Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58836089
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
29159
39415
159056
56530344
889911
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ОЙЦЕВИЧ Г. Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея Есенина

PostDateIcon 20.02.2010 00:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 18194
Гжегож Ойцевич
Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея Есенина

«Чёрный человек» Сергея Есенина является исключительным текстом, решительно выделяющимся на фоне всего творчества писателя и особенно при сопоставлении с теми произведениями, благодаря которым он был признан одним из выдающихся русских лириков. Поэт удивил и в некотором смысле испугал этим произведением почти всех, говоря голосом зрелого художника, который в совершенстве владеет умением отличать создание поэзии от писания стихов, пусть даже прекраснейших, и который наделяет поэтическое слово особой миссией с целью передать миру универсальное послание о судьбе художника, соединённого с большевистской Россией своей неспокойной и сложной биографией (1).
1. Из дневниковых записей Николая Асеева, вытекает, что у Сергея Есенина было личное отношение к своей поэме, которую он очень ценил. В ноябре 1925 г. на вопрос Асеева, почему он не работает над вещами похожими на Чёрного человека, а предпочитает коротенькие стихи романсового характера, слишком лёгкие по сравнению с его возможностями, Есенин ответил, что «это лучшее, что он когда-нибудь сделал», и добавил: «А вот настоящая вещь — не нравится! (...). Никто тебя знать не будет, еслине писать лирики (...). Вот так Пастернаком и проживешь!». См. Н. Н. Асеев, Дневник поэта, Ленинград, 1929, с. 174. См. также: Комментарии, [в:] С. Есенин, Полное собрание сочинений, т. 3, Москва, 1998, c. 697.
Почти каждый из известных мне анализов «Чёрного человека» выявляет огромную «биографическую нагрузку», основанную на отождествлении лирического героя с конкретным автором, а его судьбы — с личной жизнью поэта. Авторы таких интерпретаций чаще всего забывают, что согласно теории литературоведения следует чётко «отличать реальную, конкретную личность поэта от созданной, вымышленной личности, выступающей в поэзии и определяемой термином «лирический герой» или «лирическое я». Личность лирического героя, даже максимально приближенная к личности автора, при прочтении произведения, содержащего явные автобиографические элементы, должна всегда быть соотнесена с текстом: мы можем узнать лирического героя настолько, насколько он описан в самом произведении» (2).
2. B. Chrząstowska, S. Wysłouch, Poetyka stosowana, Warszawa 1987, s. 258. Пер. мой — Г.О.
Особенно в прочтениях НЕ-знатоков всё ещё бытует упрощённое понимание (а вернее — НЕпонимание) категории отправителя и получателя по отношению к литературному произведению, которое проявляется прежде всего в полном отождествлении автора реального с автором внутренним или лирическим героем. К сожалению, Есенин, который все бурные годы активного творчества сознательно вёл с читателем изощрённую игру, был уже не в состоянии остановить запущенного однажды процесса двузначности прочтения. Его игра, основанная на поэтике скандала, проявилась во внушении впечатления открытого вкрапливания даже самых интимных подробностей своей неоднозначной биографии в создаваемые тексты, что молниеносно умножило и без того обильные в своем разнообразии домыслы о степени влияния частной жизни поэта на содержание произведений и способствовало возникновению неверных, искажённых интерпретаций, нередко при этом карикатурно преувеличенных. Есенин, как и многие создатели-бунтовщики до него, создал чёрную легенду. В своих бескомпромиссных действиях он не был новатором и так же, как его великие предшественники, должен был однажды показать свое отношение и к собственноручно созданной легенде, и к реальному миру — жестокой действительности сталинского государства. Во имя сохранения независимости, даже ценой собственной жизни. В противном случае эта действительность сурово напомнит о своих правах и беспощадно сведёт счёты с писателем за борьбу, которую он с ней вёл за литературную автономию.
«Чёрный человек» Сергея Есенина прошел уже через многие исследования: одни из них имеют чисто научный характер, в других, разящих ужасной кустарщиной, первый план занимают очевидные параллели текста и биографии писателя. Подобный подход являет литературное произведение как фиксирующее лишь саморазрушение писателя из-за его алкоголизма, мании преследования, глубокой меланхолии, мыслей о самоубийстве и т.д. (3)
3. Публикуя посмертно избранные стихотворения Есенина и его поэму «Чёрный человек», редакция газеты «Бакинский рабочий» поместила следующий комментарий: «Эти стихи ярко отражают настроения и душевное состояние Есенина, приведшее к трагическому исходу. Особенно характерна в этом смысле поэма «Черный человек». См. «Бакинский рабочий» 1926, № 25, 29 янв. В свою очередь Александр Воронский в статье «Об отошедшем» написал, что, последние стихи поэта «в известной своей части (...) являются уже материалом для психиатра и клиники: такова в особенности его поэма о «Чорном человеке». Привожу по: C. Есенин, Полное…, s. 700. А критик Г. Лелевич указывал на непосредственные связи поэмы с биографией писателя: «Попытки укрыться за кабацким разгулом, мотивы отчаянного хулиганства и озорства, естественно, находят свое завершение в мотивах смертного похмелья, болезни, бреда, полубезумия. (...) Эти настроения наиболее выпукло выражены в кошмарной поэме «Черный человек». См. Г. Лелевич, Сергей Есенин, Гомель 1926, с. 32–33. Ещё дальше в своих «диагнозах» пошёл Александр Ревякин, который определил произведение Есенина эпитетом «психопатическое». См. А. Ревякин, «Чей поэт Сергей Есенин?», Москва 1926, с. 36. Не щадил Есенина даже Алексей Кручёных, который отождествлял текст поэта с белой горячкой, видя в нём «сплошной бред и душевный тик». См. А.Е. Крученых, «Чорная тайна Есенина. Продукция № 136», Москва 1926, с. 15. К необоснованным словам критики присоединился также Павел Медведев, который констатировал: «Черный человек» (...) настолько субъективен и явно патологичен, что из этого материала вряд ли вообще могло получиться сколько-нибудь значительное художественное произведение. Это — уже агония не только писателя, но и человека». См. Н. Клюев, П. Н. Медведев, Сергей Есенин, Ленинград 1927, с. 81. Все выделения мои — Г.O.
Один полюс знаний о поэме занимают пытливые и ценные научные исследования, среди которых особого внимания заслуживают труды русских авторов — Натальи Шубниковой-Гусевой (4), Сергея Кирьянова (5), Ольги Вороновой (6), Александра Субботина (7) или вышедшие из-под пера латыша Эдуарда Мекша (8), а также француза Мишеля Никё (9). Второй полюс содержит в себе высказывания, которые отличаются крайней интерпретационной свободой, представленные русскими участниками различных форумов (10). Стоит заметить, что среди польских писателей и исследователей, которые обычно очень быстро реагировали на выдающиеся явления русской литературы, особенно после октябрьской революции, бои за интерпретацию расматриваемого текста Есенина не велись (11).
4. См., нпр., Н. И. Шубникова-Гусева, Загадка десятой строки поэмы С. А. Есенина «Черный человек» (Текстологические заметки), [в:] Есенин академический. Новое о Есенине, Москва 1995, вып. 2; Н.И. Шубникова-Гусева, Тайна черного человека в творчестве С. А. Есенина, [в:] «Литературная учеба» 1995, кн. 5–6; Н. И. Шубникова-Гусева, «Черный человек» Есенина, или Диалог с масонством, «Российский литературоведческий журнал» 1997, № 11, c. 79–120; Н. И. Шубникова-Гусева, Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека». Творческая история, судьба, контекст и интерпретация, Москва 2001, 2008. См. также Сергей Есенин в стихах и жизни: Поэмы. Проза, cост. Н. И. Шубникова-Гусева, Москва 1997; Сергей Есенин в стихах и жизни: Стихотворения 1910–1925, cост. Н. И. Шубникова-Гусева, Москва 1997.
5. См. С. Н. Кирьянов, Поэма «Черный человек» в контексте творчества С. А. Есенина и национальной культуры. Учебное пособие, Тверь 1999.
6. О. Е. Воронова, Мотивы народной демонологии в поэме С. Есенина «Черный человек», «Филологические науки» 1996, № 6, c. 92–100; О. Е. Воронова, Философский смысл поэмы Есенина «Черный человек» (Опыт «экзистенциального» анализа), «Вопросы литературы» 1997, № 6, c. 343–353; . Воронова, О драматической природе поэмы С. А. Есенина «Черный человек», «Современное
есениноведение» 2006, № 4; О. Е. Вороновa, Сергей Есенин и русская духовная культура, Рязань 2002.
7. А. С. Субботин, О пафосе и поэтике «Черного человека» Есенина, [в:] А. С. Субботин, О поэзии и поэтике, Свердловск 1979, c. 177–191.
8. Э. Б. Мекш, С. Есенин в контексте русской литературы, Рига 1989.
9. М. Никё, Поэма Сергея Есенина «Черный человек» в свете аггелизма, «Русская литература» 1990, № 2, c. 194–197; М. Никё, Поэт тишины и буйства, «Звезда» 1995, № 9, c. 55–59.
10. См., нпр., http://www.esenin.ru/forum.
11. См., нпр., интересный труд о восприятии творчества Сергея Есенина в довоенной Польше: W. Piotrowski, Sergiusz Jesienin w polskiej literaturze międzywojennej, Wrocław 1967; A. śyga, Polskie dzieje S. Jesienina, «Ruch Literacki» 1967, nr 5, s. 303–305 [рец.]; R. Śliwowski, Radziecka literatura w Polsce, «Nowe KsiąŜki» 1967, nr 16, s. 982–983 [рец.].
Принимая во внимание множество интерпретаций и псевдоинтерпретаций Чёрного человека, хотелось бы прочитать этот текст совершенно экспериментальным способом, забывая хотя бы на мгновение о биографии её отправителя, и перенести литературоведческие наблюдения и выводы в универсальную сферу, где конкретное историческое время и пространство не существуют. В ней не учитывается ни частная жизнь Сергея Есенина, ни его действительные и мнимые проблемы со здоровьем, его зависимости, психические болезни, сексуальность, трудности с издателями, семьёй или друзьями. Можно было бы долго ещё перечислять то, что не принимается во внимание, никогда не получая удовлетворительного результата. Однако мы знаем, что различные интерпретации «Чёрного человека», которые не ориентировались в какой-то мере на жизненные аспекты её автора, в момент формулирования обобщения обычно терпели неудачу, убеждая интерпретатора в том, что перед ним великолепное литературное произведение, которое всё-таки относится к личному опыту её созидателя.
Таким образом, предлагаемая здесь экспериментальная трактовка «Чёрного человека» должна стать попыткой воспринять художественный текст, не памятуя о биографии его отправителя, увидеть произведение в его чистом виде, фиксирующим старательно отработанную поэтическую материю, упорядоченную и наделённую историей, образностью и ладом. Следует подчеркнуть, что будем иметь дело с экспериментом, а с экспериментом, как считает Эдвард Бальцежан, не ведётся полемики: эксперимент испытывается, проверяется, тестируется — на пути к более полному познанию реальности (12).
12. В оригинале: «Eksperyment się sprawdza, weryfikuje, testuje — w drodze ku pełniejszemu poznaniu realności». Такой подход к эксперименту представил Эдвард Бальцежан, оценивая Тотальный перевод Пеетера Торопа. См. E. Balcerzan, Słowo wstępne (Przekład totalny, czyli o potędze hiperboli), [в:] P. Ricoeur, P. Torop, O tłumaczeniu, przekład T. Swoboda, S. Ulaszek, red. serii B. śyłko, Gdańsk 2008, s. 29.
Чорный человек (13)

Строфа I
1. Друг мой, друг мой,
2. Я очень и очень болен.
3. Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
4. То ли ветер свистит
5. Над пустым и безлюдным полем,
6. То ль, как рощу в сентябрь,
7. Осыпает мозги алкоголь.
13. Номера очередных стихов ввожу с аналитической целью. С. Есенин, Чорный человек, [в:] Сергей Есенин, Москва 1958, с. 290–294. Старое правописание слова «чёрный» через «o» после «ч» (чорный) вызывает ассоциацию со словом чорт, которое также писалось в есенинское время через «o».
Целью двойного обращения к слушателю — Друг мой, друг мой — является не подчёркивание степени фамильярности с лирическим субъектом, а скорее желание убедиться в том, что начатый монолог имеет свою точку отсчёта. Лирический герой отождествляет слова Я очень и очень болен не с состоянием болезни в разговорном их значении, а с более широким смыслом отсутствия здоровья или, точнее, — отсутствия состояния нормальности; именно отсутствие нормальности и есть ненормальность. Если мы напишем, что источником «болезни» лирического субъекта становится осознание ненормальности действительности, в какой ему пришлось жить и функционировать, тем самым мы откажемся от попытки чистой интерпретации, ибо в поэме Есенина нет одназначного сигнала, говорящего о том, что лирический субъект существует в советской действительности. Природная атрибутика «болезни» ― свист ветра, гуляющего по пустому и безлюдному полю, и ветер-алкоголь, осыпающий листву серых клеток ― концентрирует внимание читателя на внешнем, наводя на мысль, что источники ненормальности следует искать вне лирического субъекта, например, в его окружении. А ведь природа, т.е. внешнее, является одной из основных черт идиолекта Есенина, фундамент его художественного мира. Этот факт повторно приводит нас к поэтике созидателя и уводит от чистой интерпретации.

Строфа II
8.   Голова моя машет ушами,
9.   Как крыльями птица.
10. Ей на шее ноги
11. Маячить больше невмочь.
12. Чорный человек,
13. Чорный, чорный,
14. Чорный человек
15. На кровать ко мне садится,
16. Чорный человек
17. Спать не дает мне всю ночь.

Машущая ушами голова, как готовая взлететь птица, сообщает читателю чрезмерное напряжение, связанное с неоднократно предпринимаемыми лирическим героем попытками понять всё то, что происходит вокруг него. Усилия лирического героя информируют также о разнонаправленности души и тела. Русское маячить вводит добавочные контексты, как «быть в полусне», «в забытьи» или попросту — «бредить». Лирический субъект повторяет три раза, словно заклинание, как будто не доверяя собственным глазам, что чёрный человек и никто другой приближается к нему, чтобы занять одно из самых интимных для человека пространств, каким является кровать, символизирующая место, в котором обычно зарождается и нередко заканчивается человеческая жизнь. Чёрный человек не является ожидаемым посетителем, хотя и известным лирическому герою, ибо он его сразу узнаёт. Во внешнем виде непрошенного гостя экспонируется чёрный цвет: он составляет контраст с белизной дня, а когда наступает ночь, сливается с ней. Чёрному человеку не требуется приглашения, чтобы нанести визит, при этом он ведёт себя как тот, положение которого сильнее и выше и кому прощается чрезмерная фамильярность и даже грубая бестактность: незванный визитер садится на кровати, а не за столом или в кресле, как обычно делают гости.

Строфа III
18. Чорный человек
19. Водит пальцем по мерзкой книге
20. И, гнусавя надо мной,
21. Как над усопшим монах,
22. Читает мне жизнь
23. Какого-то прохвоста и забулдыги,
24. Нагоняя на душу тоску и страх.
25. Чорный человек
26. Чорный, чорный!

Чёрный человек располагает неприятными сведениями, составленными по определённому ключу, например, хронологическому, и предназначенными лишь для него. Книга, содержащая эти сведения, символизирует материальность наших земных действий и создает специфический реестр добрых и плохих поступков. Гость не пришёл за тем, чтобы вести диалог с хозяином, а за тем, чтобы, гнусавя, т.е. произнося слова нечётко, или шире — нечисто, запугать его, давая понять, что вся его жизнь находится под контролем, а результаты слежки находятся именно здесь, в принесённой визитером и открытой книге. Лирический герой не отождествляет себя с жизнеописанием, которое зачитывает ночной гость, видя разницу между собственной биографией и некоего другого лица. Данный момент является для читателя сигналом, предупреждающим о последствиях ответственности, которую приходится нести не за свои грехи. Чёрному человеку далеко не до шуток. С суровостью монаха он читает очередные строки, внушая, как будет выглядеть «обвинительный акт», предъявленный лирическому субъекту. Под влиянием шокирующих сообщений герою не хватает сил противиться гостю и оборвать неприятный монолог. Он в состоянии только высказать, а вернее повторить, свои впечатления: одно, касающееся внешности человека, а второе — его нравственной оценки.

Строфа IV
27. «Слушай, слушай, —
28. Бормочет он мне, —
29. В книге много прекраснейших
30. Мыслей и планов.
31. Этот человек
32. Проживал в стране
33. Самых отвратительных
34. Громил и шарлатанов.

Нежданный гость пользуется своим превосходством: хотя он пришёл незванным, его нельзя было не впустить в дом гражданина. Гость ведёт себя как государственный чиновник или лицо, пользующееся правами государственного чиновника. Он обращается к хозяину-жертве, приказывая прервать иные действия исключительно для того, чтобы слушать его слова, и не разрешает никакой верификации записей, находящихся в мерзкой книге. Если теперь констатируем, что в конце каждой записи находились, например, данные о доносчиках, тайных сотрудниках чёрного человека, основывающего свои обвинения на сведениях, которые невозможно подвергнуть, на самом деле, никакой проверке, мы опять отойдём от чистой интерпретации, но искушение принять такой подход оказывается огромным. Именно поэтому чёрный человек не произносит слов чисто, чётко их акцентируя, а бормочет под носом, представляя жизненный путь лица, о котором идет речь. Разве он оценивает действительность, в которой пришлось жить лирическому герою, называя её страной самых отвратительных громил и шарлатанов, или делает это двойник лирического героя? Кажется, что эту оценку формулирует всё-таки лирический герой, а не чёрный человек, который, будучи штатным работником тайных служб ОГПУ, смертельно бы боялся таким образом думать о своих работодателях. В плане чистого анализа читатель получает сигнал о парадоксальном сосуществовании жизненных крайностей: прекрасные идеи и планы живут рядом с подлостью мистификаторов, обманщиков, способных ввести в заблуждение «больное» общество.

Строфа V
35. В декабре в той стране
36. Снег до дьявола чист,
37. И метели заводят
38. Веселые прялки.
39. Был человек тот авантюрист,
40. Но самой высокой
41. И лучшей марки.

Декабрь как период сна природы, т.е. своего рода оцепенения, может символизировать время, в котором активность натуры, здесь — творческая активность и свобода — значительно ограгичивается. Если помнить, что с чёртом обычно ассоциируется чёрный цвет, то становится очевиден оксюморон, содержащийся в сравнении «Снег до дьявола чист». Природу наполняет плач метели, который усиливает беспокойство и страх. Непрошенный гость открывает фрагменты биографии знаменитого человека, подчёркивая в прошлом его любовь к приключениям и к риску.

Строфа VI
42. Был он изящен,
43. К тому ж поэт,
44. Хоть с небольшой,
45. Но ухватистой силою,
46. И какую-то женщину,
47. Сорока с лишним лет,
48. Называл скверной девочкой
49. И своею милою.

Чёрный человек продолжает «инвентаризацию» характера поэта, целью которой является внушение сходства между читаемой им биографией и биографией вынужденного слушателя. Гость упоминает об интимной жизни лица, находящегося, образно говоря, «под колпаком», т.е. за которым ведётся слежка, и даже передаёт детали общения, к примеру то, какими словами представленный в книге поэт обращался к некой женщине старше него. Нагромождение подобных фактов должно подавить защитную реакцию хозяина и отбить охоту к проявлению какой-либо инициативы (14).
14. Строка 49 имела две редакции. В первой редакции автор воспользовался альтернативной флексией творительного падежа и написал «И своей милою», a во второй редакции текст принял ту же форму, что при издании: «И своею милою». Исправлениия в конечном варианте ввёл сам Есенин. Здесь и дальше толстым шрифтом мною обозначены те места, которые подвергались авторским изменениям в черновом и конечном вариантах в ходе работы над окончательной версией поэмы.
Строфа VII
50. Счастье, — говорил он, —
51. Есть ловкость ума и рук.
52. Все неловкие души
53. За несчастных всегда известны.
54. Это ничего,
55. Что много мук
56. Приносят изломанные
57. И лживые жесты.

Чтобы сделать свои данные более достоверными, чёрный человек цитирует также взгляды поэта, биография которого находится в книге. Таким образом, гость выявляет некие общие законы жизни, в которой ложь присутствует как источник внутреннего страдания.

Строфа VIII
58. В грозы, в бури,
59. В житейскую стынь,
60. При тяжелых утратах
61. И когда тебе грустно,
62. Казаться улыбчивым и простым —
63. Самое высшее в мире искусство».

Чёрный человек говорит теперь о раздвоении мира — потребности и необходимости маскировки своих истинных чувств и реакций на всё, что несёт с собой жизнь. А та не щадит никого, часто посылая экстремальные испытания. Гость признаёт умение притворяться высшим в мире искусством. Таким образом он обнаруживает нравственные предпочтения того света, к которому сам принадлежит.

Строфа IX
64. «Чорный человек!
65. Ты не смеешь этого!
66. Ты ведь не на службе
67. Живешь водолазовой.
68. Что мне до жизни
69. Скандального поэта.
70. Пожалуйста, другим
71. Читай и рассказывай».

Хозяин резко реагирует, когда гость превышает границы приличия: непрошенный посетитель не имеет никакого морального права обнародовать интимнейшие мысли и чувства человека, поэта, перед незнакомым ему лицом, наставляя и критикуя его, если сам визитёр ведёт себя скверно. Лирический герой обрывает монолог чёрного человека, протестует против открытия очередных деталей из жизни поэта-скандалиста, даёт понять чужому, что не хочет больше принимать участия в чтении чуждой ему биографии.

Строфа X
72. Чорный человек
73. Глядит на меня в упор.
74. И глаза покрываются
75. Голубой блевотой, —
76. Словно хочет сказать мне,
77. Что я жулик и вор,
78. Так бесстыдно и нагло
79. Обокравший кого-то.

Теперь лирический субъект представляет реакцию гостя на свои слова. Искреннее сопротивление, защита правды, сразу приводит к преображению чёрного человека. Его физическая уродливость, выраженная голубой блевотой, может являться также знаком внутреннего  безобразия. Когда в разговоре не хватает  аргументов,  легче всего использовать установленный набор слов, убивающих личность, и назвать собеседника жуликом и вором (15).
15. Строки 72–73 имели две редакции. В первой редакции они выглядели так: 72. Чорный человек / 73. Глядит на меня и вот. Во второй редакции — как к последнем варианте текста.
Строфа XI
(окончательно не включена в поэму)
Друг мой, друг мой,
Я знаю, что это бред.
Боль пройдет,
Бред погаснет, забудется.
Но лишь только от месяца
Брызнет серебряный свет,
Мне другое синеет,
Другое в тумане мне чудится.

Пропуская окончательно эту строфу, автор сознательно отказался от определённой информации. Не исключено, что очередное двойное апеллирование к слушателю, могло служить передаче мысли о боли, которая должна раньше или позже пройти. Если эту боль несёт с собой позиция конформизма, она означает гибель творца. Неизвестно, что принес бы с собой следующий туман изменений и было ли бы это изменением к лучшему по сравнению с той действительностью, которая уже существовала.


Строфа XII
80. Друг мой, друг мой,
81. Я очень и очень болен.
82. Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
83. То ли ветер свистит
84. Над пустым и безлюдным полем,
85. То ль, как рощу в сентябрь,
86. Осыпает мозги алкоголь.

Повторное появление строфы-рефрена выполняет особую экспрессивную функцию. Это очередное напоминание о необходимости вслушаться в слова лирического субъекта и подготовка читателя ко второй встрече с назойливым и непрошенным гостем. Данный фрагмент предшествует повторному приходу чёрного человека.


Строфа XIII
87. Ночь морозная.
88. Тих покой перекрестка.
89. Я один у окошка,
90. Ни гостя, ни друга не жду.
91. Вся равнина покрыта
92. Сыпучей и мягкой известкой,
93. И деревья, как всадники,
94. Съехались в нашем саду.

Новая картина. Природа — ещё более суровая, её холод может символизировать состояние отношений между лирическим субъектом и его окружением, параллельное душевное состояние. Перекрёсток также становится символом, являющимся частью классического топоса дороги. Перекрёсток — это пограничный пункт, где лирическому герою придётся предпринять определённое действие, а, возможно, и жизненное решение. Эти решения созревают в тишине и одиночестве: лирический субъект не ожидает визита ни друга, ни гостя. Делая данное разграничение, он даёт нам понять, что его визитёр, не принадлежащий ни к одним, ни к другим, бесцеремонно вторгается к герою. Только природа сочувствует лирическому субъекту, она всегда рядом с ним, особенно тогда, когда его душа-равнина отражает угрызения совести, скрывающиеся в образе деревьев-всадников. Сад символизирует собой страну, где течёт жизнь, наполненная зимними атрибутами (16).

16. Строфа XIII имела две редакции. В первой редакции строки 91–94 выглядели так: 91. Вся [деревня на] равнина покрыта / 92. Сыпучей и мягкой известкой, / 93. И как всадники съехались / 94. Яблони в нашем саду. Во второй редакции строки 91–94 имели ту же самую форму, как и в последнем варианте текста. Автор отказался от конкретизации и яблони заменил видовым существительным «деревья».
Строфа XIV
95.   Где-то плачет
96.   Ночная зловещая птица.
97.   Деревянные всадники
98.   Сеют копытливый стук.
99.   Вот опять этот чорный
100. На кресло мое садится,
101. Приподняв свой цилиндр
102. И откинув небрежно сюртук.

Плач ночной птицы традиционно ассоциируется с предсказанием несчастья, со злым знамением. Он сливается с «копытливым стуком», напоминающим биение испуганного сердца, т.е. с внутренним беспокойством лирического героя, который предчувствует приближение незванного гостя. И его душа не ошибается: непрошенный визитёр является вновь. Его изысканная одежда это лишь элемент игры, своего рода маска, скрывающая некую силу, которая позволяет себе вторгаться в частную сферу поэта-гражданина в любое время суток (17).

17. Строфа XIV имела две редакции. В первой редакции строки 95–96 выглядели так: 95. Где-топлачет / 96. Ночная зв. Во второй редакции строки 95–96 имели ту же самую форму, как к последнем варианте текста.
Строфа XV
103. «Слушай, слушай! —
104. Хрипит он, смотря мне в лицо,
105. Сам все ближе
106. И ближе клонится. —
107. Я не видел, чтоб кто-нибудь
108. Из подлецов
109. Так ненужно и глупо
110. Страдал бессонницей.

Гость в очередной раз обращается к собеседнику. Теперь его голос становится ещё более нечётким и невежливым, возможно, из-за постигшей его очевидной неудачи во время первого визита. Поэтому чужой уменьшает физическую дистанцию по отношению к лирическому герою, что можно также понять как попытку более крупной по сравнению с предыдущей атаки на частную, интимнейшую сферу жизни хозяина. Не исключено, что гость на этот раз воспользуется более сильными «аргументами», чтобы подавить сопротивление лирического субъекта. Именно поэтому он не избегает сравнения хозяина с «подлецом, который страдает бессонницей», т.е. не спит в более широком смысле, значит сохраняет трезвое суждение обо всём, чему он является свидетелем, проживая в стране негодяев (18).

18. Строфа XV имела три редакции. В первой редакции отдельные строки выгядели так: 103. С доброй ночью! / 104. Хрипит он, ворча на меня, 105. Сам все ближе и ближе клонится. / 106. Далеко ещё нам до прихода дня. Во второй редакции: 103. С доброй ночью! / 104. Хрипит он, ворча на меня, / 105. Сам все ближе и ближе клонится. / 106. Знаю я, ты боишься идущего дня. / 107. Сло<вно?>. В третьей редакции: 103. «Слушай, слушай! — / 104. Хрипит он, смотря мне в лицо, / 105. Сам все ближе и ближе клонится. — / 106. Я не видел, чтоб кто-нибудь из подлецов / 107. Так [паскудно] ненужно и глупо страдал бессонницей. Как видим, поэт окончательно выбрал вариант, напоминающий третью версию, лишая её наречия «паскудно». Причины изменений неизвестны. Возможно, он желал усилить шифровку своего текста, расширить интерпретационный пласт, а первичные варианты действительно его ограничивали. Они также частично скрывали опасения лирического героя, связанные с качеством будущего: как сознание расстояния, отделявшего тогдашнюю Россию от светлых дней (I редакция), так и опасения, касающиеся грядущего (II редакция) дали бы противникам поэта оружие, которое они не преминули бы использовать, включив в свой «арсенал ненависти» даже обвинение в контрреволюционном подстрекательстве. Стоит также обратить внимание на существенную деталь, содержащуюся в предложении «Хрипит он, ворча на меня». Деепричастие «ворча» отчётливо указывает на поведение свойственное также собаке. А если так, то ранее указанные строки «66. Ты ведь не на службе / 67. Живешь водолазовой» приобретают новое более глубокое значение: речь здесь идёт не о каких-то действиях, выполняемых водолазом, а о поведении собаки-водолаза, которая ворчит. «Собачьи» же ассоциации по отношению к работникам спецслужб имели и имеют свою славянскую традицию. Поэтому, отступая от чистой интерпретации, можно предположить, что автор подумал здесь, например, об агентах ОГПУ, но опасаясь возможных последствий, связанных со сверхинтерпретацией его произведения, в конце концов отказался от первичной версии «ворча на меня».
Строфа XVI
111. Ах, положим, ошибся!
112. Ведь нынче луна.
113. Что же нужно еще
114. Напоенному дремой мирику?
115. Может, с толстыми ляжками
116. Тайно придет «она»,
117. И ты будешь читать
118.    Свою дохлую томную лирику?

Ночной гость — специалист манипуляции, настоящий мистификатор. Он саркастично вопрошает, не ошибается ли он в своих оценках и не луна ли виновата в его видении мира. Будучи человеком ночи и, соответственно, луны, он циничен в своём взгляде на окружающий его «мирок», который, кажется, ему подвластен. Луна, в противоположность солнцу, являет изнаночную, неприглядную сторону всех вещей, людей и событий. Она обнажает страну, погружённую в ночную дрему — метафорический образ общества, замороченного теми, кого представляет визитёр. Хотелось бы сказать, что «Она» в лучах луны и в словах посетителя не обязательно является физической женщиной с толстыми ляжками, а олицетворением Надежды, позволяющей поэту создавать и верить в смысл его художнической миссии. Текст даёт однако основания и для того, чтобы «Она» считалась иронией по отношению к Музе поэта. Нашу интерпретацию подтверждают эпитеты «дохлая» и «томная», которые оценивают лирику. Чёрный человек негативно оценивает творчество поэта, зная, что в поэтическом слове скрывается огромная сила, способная открывать читателям глаза на настоящиий, а не мнимый облик действительности (19).

19. Строфа XVI имела три редакции. В первой редакции следующие строки выглядели так: 112. Ведь нынче луна / 113. Это даже вы сами стишонками славите. Во второй редакции: 112. Ведь нынче вовсю луна / 113. Это даже вы сами стишонками славите. / 114. [Вьются] Льются чары. В третьей редакции: 112. Ведь нынче луна. / 113. Что же нужно еще напоенному дремой мирику. Автор опять выбирает вариант третий, перенося пункт тяжести с характеристики поэта, о котором говорит чёрный человек, на образ мира, погруженного в дрему. Во второй редакции эта дрема обнаруживала свой источник, которым были льющиеся на мир чары. Строки 116–118 имели четыре редакции. В первой редакции: 116. Нынче придет к вам «Она» / 117. И родная. Во второй редакции II: 116. Тайно придет «Она» / 117. А вы будете пьяно читать свою [до<хлую>] / 118. [cла<дкую>] дохлую лирику. В третьей редакции: 116. Тайно придет «Она» / 117. А вы будете томно / 118. Читать свою дохлую лирику. В четвёртой редакции: как в окончательном тексте. Как мы видим, авторские модификации были направлены на экспонирование опошления самого факта визита таинственной незнакомки и романтических намерений героя по отношению к ней — декламирования поэзии.
Строфа XVII
119. Ах, люблю я поэтов!
120. Забавный народ.
121. В них всегда нахожу я
122. Историю, сердцу знакомую,—
123. Как прыщавой курсистке
124. Длинноволосый урод
125. Говорит о мирах,
126.    Половой истекая истомою.

Продолжая свои нападки, ночной гость теперь саркастично признаётся в любви ко всем поэтам, которые так его забавляют, начиная очередной этап словесной игры с хозяином. Стараясь обесценить их творчество, он вульгаризирует в своей характеристике облик и поведение поэтов, показывая, что в его основе лежит половое влечение, безнравственные земные наслаждения, а не общегражданские  — читай революционные — цели (20).

20. Строфа XVII имела четыре редакции. В первой редакции следующие строки выглядели так: 119. Ах, люблю я поэтов! Их нежную грусть. / 120. Я люблю их стихи. Во второй редакции: 119. Ах, люблю я поэтов! Забавный народ. / 120. [Так принято подслушать] / 121. [Так принято чита<ть>] / 122. Так принято / 123. Как прыщавой курсистке линноволосый урод. В третьей редакции: 119. Ах, люблю я поэтов. Забавный народ. / 120. В них всегда нахожу / 121. Я историю, сердцу знакомую, / 122. Как прыщавой курсистке линноволосый урод, / 124. [Такой п] / 125. Щупая грудь, про тоску говорит мировую. В четвёртой редакции: 119. Ах, люблю я поэтов. Забавный народ. / 120. В них всегда нахожу я  121. Историю, сердцу знакомую, 122. Как прыщавой курсистке линноволосый урод, / 124. Говорит [о любви] о мирах, 125. Половой истекая истомою. И очередной раз последняя, четвёртая редакция становится основой окончательной версии строфы. Автор возвращает ей большую экспрессию благодаря восклицательному знаку в 119 строке. Он разбивает строки на более короткие и придаёт им динамичность. При этом поэт не указывает на источник информации, опирающийся на обобщения: [Так принято подслушать] / [Так принято чита<ть>].
Строфа XVIII

127. Не знаю, не помню,
128. В одном селе,
129. Может, в Калуге,
130. А может, в Рязани,
131. Жил мальчик
132. В простой крестьянской семье,
133. Желтоволосый,
134. С голубыми глазами...

Ночной гость делает оговорку: он не знает или не помнит всех деталей биографии «жертвы», он не убеждён в источнике своих сведений, однако это несущественно и совершенно не мешает ему в реализации той цели, которая привела его к хозяину, ― представлении отобранных фрагментов жизнеописания, которое якобы является биографией героя (21).
21. Строфа XVIII имела три редакции. В первой редакции строки 131–132 выглядели так: 131. Жил мальчик / 132. В простой крестьянской семье. Во второй редакции: 131. Жил юноша / 132. В крестьянской простой семье. Во третьей редакции III: 131. Жил [юноша] мальчик / 132. В простой крестьянской семье. Окончательно, как видим, автор вернулся к первой редакции и выбрал существительное «мальчик» вместо «юноша», «удлиняя» таким образом биографию лирического героя.
Строфа XIX

135. И вот стал он взрослым,
136. К тому ж поэт,
137. Хоть с небольшой,
138. Но ухватистой силою,
139. И какую-то женщину,
140. Сорока с лишним лет,
141. Называл скверной девочкой
142. И своею милою».

Ночной гость, продолжая представлять биографию какого-то поэта, который связался с женщиной старше него, повторно обращается к интимным фрагментам, давая понять герою, что знает ещё и другие, быть может более компрометирующие эпизоды из жизни хозяина, о котором якобы и говорит (22).
22. В беловом варианте строки 135-142, т.е. строфа XIX, были вычеркнуты.
Строфа XX

143. «Чорный человек!
144. Ты прескверный гость.
145. Эта слава давно
146. Про тебя разносится».
147. Я взбешен, разъярен,
148. И летит моя трость
149. Прямо к морде его,
150. В переносицу...

И опять, как раньше, в тот самый момент, когда монолог непрошенного гостя касается интимной сферы, шире — того, что не должно становиться предметом оценки, даваемой кем-то с нравственностью подлеца, лирический герой открыто протестует против нарушения всяких приличий. При первой встрече резкий словесный отпор оказался достаточным, чтобы прервать визит чёрного человека, теперь же кроме слов герой позволяет себе ещё и жест: состояние разъяренности хозяина является показателем искренности чувств, которые заставляют его бросить тростью в лицо чёрному человеку. Мы не знаем последствий удара: был ли чёрный человек сразу убит хозяином на месте или он только получил физические ранения (23).
23. Строфа XX имела пять редакций. В первой редакции строки 143-144 выглядели так: 143. Чорный человек. 144. Ты просто. Во второй редакции: 143. Чорный человек. / 144. Ты не смеешь так. В третьей редакции — как в окончательном тексте. В четвёртой редакции: 143. Чорный человек. / 144. Ты не смеешь так. А строки 145-146 изменялись следующим образом. В первой редакции: 145. Видишь трость. Во второй редакции: 145. И летит моя трость. В третьей редакции: 145. Пока эта слава. В четвёртой редакции: 145. Есть предел, когда шутка с обидой сносит. В пятой редакции: 145. Эта слава давно про тебя разносится. Строки 148-150 выглядели так: 148. И летит моя трость / 150. [Прямо к морде его в переносицу]. 150. [Пр] Прямо к морде его в переносицу. Видим, что автор увеличивает силу выражения путём применения восклицания в 143 строке и усиливает динамику стихотворения, сокращая данную строку и перемещая её часть лежащую ниже строку.
Не исключено, что именно пропущенная автором Строфа XXI давала ответ на поставленные выше вопросы. Без сомнения, её графическое выделение подтверждает отсутствие такого содержания, которое обрывало бы повествовательную линию, введённую во второй части поэмы, начиная с XI строфы. В XXI же строфе теоретически могло случиться всё. Что же на самом деле произошло, мы не знаем.

Строфа XXII

151. ...Месяц умер,
152. Синеет в окошко рассвет.
153. Ах ты, ночь!
154. Что ты, ночь, наковеркала?
155. Я в цилиндре стою.
156. Никого со мной нет.
157. Я один...
158. И разбитое зеркало...

Данная строфа может быть как непосредственным продолжением XX строфы, так и своего рода завершением текста в целом. Строфа начинается «сменой декораций»: после декабря и морозной лунной ночи наступает рассвет, пора, которая символически обнаруживает то, что скрывает ночной мрак. Композиционная последовательность, представленная повторяющимся введением природных элементов, нашла оригинальное воплощение в есенинской поэме. Рассвет и день ― это время правды, открывающей последствия того, что случилось ночью, символизирующей зло, а также ту пору дня, когда «работают» чёрные люди. У нас нет достаточных оснований утверждать, что первый и второй гость, навещающий хозяина, это один и тот же представитель «страны негодяев». Не исключено, что в начале разведать о состоянии души и ума лирического героя был послан менее знающий «агент», а во второй раз — из-за его неудачи — появляется иной, более красноречивый представитель мира, с которым не отождествляет себя хозяин. Приближается кульминация: лирический герой стоит у зеркала в той самой одежде, в какой навестил его непрошенный гость — в цилиндре на голове, проверяя как бы выглядел он сам, если бы стал похож на чёрного человека. Разбивая зеркало, он доказывает, что не принимает новой роли, роли негодяя. Проверка самого себя, своей внутренней честности, проходит в полной тишине, ибо только она гарантирует вынесение самого честного решения. Хозяин в комнате один, перед ним разбитое зеркало — символ полного отторжения ценностей, которые представлет чёрный человек, символ неприятия зла, символ отрицания соглашательской позиции. Лирический герой побеждает в поединке со злом, с подлостью негодяев (24).
24. Строфа XXII имела две редакции. В первой редакции строка151 выглядела так: 151. Месяц умер. Синеет рассвет. Во второй редакции: 151. Месяц умер. Синеет в окошко рассвет. Как мы видим, автор в окончательном варианте не вводит существенных изменений, однако некоторые всё же появляются. Словам в 151 строке предшествует многоточие, которое вводит размышления над тем, что произошло, а также своеобразно удлинняет повествование и соединяет то, о чём умалчивалось в XXI строфе.
Попробуем также проанализировать «Чёрного человека» с точки зрения статистики, выделяя те единицы текста, которые отличаются высшей частотностью и, соответственно, несут на себе наиболее значимую семантическую нагрузку. Вопрос в том, подтверждают ли выделенные в ходе анализа составные текста, ограниченные тремя частями речи ― существительное, прилагательное и глагол ― наши выводы, сформулированные после интерперации поэмы (25).
25. Необходимо помнить, что в статистических исследованиях особого внимания заслуживают повторяющиеся элементы, которые имплицируют значения, приписываемые им автором. В поэзии, как известно, нет случайных элементов, следовательно — если какой-то элемент повторяется, то он не является нейтральным не только для самого отправителя, но и для получателя. В числовом отношении, каждая структурная составная стихотворения, обладающая частотностью выше 1, должна быть повторена. Между составными произведения с частотностью 2 и элементами, занимающими первые места в рейтинге частотности, мы обнаружим существенную дистанцию.
Сначала перечислим наиболее активные слова, к которым принадлежат среди существительных: человек (10), друг (5), ночь (4), поэт (4), алкоголь (2), боль (2), ветер (2), всадник (2), глаз (2), год (2), гость (2), девочка (2), душа (2), женщина (2), жизнь (2), книга (2), милая (2), мозг (2), окошко (2), поле (2), птица (2), сентябрь (2), сила (2), страна (2), цилиндр (2) (26); среди прилагательных: черный (13), больной (2) (27), высокий (2), голубой (2), лишний (2), небольшой (2), безлюдный (2), простой (2), пустой (2), скверный (2), ухватистый (2); и среди глаголов: слушать (4), быть (3), знать (3), мочь (3), читать (3), взяться (2), говорить (2), жить (2), называть (2), осыпать (2), садиться (2), свистеть (2).
26.    В скобках приведена частотность данной единицы в поэме.
27.    Имеется в виду конструкция Я очень и очень болен и исходную для неё форму прилагательного «больной».
Становится очевидным, что активнейшие части речи образуют определённые семантические группы, которые открывают смысловые поэтические предпочтения автора. В «Чёрном человеке» можно выделить следующие тематические круги: среди существительных: а) люди (человек, друг, поэт, всадник, гость, девочка, женщина, милая), б) животные (птица), в) природа и времена года (ночь, ветер, поле, год, сентябрь), г) напитки (алкоголь), д) психофизическое состояние (боль), е) части тела (глаз, мозг), ж) абстрактные существительные (душа, жизнь, сила, страна), з) конкретные существительные (книга, окошко, цилиндр); среди прилагательных: a) цвет (черный, голубой), б) психофизическое состояние (больной), в) величина (высокий, небольшой), г) оценка (лишний, простой, скверный, ухватистый), д) окружение (безлюдный, пустой); среди глаголов: a) сенсорика (слушать, читать, говорить, свистеть), б) существование (быть, жить), в) знания и возможности (знать, мочь), г) действие (взяться, называть, осыпать, садиться). К ключевым единицам рассматриваемого текста, опираясь исключительно на объективные статистические данные,  относятся  следующие элементы структуры  текста:  a)  существительные: человек, друг, ночь, поэт, б) прилагательное: чoрный, в) глаголы: слушать, быть, знать, мочь, читать.
Подтверждают ли слова-ключи для «Чёрного человека» наш тезис о данном произведении Сергея Есенина как тексте о поединке добра со злом? Конечно, даже из такого обобщённого состава слов можно вывести любую идею, которая в конечном счёте будет лишь субъективной интерпретацией пишущего. Зная об этом, предлагаем теперь, всё-таки, такой подход, при котором иллюстрирование представленного тезиса не содержит ключевых единиц и существенные статистически слова рассматриваются с точки зрения их использования при исследовании темы борьбы добра и зла. В таком ракурсе ключевые единицы обрисовывают некий пласт~арену: участниками поединка будут люди (человек, друг, поэт), бой начнётся, по всей вероятности, ночью (ночь, чёрный), когда активизируется определённая сенсорика: органы, способные воспринимать прежде всего звуковые впечатления (слушать). Не исключено, что во время сражения добра со злом знания сольются с силой, чтобы предрешить положительный результат борьбы.
Как видим, даже на том анализе «Чёрного человека», который — по принципу — стремился к иллюстрации границ относительно чистой интерпретации, отразилась матрица самого интерпретатора, его мировоззрение и индивидуальное понимание литературного произведения. Иначе и быть, попросту, не может, ибо интерпретатор это часть культуры. Кажется, что любые усилия создать абсолютно чистую интерпретацию, следует понимать в категориях исследовательской фикции, своего рода теоретического курьёза — интригирующего и побудительного, но всегда безоговорочно ведущего к смерти автора, который становится жертвой собственной идеи.
Любые попытки сравнивать поэму «Чёрный человек» с другими произведениями мировой литературы, с шедеврами и их авторами, кажется вполне оправданным и необходимым шагом. Он укладывается при этом в парадигму интертекстового диалога культур, занимая в нём обособленное место среди произведений, исследующих поэтику двойников и привидений, а также активности потусторонних сил в жизни человека. Поэма Сергея Есенина является очередной индивидуальной многозначной и символической картиной, рассказывающей правду о мире и о нас самих, изображением жестоким, но искренним до боли. А искренность высказывания среди земных мерил является ценностью универсальной.

Резюме

В данной статье представляется комментарий к одной из самых популярных и наиболее спорных в интерпретационном смысле поэм Сергея Есенина «Чёрный человек». Чтобы проиллюстрировать тезис, согласно которому «Чёрный человек» является произведением с универсальным значением, трактующим о борьбе добра со злом и большевистской России, охваченной слежкой за всеми и всем, автор проводит тщательный анализ текста, учитывая его многоплановость и художественную ценность.

 

Комментарии  

+1 #4 ОЙЦЕВИЧ Г. Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея Есенинаhttp://ls4989.com/ 09.12.2016 15:30
Много полезного, пишите еще!
Цитировать
+1 #3 ОЙЦЕВИЧ Г. Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея Есенинарусское казино 05.12.2016 16:16
Спасибо за статью, нашла много чего
интересного!
Цитировать
+2 #2 RE: ОЙЦЕВИЧ Г. Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея ЕсенинаМалика 21.03.2015 16:00
гениальная статья! спасибо автору за столь глубокую интерпретацию.
Цитировать
-5 #1 RE: ОЙЦЕВИЧ Г. Новый комментарий к «Чёрному человеку» Сергея ЕсенинаПолина 13.01.2014 17:05
Мне интересно, почему "Черный" написано через "О"??? Кто такой умник?
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика