Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58553684
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
6693
16647
23340
56248947
607506
1020655

Сегодня: Март 19, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ШАРОВ Е. Четыре встречи

PostDateIcon 11.04.2019 19:03  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 1957

Ефим Шаров

ЧЕТЫРЕ ВСТРЕЧИ

I

Мое знакомство с Сергеем Александровичем Есениным продолжалось до последних дней его жизни. Впервые я с ним встретился, помнится, в конце 1912 или в самом начале 1913 года в Москве, в Суриковском литературном кружке, членом которого я тогда был.

Кроме литературно-художественного, помещавшегося на Малой Дмитровке (сейчас улица Чехова) и руководимого М. Горьким, Н. Телешовым, И. Буниным, в те годы был еще и Суриковский литературно-музыкальный кружок, объединявший писателей и композиторов из народа. Он был организован в свое время Иваном Захаровичем Суриковым, рано умершим поэтом-крестьянином.

До конца 1912 года во главе суриковцев стоял Максим Леонович Леонов, отец известного советского писателя Леонида Леонова. После же отъезда М. Л. Леонова в Архангельск, где он стал редактировать прогрессивную газету «Северное утро», председателем кружка на 1912 год был избран поэт Сергей Николаевич Кошкаров (Сергей Зоревой), присяжный поверенный, выходец из народа.

Собственного помещения суриковцы не имели, и собрания членов происходили то на квартире Кошкарова, то в литературно-художественном кружке, а то просто в каком-нибудь трактире.

Вот тогда-то и появился Сергей Есенин. Поэту было лет шестнадцать-семнадцать. Он приехал из дебрей Рязанской губернии, вскоре после окончания двухклассной школы. Есенин казался почти мальчиком, затерявшимся в городе. Одет он был, если не изменяет память. в подержанную деревенскую поддевку. На ногах — аккуратные кожаные сапоги. Немного кудрявый, белый, синеглазый. Таким он запомнился по первой встрече.

Помню собрание членов, на которое впервые пришел Сергей, происходило в одном из номеров меблированных комнат — «подворья» (нечто вроде гостиницы для приезжих), где-то на Петровке.

С. Н. Кошкаров, у которого поэт накануне был на квартире, познакомил собравшихся с гостем, назвав Есенина «молодым крестьянином Рязанской губернии, пишущим стихи». Вее очень заинтересовались юношей и сейчас же стали просить его что-либо прочитать.

Голос у подростка-Есенина был очень приятный, певучий, но почти детский. И читал он совсем по-особенному, растягивая слова:

О родина, счастливый
И неисходный час.
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз.
Тебе, твоим туманам,
И овцам на полях
Несу, как сноп овсяный,
Я солнце на руках…
О Русь, о степь и ветры,
И ты, о отчий дом…
На золотой повети
Гнездится вешний гром…

Казалось, он не читает, а поет стихи, напоминая Константина Бальмонта. Бальмонт вот так же пел свои стихи о маори, о Полинезии, когда он выступал в Политехническом музее, вскоре по возвращении из путешествия по южноокеанским островам.

Крестьянскую тематику разрабатывали и до Есенина, мы знали много «крестьянских» стихов, но здесь все показалось таким новым, таким смелым. Чтение еще долго продолжалось. Многое, что читал молодой поэт, им было значительно переработано впоследствии, а кое-что он и вовсе не помещал в своих позднейших сборниках, но в памяти на долгие годы осталось то неизгладимое-впечатление от своеобразия и свежести юношеских стихов, которые он, может быть, в первый раз тогда прочитал в кругу литераторов.

Иные из присутствующих старых суриковцев — Филипп Шкулев, Михаил Савин, Егор Нечаев, Иван Морозов, Василий Миляев — тоже в своих стихах воспевали и крестьянский быт, и красоту деревенских раздолий, правда, в обычной манере поэтов «из народа». Они, искушенные поэты, просто пожимали плечами в крайнем недоумении и смущении.

Под конец Есенин так ошарашил присутствующих, что многие сидели буквально с разинутыми ртами, глядя с недоумением на худенького мальчика — поэта, как на пришельца из другого неведомого мира.

А когда он кончил читать, то все смотрели друг на друга, не зная, что сказать, как реагировать на совсем непохожее, что приходилось слышать до сих пор.

Есенин же, вытирая вспотевшее лицо платочком, смирненько сидел и, казалось, с какой-то хитрецой наблюдал за смущенными лицами слушателей. Думаю, что он и тогда, правда, может быть инстинктивно, сознавал свое значение, ощущал значительность своего дарования. Мне показалось, хотя я был только на четыре года старше его, что Есенин пришел к нам именно затем, чтобы удивить, поразить, а вовсе не затем, чтобы выслушать наше мнение о своем творчестве и просить какого-то содействия в напечатании стихов. (Тогда Суриковский кружок издавал небольшие сборники стихов своих членов.)

Я не ошибся. Через некоторое время Есенина перетянули в Петербург. Там Городецкий. Блок и Клюев показывали его в литературных салонах Зинаиды Гиппиус и других, как первородное чудо. Там же была напечатана и его первая книжка стихов «Радуница»…

Мы с Есениным стали изредка встречаться в Суриковском кружке.

Началась первая мировая война. Многие были призваны в армию. Я попал в Петербург, уже переименованный в Петроград, где снова встретился с Есениным только в 1917 году, в бурные революционные дни.

II

В конце 1915 года меня, как ратника 2-го разряда, мобилизовали в армию, и я был направлен в 94-й запасной батальон, находившийся в Казани, где я работал чертежником-топографом в военном штабе. А затем зимой, в январе 1916 года, был переведен в Петроград в первую запасную автомобильную роту.

События разворачивались. Проходили май, июнь, июль 1917 года.

Вот к этому примерно времени (июль сентябрь 1917 года) и относятся мои встречи с Есениным в Петрограде.

Известно, что Есенин во время первой мировой войны некоторое время служил в Петрограде, в старой армии.

Как-то незадолго до октябрьских событий я ехал по Невскому проспекту. Панорама тогдашнего Невского была незабываемой: тротуары в большинстве своем запружены матросами и солдатами, опоясанными накрест через плечо пулеметными лентами. И вот среди солдатской массы я заметил необычную фигуру иностранца в сером костюме, в лаковых ботинках, крахмальной сорочке и синем, в горошинку, галстуке. На голове — серая мягкая шляпа. Появление в те дни подобной фигуры было делом необычным. Всматриваюсь.

— Ба, да ведь это, кажется, Есенин?

Как он преобразился по сравнению с тем, каким я его видел в 1912–1913 годы! Подъезжая к тротуару, останавливаю машину.

— Есенин! — выкрикиваю негромко.

Я был в обычной солдатской гимнастерке с погонами, на которых — металлическая эмблема автомобильных войск: два колеса с рулем посредине. Мы оба, конечно, изменились за отлетевшие пять лет. Но он сразу узнал меня.

Начались расспросы. Он сказал мне. что освобожден по болезни из армии (как потом оказалось, он сдипломатничал. Он просто сбежал из армии Керенского и фактически был на положении дезертира). Я сделал вид, что поверил. Но я знал, что к июлю-сентябрю 1917 года, после неудачного наступления на фронте, многие солдаты добровольно вот так же «демобилизовались».

Есенин рассказал мне, что здесь дружит с Ивановым-Разумником и другими писателями. Я же. оторвавшись за последние три года от литературы, никого не знал из писательской братии, если не считать моей приятельницы М.В. Ямщиковой (Алтаев) и В.И. Невского, с которым я сотрудничал в «Солдатской правде» и «Деревенской бедноте». И только лишь в самое последнее время познакомился с Н. Степным (отцом драматурга Афиногенова), Сергеем Верхоянцевым да поэтом Ионовым. Но все они, по правде говоря, были не столько писателями, сколько революционерами, за исключением, пожалуй, М. Ямщиковой, которая к этому времени была уже автором нескольких исторических повестей для детей.

Рассказал мне Сергей Александрович и о поэте Орешине, который в это время жил в Петрограде. Я Орешина совершенно не знал, но Есенин потребовал, чтобы мы сейчас же поехали к нему знакомиться. Никакие мои ссылки на занятость не помогли, и мы отправились, кажется, на Васильевский остров, где жил Орешин.

Поэта не застали дома, и Есенин оставил ему записку с предупреждением, что мы приедем к нему вечером.

Я жил тогда в общежитии автомобильной роты на Загородном проспекте. Это было моей базой, когда я бывал в Петрограде. Основная же моя оседлость была на Мызе-Пелле, где я имел постоянную комнату в команде вольноопределяющихся.

Я рассказал Есенину о красоте Мызы-Пеллы, и он готов был сейчас же со мной туда ехать.

Создавалось впечатление, что поэт стал нервным, неуравновешенным. Подумалось, что он ведет кочевую и неопределенную жизнь. Я ему сказал об этом, он возразил:

— Что ты! Наоборот, я стал поклонником определенности и постоянства. Больше того, я даже женился! Меня теперь голой рукой не возьмешь… Да, брат, я стал теперь семейным человеком: имею жену и постоянную оседлость… Хочешь, познакомлю с моей Зинаидой Николаевной?

Зная естественную склонность к выдумкам и преувеличению, я в это не особенно поверил.

Мы проехались по Литейному, а потом вернулись на Невский. Я отпустил машину, и мы зашли в кафе (кажется, в кафе Рейтер, что было на углу Литейного и Невского). Сели за столик, заказали пирожное и кофе. Есенин своим костюмом обращал на себя всеобщее внимание. К нам сейчас же подсели несколько юных красоток. Они попросили угостить их пирожным. Поэт заказал целую тарелку сластей, которые тут же моментально были растащены голодными девицами.

Мне надо было ехать на собрание, и мы вскоре вышли из кафе, условившись вечером встретиться у Орешина, адрес которого я записал. Но вечером я был занят, и встреча не состоялась… Помню, кончался сентябрь. Однажды мне сказали, что вызывает какой-то штатский. Спускаюсь со второго этажа вниз. Смотрю — Есенин. Он был немного «навеселе».

Есенин пришел, чтобы поехать в «расписанную» мною Мызу-Пеллу. Я позвал его к себе наверх, мы пообедали в нашей столовой. И, несмотря ни на какие отговорки, пришлось согласиться на поездку.

Я заказал в гараже легковую машину с полным баком бензина, и мы пустились в сорокакилометровый вояж на Мызу-Пеллу.

По дороге на Пеллу Есенин заметно оживился и стал рассказывать подробности о литературных делах, о знакомствах с писателями. Он особенно почтительно и восторженно говорил опять о Блоке. Чувствовалось, что к этому поэту Есенин питает огромное уважение.

С Александром Блоком он был знаком еще до войны, и вот опять недавно у них состоялась новая встреча. Мне хорошо запомнился разговор с Есениным о Блоке. Правда, может быть, память не сохранила всех деталей, но суть я неплохо запомнил.

Есенин сказал:

— Вот это действительно поэт… А какой ум, какая образованность… Знаешь, я даже вспотел и у меня дрожали поджилки, когда я с ним разговаривал… Вот бы мне его ученость…

— Так в чем же дело, Сергей? Учиться надо. Поступай И университет. Ведь тебе только двадцать два года. У тебя впереди — целая жизнь, — сказал я.

— Нет, брат, такая ученость, я думаю, передается по наследству… Ты знаешь, кто у Блока были деды и отцы?! Сплошная академия… А у меня — мать расписаться не умела.

— Все же: не боги горшки обжигают, — возразил я. — Вспомни Горького… А Ломоносов? Мужик!.. Да что говорить, Есенин, учиться надо…

От Блока разговор перешел на Андрея Белого, а потом на Клюева, которого Есенин считал совсем особенным, самобытным поэтом. Пожалел, что Клюев, ради оригинальности, прикидывается малограмотным олонецким мужиком, устами которого будто бы говорит природный талант русского народа. С похвалой отозвался об Иванове-Разумнике, считал его большим и очень умным писателем. А потом опять заговорил об Орешине:

— О, это поэт нашенский, крестьянский. Это не то, что Блок. Александр Блок, правда, огромный поэт, но в нем много символистского. Орешин же — поэт божьей милостью, реалист… Ты должен подружиться с ним, — добавил он. — Я тебя с ним обязательно познакомлю. Он живет в Питере, по-барски. И у него часто собирается пишущая братия… Приходи, увидишь сам.

Эту дружбу с Орешиным Есенин сохранил до конца дней своих.

Зашел разговор о его, Есенина, последних стихах, напечатанных в петроградских эсеровских газетах.

Я пожурил его.

— Ну это просто так! Я не подумал. Да мне посоветовал тогда наш умник Разумник. Я ведь сам-то плохо разбираюсь во всяких этих партиях.

Через час мы приехали на Мызу-Пеллу.

Долго гуляли в окрестностях дворца, любуясь его простотой и монументальностью. Архитектор сумел в этом сравнительно небольшом здании сохранить величавость классического стиля, который преобладал в России в так называемую екатерининскую эпоху. Потом много ходили по берегу многоводной красавицы Невы, быстро несущей свои ладожские воды в Балтийское море. Есенину не понравилась Нева. Он ее назвал «суровой и холодной». Сравнивая с близкой его сердцу Окой, на берегах которой прошло его детство, он задумчиво сказал:

— Там, на Оке, я чувствую всегда нежность и тепло России, а Нева мне кажется какой-то будто не русской рекой, какой-то особенно суровой и бессердечной. Недаром она течет от Шлиссельбургской крепости. Нет, я не люблю Неву!

Побродили по дачному поселку Отрадное, который раскинулся недалеко от Мызы-Пеллы в прибрежном лесу, осваивая не совсем удобную, немного болотистую равнину.

Потом мы пошли во дворец, в правой части нижнего этажа которого помещалась наша команда вольноопределяющихся. Во втором же этаже дворца находилось офицерское собрание.

В мои намерения входило познакомить Есенина с членами нашей команды, состоящей из двенадцати хороших и культурных ребят, многие из них были до армии студентами. Мне хотелось, чтобы Есенин прочитал им свои стихи. Но надежды не оправдались. Почти вся команда удрала в Петроград, пользуясь перерывом в занятиях в классах шоферов и в классах санитаров, где вольноопределяющиеся состояли преподавателями.

Я провел Есенина в казармы, находившиеся в полукилометре от дворца, познакомил с членами солдатского комитета и другими большевистски настроенными солдатами, которые в большинстве своем были до армии рабочими петроградских заводов.

Когда я знакомил с ними Есенина, то назвал его «начинающим талантливым поэтом». Солдаты тепло приветствовали его, хотя, как позднее выяснилось, очень немногие читали его стихи в газетах. Этот теплый прием тронул поэта, и он обещал приехать в другой раз почитать стихи, если будет организован какой-нибудь подходящий культурно-просветительный вечер.

Под конец повара нас угостили хорошим солдатским наваристым обедом.

После обеда мы долго гуляли по берегу Невы.

На береговой круче я показал Есенину беседку, из которой вдаль очень хорошо просматривается красавица река.

Картина поистине величественная. Но на поэта она не произвела никакого впечатления.

Он заметно погрустнел. Я хотел заговорить с ним о Маяковском. Я сказал, что Владимир Владимирович тоже служит солдатом в нашей автомобильной роте, но Есенин, видимо, не имел желания говорить о Маяковском, как выяснилось, он очень мало знал о его творчестве.

Надышавшись вдоволь деревенским воздухом, Есенин простился с Мызой-Пеллой, и я повез поэта обратно в Петроград. Выл уже поздний вечер.

III

Третий эпизод относится к 1918 году, когда все центральные правительственные органы переехали из Петрограда в Москву.

Литературная Москва уже бурлила различными группировками, каждая из которых проповедовала и отстаивала собственные пути в литературе. Казалось, что богемщина захлестнет ростки слабо намечавшегося реализма.

Символисты, футуристы, имажинисты и прочие «исты» выступали со своими манифестами.

Есенин, Мариенгоф и Шершеневич составляли тогда основное ядро имажинистов, издававших тощенький журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» и тоненькие книжечки.

Я тогда работал редактором одного из отделов газеты «Правда». Вспоминается тот траурный день, когда секретарь редакции Мария Ильинична — сестра Владимира Ильича Ленина — по телефону получила скорбное известие о том, что на заводе Михельсона, где Ленин выступал на митинге, произведено на него покушение.

Я и кто-то из других сотрудников редакции находились тогда в кабинете Марии Ильиничны. Мы видели, как лицо ее побледнело. Она опустила голову на лежащие на столе руки и тихо сказала:

— В Ильича стреляли на заводе Михельсона. Затем раненого повезли на квартиру.

Вскоре за сестрой Ленина прислали машину, и она уехала к себе. Помню, как у меня сжалось сердце, удручающие мысли охватили мозг. Я пошел в свою рабочую комнату и под этим скорбным настроением написал шестнадцать стихотворных строк, которые собирался напечатать в своей газете. Вот начало этого стихотворения:

В эти дни тяжело умирать,
Когда жизнь по-иному построил Восток
И на Запад уж ринулся красный поток.
Собирая рабочих великую рать…
В эти дни тяжело умирать.

Стихи я передал редакционной коллегии. Когда на другой день приехала Мария Ильинична, ей показали мои стихи. Их решено было все же не печатать: зачем говорить о смерти, когда трудящиеся всего мира ждали выздоровления вождя.

Отказ в печатании стихов по молодости сначала меня обидел, но потом, подумав, я согласился с решением коллегии.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день, а именно 1 сентября 1918 года, стихи за полной моей подписью дуплетом появились в «Бедноте», в газете «Красная Армия» и в нескольких других московских газетах. Видимо, кто-то из нашей редакции без моего ведома передал их по телефону этим газетам.

Прошло некоторое время. Как-то, кажется в Камергерском переулке (ныне — Проезд Художественного театра), встречаю Есенина. Он набросился на меня за то, что я напечатал, по его мнению, очень плохие стихи, посвященные Ленину.

Я пытался защищаться, оправдываясь тем, что стихи были напечатаны без моего ведома.

— А что же ты, Есенин, ставший почти нашей знаменитостью, до сих пор не написал хороших стихов, посвященных вождю? — в свою очередь пытался я парировать выпад Есенина.

Постепенно мы оба поумерили пыл и перешли на спокойный тон. Узнав, что я работаю в «Правде», Есенин спросил:

— Небось, часто видишь в редакции Ленина?

— У Владимира Ильича много государственной работы, и бывать в редакции ему некогда, хотя за газетой он следит постоянно, — ответил я. — Вот с Марией Ильиничной работаю бок о бок.

— Вот это здорово! А что, если приду в редакцию «Правды», познакомишь меня с Марией Ильиничной?

— Обязательно, и, пожалуйста, приходи, — сказал я. — Тебе это будет на пользу… И с Марией Ильиничной я тебя познакомлю обязательно. Проще, отзывчивей и доступнее сестры Ильича я еще не знал ни одного человека.

— Вот тебе моя рука в залог того, что я все же приду в редакцию «Правды»,— ответил Есенин.

Разные «дружки» так сильно вскружили голову Есенину, направляя его поэзию к «Москве кабацкой», что он оказался бессильным оторваться от них.

Так поэт и не пришел тогда в редакцию газеты «Правда».

Немного позднее, однако, Есенин все же пересмотрел свои ранние поэтические увлечения и решительно порвал с имажинистами.

В его стихах появились новые мотивы. Он запел:

…Я избежал паденья с кручи.
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик…

Потом он пишет стихотворение «Русь советская», где говорит:

Приемлю все — как есть все принимаю,
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу Октябрю и маю…

А написанная поэма «Анна Снегина», «Баллада о двадцати шести» и последующие большие произведения окончательно закрепили его на революционных, советских позициях.

IV

Последняя моя встреча с Есениным была уже в 1924 году, за восемнадцать месяцев до его трагической смерти.

К этому времени я из Москвы переехал на постоянное жительство на родину — в город Тверь, где тогда существовало общество имени И.С. Никитина. Председателем этого общества был мой друг, местный поэт Матвей Дудоров, племянник Спиридона Дрожжина.

Приближалась годовщина смерти молодого талантливого поэта Александра Ширяевца, и Никитинское общество постановило отметить эту дату литературным концертом. Мне, как члену правления общества и по Москве лично знавшему многих московских писателей, было поручено пригласить на концерт из Москвы поэтов, друживших с Александром Ширяевцем.

Пользуясь своим давним знакомством с Есениным, я уговорил его приехать на наш концерт. Есенин не мог не откликнуться: Ширяевец был его большим другом, ему Сергей Александрович посмертно посвятил прекрасные стихи («Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать»).

Есенин сдержал обещание и в назначенный для концерта день — 9 июня 1924 года — приехал, захватив с собою на концерт Петра Орешина, Сергея Клычкова и Николая Власова-Окского.

Они приехали около трех часов дня.

Вечер должен был состояться в кинотеатре «Гигант» (ныне — Дом офицеров). Кроме москвичей, на вечере предполагалось и участие молодых тверских поэтов — членов Никитинского общества. Распорядителем концерта был в афише объявлен Матвей Дудоров.

Вечер открывался небольшим докладом Сергея Клычкова о самобытном творчестве рано умершего Ширяевца.

Первым на сцену вышел Есенин. Он был встречен громом аплодисментов и приветственными возгласами. Это ободрило всех нас — устроителей концерта — и, видимо, понравилось избалованному славой поэту. Восторженное приветствие показало, что и наши горожане, особенно молодежь, знают и любят поэзию Есенина.

На этом вечере поэт был, как говорят, в ударе. Он читал изумительно, неподражаемо.

Мне много раз приходилось слышать чтение стихотворений Есенина со сцены мастерами художественного слова, но как беспомощны, как слабы были эти декламации прославленных артистов по сравнению с чтением самого поэта.

В первом отделении концерта Есенин читал стихи: «Мы теперь уходим понемногу…», «Русь советская», «Возвращение на родину», «Письмо к матери», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Все живое особой метой…», «Дорогая, сядем рядом…». Но публика не отпускала его со сцены. Аплодисменты, шум, крики «бис» не давали возможности выпустить на сцену других авторов…

Из-за кулис я видел многих знакомых, которые сидели в первых рядах. Эти люди в буквальном смысле слова плакали от восторга. Я видел возбужденное лицо старика — профессора пединститута М.П. Миклашевского, который, несмотря на почтенный возраст, видимо, не стеснялся своих восторженных слез.

Все первое отделение было отдано москвичам. Во втором отделении выступали поэты Твери, а в конце вечера, как говорят, «под занавес», опять вышел Есенин.

Вечер кончился очень поздно. Потом, как это было раньше принято, поэты пошли, несмотря на очень поздний час, группой фотографироваться к Е.Я. Элленгорну, в его художественную студию.

А затем все участники концерта были приглашены ужинать в ресторан «Кукушка», который тогда находился в городском саду, на берегу Волги. Сейчас на месте того деревянного здания построен кинотеатр «Звезда».

Надо оговориться, что приезд Есенина в старую Тверь в 1924 году был не первым. За год до этого поэт, правда проездом, также был в Твери. Точную дату первого приезда установить не удалось, но по некоторым данным можно предположить, что это было в августе 1923 года.


Журнал «Дон», 1971 г., № 1. С. 186–191.


Ефим Ефимович Шаров (1891–1972) — поэт, журналист. Он познакомился с Есениным в 1913–1914 годах в Суриковском литературно-музыкальном кружке. Затем встречался в 1917 году в Петрограде, в 1918 году в Москве и в 1924 году в Твери (Калинине), куда Есенин приезжал на вечер памяти А. Ширяевца.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика