб Иисуса Христа, призванный Апостол, избранный к благовестию Божию, (Рим. 1, 1)
Павел, волею Божиею призванный Апостол Иисуса Христа (1Кор. 1,1)
Павел, волею Божиею Апостол Иисуса Христа (2Кор 1, 1)
Павел Апостол, [избранный] не человеками и не через человека, но Иисусом Христом и Богом Отцем (Гал. 1, 1)
Павел, волею Божиею Апостол Иисуса Христа (Еф. 1, 1)
Павел, раб Иисуса Христа, призванный Апостол, избранный к благовестию Божию, (Фпс. 1, 1)
Павел, волею Божиею Апостол Иисуса Христа (Кол 1, 1)
Павел, Апостол Иисуса Христа по повелению Бога (Тим. 1, 1)
Павел, узник Иисуса Христа» (Флм. 1, 1).
Комментарии излишни… разве что в качестве ещё одного штриха к иллюстрации развития таланта. Напомним о том, что большинство Апостолов были необразованными простолюдинами, что весьма актуально для темы рязанского самородка.
Наконец: «будто хочет сказать». «Хочет», но не говорит, так как всегда судит словами обвиняемого. И на этот раз поэт сам выносит себе приговор. Здесь достаточно вспомнить историю Израиля, чтобы понять суть обвинений.
Действительно, встарь вор значило — мошенник, своровать, смошенничать, сплутовать; а тать — прямое названье тайного похитителя. Вспоминается русская пословица: Не тот (только) вор, кто крадет, а тот, что переводит (концы хоронит) или скрывает в земле свои таланты.
Как бы ни старался лукавый раб казаться небезразличным к имуществу господина — напрасно потратит время. Есть вместительная ступа, в крепких руках — искусное толокно, а налита вода… Сколько ни толки, без сливок, поднимающих со дна крынки — души помыслы, масла — елея Любви, не будет. Так, за ступой с «жулькающей» — хлюпающей водой — самый настоящий жулик — бесстыжий и наглый вор.
«Бесстыдно» образовано отрицанием студа: студ, стыд… — самоосужденье, раскаянье и смиренье, внутренняя исповедь перед совестью. Поэтому бесстыжий человек считает себя достойным всех наград — земных и небесных. Свои очевидные недостатки он склонен оправдывать, обвиняя в них другого. Не имеющий стыда не способен ждать призыва — отсутствие дара ему не помеха. Добирая недостающее лживыми жестами, самозванец находит Силоам в жулькающей ступе. Его приговор — наглость: «Наглому дай волю, захочет и боле». Наглость гениально анафематствовал Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке». Наглый жулик обречён на разбитое корыто. Его удел — время от времени греть руки над тем, что поймано смиренным — как старуха над тем, что приносил старик. Цель старухи — не дар ловца, а место призывающего и дарующего быть владычицей морскою. Так замыслы бесстыжего наглеца всегда обречены.
Первую часть поэмы отсекает загадочный пунктир, расположенный в две строки. Предполагаем, что автор указал этим на главный предмет — идею «Чёрного человека». Что можно прочесть в тексте, возведённом в ранг неразрешимой задачи? Однако, отсутствие буквенных знаков не лишает отражённое пунктиром, межстрочного пространства. Внутреннее содержание текста, что называется, чти между строк — «слушай на ощупь», или постигай незримое — вот призыв поэта.
Первая встреча с «Чёрным человеком» не исцелила больного — о чём наглядно свидетельствует повторение первой строфы. Состояние остаётся прежним, но в ходе мыслей защиты намечаются определённые сдвиги. Безмолвные строки, поистине венчающие первую часть, пожалуй, говорят гораздо больше, чем предыдущая «словесная груда».

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная…
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.

Итак, холод, навеянный чтением мерзкой книги, приписывается морозной ночи. Поэт вновь ищет причину низкого к.п.д. своего творчества вне себя. Он готов ещё раз, вслед за первой строфой, произнести вторую. Собственно, это и происходит, но с весьма существенными дополнениями. Пустое, безлюдное поле теперь — тихий в своей мёртвой пустоте перекрёсток. Очевидно, данный образ опирается на Евангелие, которое в притче о Званных на брачный пир так формулирует апостольский призыв: «Царство Небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего и послал рабов своих звать званых на брачный пир; и не хотели придти. Опять послал других рабов, сказав: скажите званым: вот, я приготовил обед мой, тельцы мои и что откормлено, заколото, и всё готово; приходите на брачный пир. Но они, пренебрегши то, пошли, кто на поле свое, а кто на торговлю свою; прочие же, схватив рабов его, оскорбили и убили [их]. Услышав о сем, царь разгневался, и, послав войска свои, истребил убийц оных и сжег город их. Тогда говорит он рабам своим: брачный пир готов, а званые не были достойны; итак пойдите на распутия и всех, кого найдете, зовите на брачный пир. И рабы те, выйдя на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных» (Мф. 22, 2-14).
То, на что намекает Есенин Евангельским распутием — перекрёстком, несомненно, объективно. Действительно, званные могут быть недостойны и потому глухи к слову, но с одной значительной поправкой. Апостол должен стоять на перекрёстке, а не презирать его «покой» из окна — именно в этом его призвание. С той же позицией поэт лицезреет «покрытую извёсткой равнину». Последнее, видимо, противостоит «волнистым дорогам, которые льют живущим только радость». Позже, в 1924 году, точка зрения «стоящего у окошка» изменится. В стихотворении «Отговорила роща золотая…», Сергей Александрович по-прежнему «один», но теперь «среди равнины голой». По сути, в этом отстранённом взгляде и заключалась претензия «Чёрного человека», которую Есенин принимает с большим трудом.
Пока же поэт во власти своих самоотверженных творческих открытий, отказать которым нелегко. Он уверен — всё дело в том, что «мало избранных», то есть способных услышать его выстраданное слово.
Весь девятнадцатый век и начало двадцатого в культурном отношении прошли под знамением масонства. Призыв человека к постижению тайного смысла Писания с демонстрацией скрытых фибр души звучал в творчестве каждого уважающего себя мастера. Самолюбование, возведённое в ранг нормы, превращало этот многообещающий процесс в, припудренное гностическим словоблудием, перебирание грязного белья. Главное, это ничуть не отражалось на образе жизни измученных искусством (от «искус») умников. Более того, в моду вошёл гедонизм, местами увенчанный клубами самоубийц. Всюду сборища алчущих беспощадного тайного знания. Редкий дом интеллигентской среды хоть день обходится без гостей и друзей по несчастью, заглушающих общую боль всеночным излиянием вина и крови.
Сладкое равнинное существование этих горе-водолазов и поставляется ответным упрёком «Чёрному гостю». Ты, — как бы возмущается обвиняемый, —  призываешь меня изведать собственное сердце, поднимая со дна души годами оседавший пепел страстей. Настоящий донный материал легко усваивает понятие извёстка — тут и изведать и известковый осадок и серая белизна пепла. Но, продолжает больной, этим «добром» покрыта вся равнина. Все, кому не лень, предлагают ныне отведать своего д… Только это, как сыпучий песок в основании дома. Образ сыпучего основания может усилить «Мы теперь уходим понемногу…» 1924 года: «Милые берёзовые чащи!/ Ты, земля! И вы, равнин пески!» Земля здесь — камень, для одних — основания, для других — преткновения.
Укоренённые в земных недрах берёзы черпают в сырой матери полёт в Небеса. Деревья, как благодарные чада, поднимаясь, не покидают родительского лона. «Кроною облизывая синь», «милые чащи», будто ласковый телёнок, сосут двух маток. Уцепившись почерневшими мозолистыми руками за небесный покой, берёзки притягивают его ко всем «труждающимся и обремененным» (Мф. 11, 28).
Другое дело — пески равнин. Плоть от плоти рождённые землёй, не утруждают себя погружением. Смиренная в своём сластолюбии, бесчисленная песчаная рать довольствуется своим положением и не брезгует сливаться с земной гладью. Лишь ветер, хулиганя, подымает сонное царство, но, увы… Чуждые единства, песчинки, сбиваясь в волчью стаю, погружают день во тьму. Их бесчинный вой заглушает свист ветра: А что я-я-я?! Я как все! Как все, так и я-я-я! Животный крик обрывается стремительным падением в насиженные места. Кстати, может потому равнина, посреди которой встанет поэт, голая — чуждая царству деревянных подвижников. Здесь же мог родиться антоним одеревенелому — мягкий — ненадёжный или непостоянный.
Стационарная форма связи с Землёй не мешает дереву быть подвижником. Вектор подлинного движения — не горизонталь, а вертикаль. Берёзы держатся не за плоть сырой матери, они привязаны к её душе — соку, живительной влаге. Таким образом, почва для дерева — не камень  преткновения, а лихой скакун. Крепко держится в седле деревянный всадник!  Не сбиться и коню с тернистого, но хорошо знакомого пути в отчий дом.
Нет сомнения в том, что предметы настоящей строфы: окошко, равнина, наш сад — есть образы родного края поэта. Действительно, разве можно окошком назвать окно городского дома, не говоря о прочем… Так, Есенин уподобляет себя деревьям — этим верным и благодарным  дщерям земли. Как они, деревенский озорник, вопреки цилиндру и лакированным башмакам, «садится на деревянную скамью с поклоном». Напомним, что эта преданность подробно рассмотрена в «Москве кабацкой». Не только любовь к «родимому краю», ставит «рязанского самородка в один ряд с «деревянными всадниками», способность Сергея Есенина разглядеть в земных предметах небо поднимает над пятистенком «жёлтый парус». Лирой, как кроной, уцепившись за бездонную синь, наш «во всю зелёный клён» струит брению сень вечности.

Где-то плачет
Ночная зловещая птица,
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
На кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.

Окрыляющее падение из гнезда малой родины вновь сопряжено признанию пернатым наставникам: «В те края, где я рос под клёном,/ Где резвился на жёлтой траве, —/ Шлю привет воробьям и воронам,/ И рыдающей в ночь сове». Оклеветанный хищник — зловещая птица сова, своим  ночным плачем оправдывает «озорного гуляку». Он, промочивший синие глаза в кабаках, вещает бодрствующим проституткам и бандитам спасение, а спящим праведникам — зло. Собранная кабацким певцом рать деревянных всадников уже готова ринуться в бой. Эта готовность, как пытливое семя, безжалостно прободает землю, чтобы скорее увидеть свет. Но на его пути встаёт этот «чёрный», точнее «садится». Конечно… Кресло — не боевое седло, к тому же чужое. Строить на готовом основании и сеять возделанное поле легко.
На этот раз черты «Чёрного человека» формируют вполне определённый образ. Цилиндр и сюртук, которого Сергей Есенин никогда не носил, водружают на мягкое кресло масона. Выбор этого лица вполне объясним и логичен — настойчивый гость подозревается в масонской игре самопознанием. Между тем, что очевидно, некто, весьма пренебрегая внешним, почтителен к внутреннему. Так, несмотря на презрение хозяина, приподнимается цилиндр — жест признания в человеке Божества, а сюртук — парадное обличие, небрежно откидывается. Какой там сюртук… Человек, растворенный во мраке, приподнимая цилиндр, погружается в мглистую душу больного. Не будучи услышан в первый раз, он готов повторять вновь и вновь, пока не достигнет поставленной цели. Его несообразные внешности светлые мысли беспощадны к восклицающему.

Слушай, слушай! —
Хрипит он, смотря мне в лицо.
Сам всё ближе
И ближе клонится. —
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.

Усилия чёрного человека венчаются хрипотой, но не слова, а глаза, точнее — содержание души, является его победоносным оружием — поэтому и смотрит упорно в лицо. Позвольте, почему не «в глаза», где глаза больного? Они, по известным причинам, прячутся и уклоняются. Доктор же, напротив, «клонится всё ближе и ближе».
В чём, всё-таки, причина самоотверженной и неотступной борьбы чёрного человека? Ведь истинный врач не в силах перешагнуть волю пациента. Всё дело в том, что последний не гонит ночного гостя, но выслушивает и отвечает. В его ответах не отказ от лечения, а отчаянная последняя попытка самому одолеть недуг. Степень накала этой борьбы столь высока, что поражает и видавшего виды «незнакомца».
Подлецом называют многоликого человека, способного преподнести себя под любым соусом — «Подлецу всё к лицу». Подлец — мастер подлога, что характерно, всегда преследующий корыстные цели. Так или иначе, этой категории подпадает каждый человек. Самопознание и чистота сердца являются здесь  большой помехой. Чем больше ты знаешь свой внутренний мир, тем чаще придётся  притворяться. Не проще ли вовсе игнорировать духовную жизнь, а внешне быть таким, каким требуют обстоятельства? В этом случае совсем не нужно ломать свои жесты и лгать, одним словом, меньше знаешь — крепче спишь. Если же подлецу не спится — значит, он на правильном пути.
Кажется невероятным синтез подлости с жизнью по совести. Невероятно, но факт — в этом парадоксальном союзе и зарождается святость. Проводя человека через горнило внутреннего конфликта, подлость уступает место скромности. Но это — вершина, достигнуть которой удаётся далеко не каждому. Большинство и вовсе довольствуется равнинной жизнью, а некоторые, чуть поднявшись, останавливаются, теша себя тем, что выше оставшихся у подножия.
Вот и причина, по которой чёрный человек не оставляет Сергея Есенина в покое. Его совесть не дремлет, рождая этот самый духовный конфликт. С точки зрения классической подлости, причина бессонницы больного не нужна и глупа. Она никак не связана с земными предметами и потому материально бескорыстна. Друг, — как бы обращается к хозяину гость, — ты же не подлец, ты одолел земную алчность! Почему ты не понимаешь меня? Следуй по этому пути до конца. Или…

Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?

Ах! Ну как же я мог забыть! — Как бы восклицает чёрный гость. — Господин Есенин предпочитает приписывать всё внешним обстоятельствам. Сперва «ночь морозная», теперь… бессонница… ненужная… глупая — сердечная рана? Нет, нет, опять всего-навсего «полная луна». «Холодное золото луны» прокладывает во мраке путь, усеянный, как розовыми лепестками, поцелуями. Позже призыв «в лунном золоте целуйся и гуляй» поэт сделает символом розовой юности: «Какая ночь, я не могу/ Не спится мне! Такая лунность,/ Ещё как будто берегу,/ В душе утраченную юность».
Сергей Есенин позиционирует себя в поэме как самоотверженный, готовый на любую физическую жертву, борец за правду. Некто чёрный настойчиво внушает Орфею превосходящую ценность его незаурядной личности. Тонкое восприятие материального мира, культ духа и совершенство мотиваций — вот есенинский кладенец. Что до борцов, хватает их без «деревенского озорника», хватает и поматёрей. Так, ночной гость напоминает Сергею Александровичу о его поэтическом оппоненте Маяковском. Явная цитата последнего «мирику — лирику» громогласно вещает: «Юношеству занятий масса./Грамматикам учим дурней и дур мы./Меня ж/из 5-го вышибли класса./Пошли швырять в московские тюрьмы./В вашем/квартирном/маленьком мирике/для спален растут кучерявые лирики./Что выищешь в этих болоночьих лириках?!/Меня вот/любить/учили/в Бутырках./Что мне тоска о Булонском лесе?!/Что мне вздох от видов на море?!/Я вот/в «Бюро похоронных процессий»/влюбился/в глазок 103 камеры./Глядят ежедневное солнце,/зазнаются./«Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»/А я/за стенного/за желтого зайца/отдал тогда бы — всё на свете».
«Кучерявый лирик», несомненно — рязанский лель. Обвинение Владимира Маяковского сводится к тому, что богатство внутреннего мира невозможно обрести без «товарища Маузера» и «Бутырки». Немудрено в неволе мечтать о свободе — во мраке тюремной камеры восхищаться лучиком света. Руки такого мечтателя вытягиваются только, чтобы нажать курок, «слушать на ощупь» им не под силу. Полюбить свет закрытыми глазами, а свободу «на излучине Оки» — вот подлинное искусство и мастерство.
Итак, если чёрный человек ошибся и поэт всё-таки подлец, то почему обильные излияния лунной браги оставляют его уста сухими? Что не хватает атмосфере этого мирка, в котором пиит жадно ловит материнскую грудь? Может, недостаёт знойной особы, тайно-любовно связывающей изящные руки? Увы, ловким пальцам нежна одна лира. Всяким разным «она» Есенин «всю ночь напролёт, до зари» читает стихи.
При этом, действительно, его лирика «дохлая» — отравленная мыслями о смерти и «томная» — обременённая рассуждениями о смысле жизни. Апогеем странной лирики явился написанный вскоре цикл «Любовь хулигана». Здесь практически каждое стихотворение льёт поглощающий тревожную лунность «тихий свет и покой мертвеца». Вот самые яркие строки: «Месяц на простом погосте/ На крестах лучами метит,/ Что и мы придём к ним в гости,/ Что и мы, отжив тревоги,/ Перейдём под эти кущи…» («Дорогая, сядем рядом…»), «Смешная жизнь, смешной разлад./ Так было и так будет после./ Как кладбище, усеян сад/ В берёз изглоданные кости./ Вот  так же отцветём и мы/ И отшумим, как гости сада…» («Мне грустно на тебя смотреть…»), «Теперь со многим я мирюсь/ Без принужденья, без утраты./ Иною кажется мне Русь,/ Иными кладбища и хаты./ Прозрачно я смотрю вокруг…» («Пускай ты выпита другим…»). Вот такая у рязанского хулигана  любовь…

Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ!
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.

Отметив платонический характер любви больного, некто спешит указать на общие черты их чувства. Как же любит чёрный человек? Во-первых, его сердце принадлежит ближнему. Если в данный момент рядом с ним пииты — Есенин, Маяковский, то внимание Человека приковано к ним и их поэтическому окружению.
Во-вторых, проникновение в круг интересов другого являются для чёрного гостя не только работой, но и забавой — отдохновением, объектом неподдельно дорогим, одним словом, всем.
В-третьих, целью чёрного сердца оказывается внутренний мир человека, где он непрестанно ищет единства намерений и слов. Здесь необходимо подчеркнуть, что содержание человеческого сердца известно только Богу, оттого Ему Одному и усвоено определение «Сердцеведец». Дьявол при всём желании не способен знать наши мысли, догадываясь о них по делам и словам смертных. Тем более, не под силу прозрение помыслов человеку.
Теперь с уверенностью можно озвучить читаемое между строк предположение: «Чёрный Человек» — Бог, Есенин — Израиль. Однако заключительный аккорд впереди. Поэтому оставим выводы и продолжим начатые размышления о чёрной любви.
Весьма важным следует признать форму «нахожу». И это — в-четвёртых. Не нашёл, а именно «нахожу». Сколько бы таинственный водолаз не испытывал разочарования, он не перестаёт верить в человека и искать в его сердце правду.
Наконец, пятое: существенным, то есть, безусловно целебным, для безымянного врача является только «слышимое на ощупь», или «история, знакомая сердцу». Об этом подробнее в следующей строфе.
Не менее образной и содержательной оказывается, пожалуй, самая пагубная из сердечных историй — «истекающие половой истомой» высокие слова.
Тезисы, которые сейчас будут озвучены, найдут своё разрешения в антитезисах последующих двух строф.
«Прыщавая курсистка» — образ не готовой к семейному единству, только зреющей, женщины. Разговор с ней «о мирах» — духовно-материальной основе жизни, есть пустая трата времени или повод овладеть её пылающим гормонами телом. Её задача — с терпением внимать урокам жизни, этим подлинным курсам, созидая в себе соратницу мужа в борьбе со страстями. Но помогать, как видно, никому не придётся, так как длинноволосый мужчина, утратив Божественный образ, бежал с поля боя.
В отношении волос, Священное Писание указывает: «Хочу также, чтобы вы знали, что всякому мужу Христос, жене глава — муж, а Христу глава — Бог. Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головою, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо [это] то же, как если бы она была обритая. Ибо если жена не хочет покрываться, то пусть и стрижется; а если жене стыдно быть остриженной или обритой, пусть покрывается. Итак, муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове своей [знак] власти [над] [нею], для Ангелов. Впрочем, ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе. Ибо как жена от мужа, так и муж через жену; все же — от Бога. Рассудите сами, прилично ли жене молиться Богу с непокрытою [головою]? Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него, но если жена растит волосы, для нее это честь, так как волосы даны ей вместо покрывала?» (1 Кор. 11, 3-15).
Смысл данного указания заключается в следующем. Голова, имеющая физический покров — головной убор или волосы, издревле считалась подвластной. Это убеждение находило себе разнообразные формы. Так, иудеи до Пришествия в мир Спасителя — Нового Моисея, обращаясь к Богу, покрывали голову, включая мужчин. Этим ветхозаветные евреи напоминали себе о довлеющей над ними власти греха, разрушить которую и надлежало Мессии. Новый Завет обнажил главу мужа, так как даровал ему надмирный Покров Христа. Жена же, оставаясь в послушании у мужчины, растит власы, как символ подвластности взятому от земли.
«Длинноволосый» уродует не столько свою физическую природу, сколько духовную, покрывая её бесчестием блуда. Ничто так не унижает и не опустошает Адама, как «половая истома». Вытекая — «истекая» ею, горе-глава становится рабом взятой от его же ребра. Именно здесь нарушается жизненно важная связь человека с Богом. Тогда и теряют слова призванного руководить способность разгонять мрак. Несомненно, это опустошение упраздняет творчество, судорожно набивая его, как чучело искусством — от искус или искусственно.
Теперь, весьма своевременно, окинув мысленным взором «золотую словесную груду» величайшего русского поэта, признать — не мог Есенин быть «бабником». Одно из двух: либо похождения Сергея Александровича — злонамеренная ложь, либо не он автор своих стихов. Не мог человек до белого каления погружённый в творчество — здесь и духовная жизнь и возделывание полученных талантов, — быть блудником.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…

Говоря «не знаю», чёрный человек показывает свою неосведомлённость населённым пунктом, где когда-то жил поэт. Это может явно противоречить всеведущей Божественной природе Гостя, если не учитывать существенного дополнения «не помню». Обычно не запоминают малозначимое или пустое. Действительно, что стоит место, покинутое человеком — «я покинул родные поля». Поэтому для Неба название места — ничто, а важно, что на нём селятся люди — «село».
Здесь хотелось бы возразить точке зрения будто Есенина «сделала» Рязань. Увы, сколько до, а особенно, после, константиновского самоцвета вышло из той земли поэтов, но ни один… Сергея Александровича сформировал самоотверженный труд и горячее желание обрести правду. Поэтому культивировать малую родину пиита означает принижать достоинство мастера и пренебрегать делом его жизни. Одним словом, не Есенин для Рязани, а Рязань для Есенина.
Таким образом, для Бога нет разницы между деревней и городом, поэтому древние, матёрые города Калуга и Рязань смиряются до села. Но причём тут Калуга? С этим населённым пунктом ни Сергея Александровича, ни даже его предков ничего не связывало. С другой стороны не могло это именование быть использовано случайно, к примеру, ради рифмы. Если исключить «в Калуге», то форма «в Рязани» становится неоднозначной. Можно сказать как «в селе Рязани», так и «в селе, расположенном в окрестностях города Рязани» — в контексте настоящих рассуждений это принципиально. В данном случае родительный и предложный падежи представлены одним окончанием «и».
Конечно, предлоги «в», исключают последнюю интерпретацию — село в Рязанской области. Однако, глухая согласная, практически исчезающая при даже выразительном чтении, могла упразднить идею.
Название же соседнего областного центра «Калуга» имеет в настоящей строфе вполне определённое падежное окончание «е». Это доказывает, что селом названы именно Калуга и Рязань, а не прилегающая к ним сельская местность. В противном случае мы бы прочли «в одном селе, может Калуги, а может, Рязани…»
Помимо орфографического приёма для выражения мысли в названии городов, а так же в их расположении относительно столицы, можно усмотреть нечто.
Калуга происходит от древнеславянского «халуга» — что означает «забор», которым, как правило, обносили поле.  При этом, вторая часть слова «уга» в своей прежней транскрипции у славян означало «у юга».
Действительно, этот город расположен к югу от Москвы, Рязань же к востоку. Рязань имеет весьма уместное для противопоставления граду «Халуги» значение. Родина Орфея, песней пленившего деревья, именуется «дикой яблоней». Эта свободолюбивая длань, «сметая как пыль все заборы», и бросает исполненное едким соком яблоко «к чужим ногам».
Так Калуга и Рязань становятся символами уже известных нам понятий. Первая —  равнины, «покрытой сыпучей и мягкой извёсткой» или поля, на котором произрастают только «халуги» — раздоры. Вторая — древа, чуждого самодовольной, осёдлой жизни. Притягивая небеса к пескам равнин, дикая яблоня — Рязань — держит путь на Восток. Последний является местом первого жилища человека «Эдемского сада» и землёй, освящённой стопами Христа. Только здесь дикарка будет привита и обретёт сладкий для уст плод. Пока же её ждёт трудная, морозная дорога, имя которой любовь («мороженые яблоки, привозимые по зимнему пути» — ещё одно значение понятия Рязань). Никому не поколебать подвижника, не искусить приторным теплом южной Калуги, конец которой — смерть!
Чёрный человек, для которого за именем стоит не статус, а содержание, предлагает поэту вспомнить детство и те корни, что оживили его ум. Не «грусть ли звериной песни», вскормленная диким целебным зельем резеды и мяты, родила «луг художника»? Не ты ли, «случайный гость» земли, отверг лобзающие уста широких полей? Может, кто другой, взлетев «в немую тьму», в закате здешних утех нашёл путь — зимнюю дорогу на Восток?  Не в силах я, — уверяет Чёрный Гость, — оставить твою отчаянную мольбу: «Илии, Илии, лама савахвани, отпусти в закат».
Выражение «жил мальчик», очевидно, противопоставляется прежнему «проживал». Этим таинственный Сердцеведец хочет заметить, что тема беседы отлично знакома поэту с юных лет. Тогда уже, мальчиком, он научился жить — свято хранить единство с окружающим миром — ближним. Так, позже Есенин сформулирует  своё единство с миром розовых дней: «с детства нравиться я понимал кобелям да степным кобылам». Этот предмет подробнейшим образом был рассмотрен в «Москве кабацкой»: «Для зверей приятель я хороший».
Далее… крестьянство, как самоценное достоинство, принимается здесь с существенной оговоркой «простой». По аналогии с культом «Константиново» само по себе крестьянское происхождение ничего не значит. Более того, это сословие обременяет человека ответственностью перед своим званием. Крестьянин — др.-русск. «крьстиянин, христианин, человек», крьстиянин — χριστιανός греч. — христианин. Теперь определение «простой», как ключевое понятие Христианства, принимает принципиальный характер. Выше о простоте в связи с «прости» и «казаться улыбчивым и простым» было уже говорено.
Таким образом, Чёрный Человек продолжает уверять в том, что Есенин не может его не понимать — жизнь и простота являются атмосферой, в которой вырос поэт. Кстати, отметим, если бы Сергей Александрович имел в виду не простоту в христианстве, а обычную крестьянскую семью, то, скорее всего, он так бы и написал: «Жил мальчик в обычной крестьянской семье»…
Простота — праведность семьи Есениных очевидна. Голова мальчика, как и подобает, открыта, на что указывает определение «желтоволосый». Это первый из обещанных антитезисов. Непокорная соблазнам, жёлтая голова противостоит духовному рабству «длинноволосого урода».
«Голубые глаза» свидетельствуют о степени внимания Бога к существенным деталям нашего мира. Забывший название целого села, прекрасно помнит цвет человеческих глаз. Вполне возможно, что не всех, а лишь обращённых к Нему, очами, отражающими небесную синь. Вместе с тем, пристальный взгляд «в упор, прямо в лицо», в зеркало души, ещё и ещё раз определяет характер божественного интереса к созданному по Его Образу и Подобию. «Сын мой! отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои» (Притч. 23, 26). — бормочет до хрипоты нам дремлющая Тайна. Этот призыв, только откройся, немедля унесёт человека к «нездешним полям».

И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

Выражением «И вот» Чёрный Человек, указывая на поэта, определяет подлинную зрелость. «Стать взрослым» означает развиться не столько физически, сколько духовно. Расхожие реплики: «Ты стал совсем взрослым» и «Когда ты, наконец, станешь взрослым (или повзрослеешь)», исчерпывающе характеризуют данную фразу.
Дополнение «к тому же поэт» свидетельствует, что поэзия относится к совершенному возрасту посредственно — быть поэтом не означает быть зрелым. Необходимым условием для обращения рифмоплётства в творчество является «ухватистая сила» ловца человеков. При этом количество силы значения не имеет, принципиально её присутствие и развитие.
Хочется обратить внимание на необычную по форме строку, лишённую есенинской гармонии — «к тому ж поэт», а не «к тому же поэт». Лейтмотивом последних строф является характеристика ставшего мастером пиита. Её дух можно передать крылатой фразой «речь не мальчика, но мужа». Позволив себе невинную шалость в филологии, попробуем расслышать тот же мотив в тексте поэмы «жил мальчик и вот» перед нами изящный ловец: «то — муж». Далее следует уже знакомая иллюстрация к вынесенному определению или «к то — муж».
«Какая-то женщина» является антитезисом «прыщавой курсистки» — не мальчик, но муж, так же, не девочка, но жена или женщина. Наряду с этим бросается в глаза самомнение длинноволосого мальчика. Урод знает всё: беспощадно опустошаемого себя, прыщавую курсистку, интересу к которой предпочитает демагогию о мирах, но и, конечно, тему своего монолога, которая по сути — лишь прикрытие его похоти. С другой стороны, аккумулированное в местоимении «какая-то» смирение мужа. Он, оставляя внешний мир, погружается в объект своей любви. Формулируя для себя полученные впечатления — «скверная девочка», зрелый юноша не решается говорить о знании.
За банальным обращением «милая моя» («своей милою») стоит трезвое, мудрое отношение к возлюбленной. Избитые слова «самая красивая», «самая добрая (или умная)» без уточнения «для меня», становятся субъективными или попросту, лживыми.

«Чёрный человек!
Ты — прескверный гость!
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
…………………………

Издревле на Руси болезни считались посещением Божиим. Поэма, имея своим лейтмотивом «Я очень и очень болен», вынуждает поэта принять этого Высокого Гостя. Между прочим, обратим внимание на то, что Пришедший является к лежащему на кровати хозяину «дверям затворенным», то есть, когда двери были заперты. Вместо подобающего Его положению дара, Чёрный Человек приносит «мерзкую книгу», поднимающую со дна души незримую скверну или прескверну. Последняя и является оправданием Небесного Гостя, притягивающим на голову хозяина спасительные скорби.
Посетивший поэта таинственной болью, достигает цели — прескверна, вскрытым гнойником, обращает его вперённый на больного лик в испачканную морду. Однако, это не отвращает осквернённого, но упорного Спасателя.
Поражает точность, с которой лаконичная формула «взбешён, разъярён» характеризует метафизический диагноз.
Бешенство или беснование, знакомое нам по стихотворению «Я усталым таким ещё не был», имеет здесь существенное дополнение — приставку «ВЗ». Предлоги «вз», «воз» и «взо» тождественны «вверх». Здесь такие глаголы, как взойти, взлететь, взыграть, а также вознестись, возомнить и, наконец, возгордиться. «Взбешён» в этом ряду занимает достойное место и определяет бешенство как силу, надмевающую (от старославянского «надмить — надуть») человека.
«Ярость» же, производимая от славянского корня «яр», что значит «ярить» — жарить или горячить, раскрывается в свою очередь приставкой «раз». Последнюю сближают с др.-инд. árdhas «часть, половина, порознь». «Разъярён» таким образом делает «бешеный пыл» орудием раздора, поражающим единство в союзе мира. Основа «яр» имеет в русском языке и татарское происхождение в наименовании крутого обрыва или отвесной скалы, чаще всего образованных размыванием берегов. Безусловно, говорить о связи крутого яра с яростью трудно, однако, для Есенинской пиитики, созвучие нередко играет важную роль. Тем более, именно «яр» вдохновил поэта испытать свои силы в прозе. Вопреки субъективной авторской оценке, не позволившей Есенину стать и гениальным прозаиком, хочется отметить потрясающую и, возможно, уникальную способность Сергея Александровича подвигать человека к напряжённой умственной деятельности. Многоплановый сюжетный ряд повести «Яр» вынуждает читателя неоднократно оглядываться, усердно вникать в жизнь героев, чтобы не потерять нить произведения. Основным же инструментом «Яра» становится возможность самостоятельно доводить логическую цепь событий до конца. Но вспомнить настоящую повесть подвигли не глубокое впечатление полученное работой мастера, а его, пожалуй, основной сюжет — судьба семьи Каревых.
Глава семьи — Анисим Панкратьевич Карев, его жена Наталья и сын Костя не тужили до тех пор, пока отец не «загадал женить… Константина на золовке своей племянницы (Анне), (мол), парню щелкнул двадцать шестой год, дома не хватало батрачки, да и жена … жаловалась на то, что ей одной скучно и довериться некому». В результате, едва женившись, сын бежит от навязанного ярма. Вскоре самонадеянные родители получают письмо о мнимой гибели сына. Разбитая горем Наталья отправляется странствовать по святым местам, одинокий теперь Анисим бежит от нахлынувшей пустоты в монастырь, а молодая сноха, нагуляв и схоронив младенца,  накладывает на себя руки. Заключительным аккордом повести становится действительная гибель Константина Карева.
На самом деле, «загад не бывает богат». Первопричиной этой роковой бедности является та же гордость, олицетворением которой становится крутой яр. Просто и доступно изображает пагубную самость Апостол Иаков: «Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль»; вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: «если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое», — вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло» (Иак. 13-16). Яр или крутой обрыв служит прекрасным образом гордости. Человеку, стоящему на яру, грезится, что он выше других. Но оглянись… позади равнина… ты таков же, как все, не больше и не лучше, просто напросто под ногами — надмевающая тебя бездна. Немудрено возвыситься, достигнув ярового края. Гордец! Найди великую гору, взбираясь, избей колени и локти, пролей кровавый пот, и примешь Божественный Дух.
Разъярённая таким образом семья Каревых вполне может стать характерной иллюстрацией к чёрному человеку. Беды, постигшие этих людей, несомненно преобразили их души — супруги призрели земные блага, а Константин «решил уйти — загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман», но… Однако, первопричины изжить не удалось — сын вторит отцу и вновь загадывает. Видимо, поэтому яр в «последнем смертельном прыжке» нагоняет беглеца. Впрочем, не только и не столько берданка влюблённого Ванчка препятствует Константину Анисимовичу порвать с прошлым. В принципе, физическое бегство не способно решить духовную задачу. В этом случае говорят: «От себя не убежишь». Так, «покосившуюся избушку» отца Костя меняет на «покосившуюся мельницу — Афонин перекрёсток», или «шило на мыло». Если бы не месть Ванчка, то новое бегство опять привело бы Карева к чему-то покосившемуся.
Здесь просматривается очевидная параллель с темой «Москвы кабацкой»: «Да, теперь решено! Без возврата я покинул родные поля…» В лице Константина отчётливо проступают черты Сергея Есенина, если угодно, в образе жены Карева Анны — личность гражданской супруги поэта Анны Романовны Изрядновой. Но, главным для настоящей поэмы остаётся духовная гордость Константина Анисимовича Карева, которая, вероятно явилась основным мотивом его слов и дел. Это и составляет суть претензий «Чёрного человека».
Трость, запущенная «в морду» чёрного Гостя — факт много говорящий. Кидающий находится, как и подобает тяжелобольному, в положении «лёжа», так как стоящий или сидящий ударил бы, не выпуская палки из рук. Вместе с тем, это жест отчаяния и расставания с последней опорой в надежде на себя. Но трость не просто выбрасывается — она летит в Лик Творца. Это негодование старо, как мир.
В ответ на призыв к покаянию, Адам кинул Творцу: «жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. 3,12). За оболочкой попытки переложить груз ответственности на жену, буквально тростью в морду вонзается: «которую Ты мне дал». Тем же плевком к ногам Господина из Евангельской притчи о талантах брошен одинокий талант обиженного раба: «Подошел и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое» (Мф. 25, 24). Но поражает не хамство, а «переносица».
Человек, поражённый самостью, сначала прячется от Творца — «И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: где ты? Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся» (Быт. 3, 9-10). Когда же Небо загоняет взятого от земли в спасительный угол, гордость становится оружием физического устранения обличающего Глагола. Этот процесс наглядно изображён в  притче о злых виноградарях: «Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнес его оградою, выкопал в нем точило, построил башню и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды; виноградари, схватив слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. Опять послал он других слуг, больше прежнего; и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидев сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его. И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили» (Мф 21, 33-39). Так Божьи уста пророки, а за ними, в Лице воплотившегося «Логоса», Бог, принимают смерть от надменной и неблагодарной руки. Характерно — жертва знает, на что идёт. До конца покорные Хозяину дома и Отцу, слуги, а следом сын, упраздняют адамов укор. Смерть теряет своё жало и человек навыкает смотреть ей в лицо.
Указанные этапы борьбы с Небом созидают скелет поэмы. Сначала Чёрный человек нагоняет на душу поэта тоску и страх. Когда же больной оказывается в целительной сети собственных слов, его охватывает ярость.  Всёпокрывающее внимание чёрного Гостя, не отвращается леденящего смрада страстей, гноения и, наконец, брошенной трости. Палка, призванная отнять у таинственного пришельца жизнь, достигает цели, так как он привык смотреть смерти только в глаза. Поэтому переносица и становится самым потрясающим фактом данной строфы.
Именно здесь исчерпывается тема междустрочья, которым отворяется вторая часть поэмы. Именно богоборчеством, а точнее, богоубийством, венчается то незримое, недосказанное или читаемое между строк, что пронизывает все движения гордого человека. Именно поэтому, когда вещи названы своими именами, две пунктирные линии сходятся в одну, чёрным по белому выводящую контуры правды.

…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах, ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала!
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И — разбитое зеркало…

К речи о том, что Чёрный Человек — Бог, которого борол Иаков, необходимо приобщить следующее. Человеческой природой непосредственно обладает только вторая ипостась Святой Троицы — Бог Сын. Таким образом, главным героем поэмы становится Иисус Христос. Многократная апелляция к Его, зафиксированным в Евангелии, Словам делают настоящее утверждение достаточно обоснованным. К тому же, Некто, породивший Израиля, служит прообразом именно Христа Спасителя.
«Чёрный Человек», увенчанный опытом христоубийства, является перманентным сюжетом духовной жизни. Есенин просто обнажает до неузнаваемости то, за что мы боремся денно и нощно. Слова, сказанные автором Чагину «Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..», отдают предпочтение ночи. Причём Есенин имеет в виду не тёмное время суток, а сон. Ночная раскрепощенность указывает нам, правда, отчасти, на подлинное содержание этого противостояния. Всякий компромисс с совестью является, по сути, повторным распятием Сына Божия. Наш Чёрный, как оказывается, Друг готов бесконечно простирать Свои щедрые Руки к принятию «гвоздиной» платы за Свою любовь. Это неустанное служение Слова, отворяет настоящую строфу многоточием.
Месяц, «черт знает как» светящий «Кабацкой Москве», «умер». Этот духовный маяк упраздняется «Солнцем Правды». Мерцающий свет не гаснет, но, сливаясь с рассветной синью, обретает новые горизонты. Вновь хочется обратить внимание на созвучие форм, теперь это «умер» — «у мер». Несмотря на имеющее место в религиозных кругах производить первое от второго — в смысле «у весов на Божьем Суде», найти этимологическое родство здесь вряд ли удастся. Однако цели поэзии зачастую оправдывают средства языка с помощью звуков рождать неадекватное впечатление слушателя. Тем более, в данном случае, контекст изящно преломляет понятие смерть в идентичное по корню «мерить». Так, умирание месяца является следствием объективного измерения лучины, которой «на шее ноги маячить больше невмочь».
Сюжетные предметы заключительной части «Чёрного человека», и, в особенности, последней строфы, невольно напоминают финал «Исповеди хулигана»:

Я все такой же.
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать.

Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
Отзвенела по траве сумерек зари коса...
Мне сегодня хочется очень
Из окошка луну обоссать.

Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
Старый, добрый, заезженный Пегас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришел, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льется бурливых волос вином.

Я хочу быть желтым парусом
В ту страну, куда мы плывем.

Жёлтые волосы, васильковые глаза, прорастающее в синь умирание, а также призвание поэта светить во тьме — вот неполный ряд параллелей, двух, можно сказать, исповедей пиита. Действительно, концепции указанных поэм идентичны, формы близки, но выводы имеют существенные отличия. Так, первая рассматривает солнечный свет в стадии заката, вторая же — рассвета.
Символ великого светила, поглощающего лучину луны, несомненно, образован Христианством. Указанные точки зрения могут формулировать современную характеристику потенциала данной религии. Одни полагают, что Евангелие исчерпало себя и постепенно перестаёт спасать человека. Другие же уверены — мир незнаком с Иисусом из Назарета, а потому Христианство — поле непаханое, земля, таящая в своих недрах великое сокровище. Эти позиции полагают основание полярным мировоззрениям: в случае с закатом, раздувая — надмевая значимость новаторских предприятий, с рассветом — растворяя человеческие потуги в бездне неведомой Личности Иисуса Христа. Следовательно, в указанной метаморфозе можно усмотреть развитие и изменение отношения Сергея Есенина к Спасителю Мира.
Синь, как победа над смертью, и в первом, и во втором случае окрашивает умирание в радужные цвета. Однако и здесь налицо разительная перемена. Если самоотверженный хулиган не готов снять с оголённой задницы фонарь, то зовущий Друга не только снимает, но и задувает лампу своей «башки». Таким образом, цена жертвы возрастает без меры. Самое дорогое — «дарение света безлиственной душе» полагается на алтарь Правды.
В Евангелии есть рассказ о том, как однажды Христос наблюдал за людьми, опускающими медь в церковную копилку. «И сел Иисус против сокровищницы и смотрел, как народ кладет деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляет кодрант. Подозвав учеников Своих, [Иисус] сказал им: истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила всё, что имела, всё пропитание свое» (Мк. 12, 44). Сказанное просто необходимо усилить славянским текстом, который, очевидно, глубже переживает слова Спасителя: «вси бо от избытка своего ввергоша: сия же от лишения своего вся, елика имеяше, вверже, все житие свое». «Все житие» — всю жизнь — вот подлинная мера жертвенной любви.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика
Найти: резюме - Продавец, Байером, Гематологом-Rabota.