Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58820566
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
13636
39415
143533
56530344
874388
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

СПАССКИЙ С. Д. Наброски со стороны

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 11112
С.Д. Спасский

НАБРОСКИ СО СТОРОНЫ

Я не был с ним близок, но видел его много раз. Он связан с давней Москвой первых лет революции. Особенно с Тверской улицей, когда-то находившейся на месте современной улицы Горького, узкой, неровно застроенной невысокими домами, заваленной нерасчищенным снегом, слабо освещенной по вечерам, с опустевшими магазинными помещениями, с красными железными вывесками советских учреждений и кооперативов, немного­людной и провинциальной, суровой и непритязательной, военной улицей молодой столицы нового мира.

На этой улице и в ближайших ее окрестностях находились пристанища поэтов. Одно, кафе «Бом» на вершине холма близ Страстной площади, другое — кафе «Домино» чуть пониже Камергерского переулка. И на­скучив сидеть в одном помещении, поэты передвигались в другое, иногда отвлекаясь в сторону Тверского бульвара, где происходили ежевечерние заседания различных литературных объединений в отданном писателям особняке в глубине двора, обсаженного старыми липами. Если прибавить к этому, что на Тверской поблизости от здания Моссовета помещалась и Книжная лавка Союза писателей, где за прилавками всегда дежурили литераторы и окна которой были заклеены листочками с оповещениями о предстоящих в разных местах чтениях, выступлениях и диспутах1, станет понятно, что нельзя было пройти по Тверской, не натолкнувшись на представителей всяческих поэтических школ. И легко представить, как из бокового переулка, либо со стороны Большой Дмитровки, где он проживал, либо со стороны Большой Никитской, где обосновалась Книжная лавка имажинистов, выбегала легкая фигура молодого человека среднего роста, в пальто с широким меховым воротником, с глянцевым цилиндром на голове, торопливо ударявшая в тротуар подошвами лакированных туфель. К нему привыкли, его узнавали сразу, не удивляясь его причудливой внешности. Казалось, он знаком со всей улицей, с ним здоровались, его окликали по имени, смотрели вслед ему, одобрительно улыбаясь, считая, что этому человеку позволено одеваться, как ему заблагорассудится, жить по своему усмотрению, так как это — поэт Сережа Есенин, строчки которого каждый был в состоянии повторить.

Он не зарабатывал себе славу трудной выслугой многих лет. Невозможно вообразить Есенина, существующего в одинокой безвестности. Слава сопутствовала ему с первых шагов, была неотъемлемым свойством его судьбы. Есть такие натуры, каждый шаг которых вызывает особые вибрации в окружающей их атмосфере. Мы знали о появлении Есенина в Петрограде прежде, чем столкнулись с его стихами. И читая его первые произведения, воспринимали их как стихи того самого человека, имя которого уже подхвачено молвой.

Это, вероятно, объясняется неоспоримым обаянием его личности. При первом взгляде на него побеждала его открытая талантливость. Манера говорить, двигаться, покоряющая мягкость улыбки. Можно было ни в чем с ним не соглашаться, это не имело значения. Все равно оставалось впечатление чего-то яркого, праздничного, полного неисчерпаемых сил.

Талантливость, не погребенная в глубине, а щедро рвущаяся наружу. Даже если он проявлял себя очень скромно, как бы приглушая все краски своего существа. А это за ним тоже водилось, и именно таким он запомнился мне в первый раз.

Дело было в кафе «Савой» на Софийке весною 1918 года. Там тоже выступали поэты, как и во многих других кафе. Трудно сейчас объяснить, что заставляло разношерстную публику слушать стихи в то тревожное время, а также самих поэтов кочевать по разным эстрадам. Ведь этим занималась не только молодежь, ищущая скромных заработков и популярности. Так выступал и Валерий Брюсов, а в том же «Савое» Андрей Белый впервые прочел поэму «Христос воскрес».

И там же на низкие подмостки поднялся Есенин, бледный, худощавый, молодой, в узеньком черном пиджачке, белой рубашке с аккуратно повязанным галстучком. Постоял, склонив белокурую голову набок, разглядывая сидевший за столиками народ. Он не пустился в разговоры и начал читать стихи. Спокойные ясные строки из первого периода его творчества. Произносил слова очень просто, не нараспев, как читали тогда многие. Слегка улыбался, переводя взгляд от слушателя к слушателю, будто обращаясь к каждому отдельно. Негромкий голос, покой во всем облике, темперамент убран, почти полное отсутствие жеста. Я еще не знал тогда, что, читая стихи, Есенин полностью проникается ими. Он был тихим тогда потому, что читал тихие строки. Кончил, ничего не подчеркивая, степенно поклонился и спустился с подмостков к столу. Там сидели другие поэты, и он представился всем. Пожимал руки, почти робко заглядывая каждому в глаза. Вкрадчивый и добродушный, застенчивый, не претендующий ни на что. Эта естественная способность очаровывать своей мягкостью привлекала к нему всех и как бы разглаживала его путь. Возможно, он не пользовался ею умышленно, но, конечно, знал ее силу. Любой издатель таял под его взглядом и не мог ему не подчиниться. Иные из них влюблялись в Есенина, хвастались его новыми стихами, будто сочинили их сами. Напечатать сборник Есенина казалось им особой удачей.

Но кротостью не исчерпывался его облик. Вечером через несколько дней в другое подобное же литературное заведение забежали близкие Есенина, растерянно разыскивавшие его. Сергей исчез, не является домой, где он — неизвестно. И в квартире одних знакомых я наткнулся на него вторично. Он раньше не бывал там никогда, и трудно сказать, что его туда занесло. Но это не имело значения, везде он чувствовал себя дома. Ему было в сущности безразлично, где он находится, что его окружает. Он мог нестись, как метеор, сквозь квартиры, улицы, общественные места. И всегда за ним следовал хвост людей, увлеченных его движением.

Хозяин встретил меня в передней.

— Проходите скорей. У нас Есенин. Говорит замечательно интересно.

В первой комнате люди прислушивались к тому, что происходило во второй. Там на низком диванчике, окруженный так, что трудно было повернуться, сидел Есенин, стремительный и взволнованный. Встряхивал головой, быстро поворачивал возбужденное лицо. Люди теснились вокруг, казалось, нависали над ним. Он словно захлебывался от воодушевления, освещенный светом настольной лампы, в кругу людей, которых завтра бы не узнал.

Конечно, он говорил о поэзии, о силе и яркости русского слова. Теории возникали у него на ходу, он их импровизировал, думая вслух. Та работа, какая, например, у Маяковского, проходила в одиноких глубинах его существа, у Есенина выплескивалась наружу. Можно сказать, он думал во весь голос и всех делал свидетелями своего мышления. И мысли переходили в стихи, он читал их, не ожидая, чтоб его просили. Он понимал, что каждое такое чтение будет встречено с восторженной благодарностью.

В тот вечер он читал «Инонию». Это были стихи совсем другого строя, чем те, какие я слышал недавно. Они читались совсем по-другому, более низким, собранным, твердым голосом. Рука выбрасывалась вперед, рассекая воздух короткими ударами. Все лицо стало жестким, угрожающим. Он обвинял и требовал ответа. Отрывистый взмах головы, весь корпус наклоняется вбок и вдруг выпрямляется, как на пружине.— «И тебе говорю, Америка, отколотая половина земли…» — он вы­двигается вперед, вытянув руку над чем-то лежащим перед ним,— «страшись по морям безверия железные пускать корабли!» Глаза сосредоточенные и сверкающие. «…Пророк Есенин Сергей». Кажется, погрохатывает гроза, разбрасывая острые молнии. И все это происходит на маленьком шатком диванчике, с которого он не встает, создавая впечатление величия и грозной тор­жественности только незначительными перемещениями своего упругого, будто наэлектризованного тела. И окружающие подчиняются безраздельно не только силе стиха, но силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда.
___________

Но не только яростную проповедь, Есенин любил мирную беседу. Процесс раскрытия мыслей в словах, неожиданные повороты речи. Суждения, постепенно возникающие и удивляющие самого говорящего своей новизной. И он ценил собеседника, обладающего теми же качествами.

Вот они сидят друг против друга, два поэта разного возраста, представители разных поколений и школ, люди различных биографий и мировоззрений, но оба умеющие говорить и чувствующие себя как дома в завихрениях мыслей и образов. Действие происходит в округлой небо­льшой комнате на углу здания из серого камня с колоннами, зачем-то оплетенными жгутами, здания, может, самого нелепого во всей старой Москве. В этом особняке, одном из принадлежавших семье фабрикантов Морозовых, с весны восемнадцатого года помещался Пролеткульт. Независимо от неверных теорий, какие там проповедовались, туда сходилась рабочая молодежь, наполняя всевозможные студии, где отдельные известные мастера, сочувственно относившиеся к новой власти, обучали начинающих практическим основам искусств. Там можно было спокойно посидеть на мягкой морозовской мебели, почитать стихи, потолковать на темы, связанные с художественным творчеством. И в таком застекленном фонаре с высокими просторными окнами разговаривают Есенин и Андрей Белый.

Белый только что закончил лекцию по основам стихосложения в литературной студии, помещавшейся во втором этаже. Он зашел сюда отдохнуть и покурить. Есенин заглядывает сюда часто. Как везде, у него все тут приятели — и молодые поэты из рабочих, и те, кто мыслит себя представителями революционного крестьянства. Есенина беспокоит этот шумный процесс выявления новых дарований. Ему не хочется оставаться в стороне, по всему своему складу он должен чувствовать себя первым.

Ему не нравится Пролеткульт, он не любит, когда его поучают. Тут есть что-то оттесняющее его вбок. Он оглядывается, стремясь на что-то опереться и самому воодушевлять других, увлекая их за собой. И он рас­пространяется о том, что пролетарское искусство — это правильно, но ведь Россия — крестьянская страна и крестьян в ней больше, чем рабочих. Следовательно, надо, чтоб в дополнение к Пролеткульту был организован Крестьянокульт2. Он об этом говорил уже на верхах, он готов возглавить такое движение. И как бы подчеркивая свою приверженность этой идее, Есенин одет сейчас в синий кафтан, сшитый из тонкого сукна, расстегнутый так, что видна белая русская рубашка, перехваченная поясом с кистями. Есенин лукаво поглядывает на Белого, а тот рассказывает о готовящемся альманахе со странным названием «Змий», где можно будет изложить соображения, какие Есенина увлекают. Разговор касается подбора стихов. Подчеркивая слова широкими легкими жестами, Белый говорит о процессе творчества, столь знакомом ему и все-таки непонятном:

— Стихотворение — это не ребенок, который появляется на свет головой вперед,— звучит его глуховатый, но сильный голос и пристально фиксирует собеседника взгляд ярко вспыхивающих голубых глаз,— оно может просунуться рукой или ногой или сразу обнаружить туловище. Стихи рождаются и с середины, и с конца.

И Есенин подхватывает эти слова с почтительным и удовлетворенным видом. А за огромными стеклами окон раскачиваются в вечернем розовеющем воздухе трехлапые листья каштанов, окружающих бывший купеческий дом.

— Я бывал здесь и раньше,— оглядывается Белый, вставая.3

И вместе проходят они к выходу, Белый в широкой темной шляпе, похожий на профессора германского университета, и рядом тоненькая молодая фигурка в синем, чересчур дорогом для деревни, якобы кре­стьянском одеянии.

Из «Крестьянокульта» ничего не вышло, не состоялся и «Змий». Дело кончилось тем, что нашелся очередной издатель, выпустивший книжку стихов Есенина и сборнички его крестьянских друзей.

___________

Друзья были достаточно пресными, чтобы стать длительными попутчиками Есенина. Но в это же лето восемнадцатого года существовало в Москве несколько лиц, жадно заинтересованных в собственной славе и сообразивших, что имя Есенина придаст вес их попыткам. К нему приглядывались, с ним знакомились, его рассмотрению предлагали теоретическую платформу, не имевшую ничего общего с подлинно народными истоками.

Есенин не был теоретиком, предоставлял другим эту роль. Одно время рассуждал за него Клюев, теперь настала пора Шершеневича. К тому же Есенин понимал, что в любой среде он останется самим собой. И конечно, он любил шум, вызываемый его работой и неожиданными поступками. Необходимо также подчеркнуть, что кое-кто из его новых знакомых стали действительно его друзьями, о чем Есенин неоднократно заявлял. Но с той же определенностью следует сказать, что некоторые новые его собратья относились к Есенину откровенно корыстно и устраивали собственные дела под прикрытием его имени. Таков был, например, поэт Александр Кусиков, упомянутый Горьким в его воспоминаниях о Есенине. Пытаясь пробить себе дорогу, Кусиков паразитировал на мно­гих известных поэтах. В свое время он обхаживал Бальмонта и, пользуясь своими материальными возможностями, издал на свои средства сборник, где стихи Баль­монта поместил рядом со своими изделиями4. Потом обхаживал он Василия Каменского, таким же образом связывая с ним свое имя. Он обжегся на Маяковском5, но крепко вцепился в Есенина. Начались выступления в печати, где Кусиков шествовал с Есениным под руку. Кусиков считал себя кавказцем и, чтобы усилить свое сходство с Есениным, использовавшим иногда обрядовые и церковные выражения, провозгласил себя мусульманином, поклонником Корана. Якобы объединял он Коран с Евангелием6, пытаясь придать себе ложную значительность и внушая, что он и Есенин поэты одних поэтических вкусов и биографий. Все это делалось очень грубо, но Кусиков обладал деловой предприимчивостью. Он прочно утвердился в имажинизме.

Другим примером может служить Вадим Шершеневич.

Умелый версификатор, знаток французских поэтов, переводчик Лафорга, отличный оратор. Остроумный, но холодный и опустошенный, отщелкивавший строки, будто арифметические выкладки. Всю жизнь блистал он отраженным светом, последовательно повторяя Бальмонта, Северянина, Маринетти и Маяковского. Честолюбие толкнуло его на роль Брюсова среди футуристов, но существование Маяковского ему мешало. Шершеневич пытался себя противопоставить самобытной силе этой сразу вставшей во весь свой огромный рост личности. Стоило Маяковскому вернуться после революции в Москву, у Шершеневича, несмотря на многие его книги, не осталось ни поприща, ни последователей. Тогда, в противовес Маяковскому, Шершеневич изобрел свой «имажинизм».

Главным средством поэтического воздействия объявлялась метафоричность, образность. Шершеневич насыщал сравнениями свои стихи без разбора, без внутренней необходимости. То, что у Маяковского было способом раскрыть тему, у Шершеневича превращалось в самодовлеющий эффект. Стихи могли начаться с любой строки и кончиться где угодно. И только где-то под покровом такого образного хаоса чувствовалось веянье эротики и цинизма.

Образны были и стихи Есенина. Значит, и он — «образник», имажинист. На этой почве возможно сближение. А там, где находился Есенин, место не могло быть пустым. Оно тотчас же начало заполняться случайной поэтической молодежью.7

___________

В июне или июле 1921 года я увидел Есенина после значительного промежутка. Он вернулся из путешествия по Волге и Уралу с новой поэмой и выступил в Доме печати.

Вероятно, я опоздал, потому что оказался в конце зала. Чтение происходило не поздно, позади меня из не затянутых шторами окон вливался еще не погасший свет долгого летнего вечера. Вдали на пустой широкой сцене виднелась легкая фигура Есенина. Он одет был с тем щегольством, какое было присуще ему в имажинистский период. Широкая, свободно сшитая темная блуза, что-то среднее между пиджаком и смокингом. Белая рубашка с галстухом-бабочкой, лакированные туфли. Полы его блузы развевались, когда он перебегал с места на место. Иногда Есенин замирал и останавливался и обрушивался всем телом вперед. Все время вспыхивали в воздухе его руки, взлетая, делая круговые движения. Голос то громыхал и накатывался, то замирал, становясь мягким и проникновенным. И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст.

Вот пробивается вперед охрипший Хлопуша, расталкивая невидимую толпу. Вот бурлит Пугачев, приказывает, требует, убеждает, шлет проклятья царице. Не нужно ни декораций, ни грима, все определяется силой ритмизованных фраз и яркостью непрерывно льющихся жестов, не менее необходимых, чем слова, Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишенная малейшей стилизации.

И когда пронеслись последние слова Пугачева, задыхающиеся, с трудом выскользающие из стиснутого отчаяньем горла: «А казалось… казалось еще вчера… Дорогие мои… Дор-рогие, хор-рошие…»— зал замер, захваченный силой этого поэтического и актерского мастерства, и потом все рухнуло от аплодисментов. «Да это же здорово!» — выкрикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину.

А он стоял, слабо улыбаясь, пожимал протянутые к нему руки, сам взволнованный поднятой им бурей.

___________

Есенин жил в одном из переулков в районе Большой Дмитровки, кажется, тогда называвшемся Богословским. Жил он вместе с А.Б. Мариенгофом, с которым в ту пору был неразлучен. Запомнилась просторная комната, светлая, аккуратно и просто обставленная. Вся квартира казалась спокойной, никаких признаков того, что здесь обитают имажинисты. На стене над кроватью цветной рисунок: Есенин во фраке и цилиндре с огромным цветком в петлице стоит под руку с козой, одетой в белое венчальное платье,— на ее голове подвенечная вуаль, в лапах пышный свадебный букет. Шутка, навеянная строчками одного из есенинских стихотворений8. Мы должны были идти на вечер Блока9, Мариенгоф почему-то отсутствовал, мы основательно заговорились.

Собственно, как бывало обычно, говорил сам Есенин. Рассказывал, что Мейерхольд собирается ставить «Пугачева». Из этих предположений, к сожалению, ничего не вышло, возможно из-за отъезда Есенина за границу. Шла речь и об имажинизме и имажинистах. Есенин был осторожен в оценках своих товарищей. Хвалил Николая Эрдмана,  тогда написавшего несколько своеобразных стихотворений.

— Я просто боюсь Кусикова,— полушутливо, полусерьезно говорил Есенин, оглядываясь по сторонам,— вцепится в шею — не отдерешь. А этому (назвал он по имени) я говорю — ну что ты ходишь с таким гладким пробором. Так и хочется разлохматить.

Шершеневича поминал сдержанно, отдавая дань его практической хватке. И конечно, рассказывал о себе, о своих планах, теориях, находках.

Это не было навязчивым или неприятным — слушать импровизации Есенина. Всегда интересны были возникающие на глазах мысли, и казалось, что они обращены непосредственно к вам. В значительной степени сила воздействия Есенина на окружающих объяснялась именно тем, что, и читая стихи, и разговаривая, он каждому слушателю словно открывал себя до конца. Маяковский, выступая, обращался к массе, Есенин — к отдельному человеку. Каждый становился как бы личным другом Есенина, даже сидя в многолюдной аудитории. Такое свойство особенно проявлялось в непосредственном разговоре. Создавалось впечатление, что именно в данном случае Есенин исключительно откровенен. Талант общительности, редкий, как всякий талант, и так же не вполне объяснимый. И трудно представить Есенина в одиночестве, без зачарованных слушателей. Вероятно, один он себя чувствовал неуютно, за исключением, может быть, часов, когда он писал стихи.

В то лето он был удивительно счастливым, уверенным, полным упругих жизненных сил.

Наш разговор не имел ясных очертаний и мог бы длиться без конца. Было поздно, когда мы спохватились и побежали по улицам в Дом печати. Есенин без шляпы, с раздувающимися кудрями, жестикулируя, что-то продолжал объяснять. И когда добежали мы до переполненного зала, прямой, неподвижно стоящий Блок читал последнее стихотворение.

___________

А за всем пряталось озорство, желание пошуметь, озадачить. Ведь всегда все смотрят на него, ждут чего-нибудь необычного. Он должен поступить по-есенински, чтоб вокруг пошел говорок. К тому же уверенность в полной безнаказанности,— ему, Есенину, все сойдет с рук. Ядовитое опьянение славой, требуется большое мужество, чтобы ему противостоять.

Он сидит в «Стойле Пегаса», вокруг — сторонники, подражатели. Какой-нибудь Ваня Приблудный, которому кажется, что так легок есенинский путь. Громкий разговор за столом, летит посуда, Есенин вскакивает. Бросается зачем-то к буфету, расшвыривает с блюда пирожные. Он, конечно, за все заплатит, его быстро успокаивают и усаживают. Но за столиками довольное перешептывание — спектакль состоялся, есть о чем говорить.

И все складывается слишком удачно, заботиться, в сущности, не о чем. Он вбегает в Книжную лавку имажинистов. Озабоченное деловитое лицо, куда-то торопится, что-то предпринимает. Управляющий почтительно кланяется, выскакивает из-за прилавка. Есенину некогда объяснять, он подбегает к кассе, выгребает пестрые денежные бумажки, заталкивает их в карманы. Расчеты будут произведены после, всё равно все перед ним в долгу.

…Нельзя все время чувствовать себя поэтом, путать искусство с жизнью. Должны быть спокойные промежутки трезвого будничного существования, со всеми человеческими трудностями, заботами, отвлекающими от восторженных состояний. В такие промежутки происходит самопроверка, точное взвешиванье всех своих качеств. Боязнь таких промежутков, боязнь остаться с самим собой наедине приводит к искусственному вздергиванью себя, хотя бы при помощи алкоголя — простейший выход из любых положений. Тем более что алкогольная стихия тоже может быть использована для творчества. Она подбрасывает новые темы, находящие достаточно широкий отклик. Привычка переходит в болезнь, и тогда действительность смещается. Все кажется вокруг подозрительным, тебя преследуют, за тобой следят.

— Сижу с друзьями в пивной, беседую. Оглянулся, чье-то ухо лежит у меня на плече. Я, конечно, в это ухо пивом…

…Он сидит в кафе притихший, словно завороженный. То растерянная, то гордая улыбка. Перед ним в кресле женщина. У нее округлое, мягко очерченное лицо, немолодое, но выхоленное, почти прозрачное. Большие, лениво светящиеся глаза, припухлый малиновый подкра­шенный рот. Расстегнута ее широкая шуба из пушисто-сверкающих коричневых мехов. Высокие белые фетровые боты. Она тоже улыбается неопределенной остановившейся улыбкой, не понимая, о чем толкуют подсевшие к столу и пялящие на нее глаза разномастные приятели Есенина. Она не понимает по-русски, но с Есениным они понимают друг друга. И оба встают, словно обменявшись мыслями без слов. Она плавно проходит вперед удивительной скользящей походкой. Он движется, чуть отступя, провожаемый насмешливыми и завидующими взглядами.

Возможно, была тут большая любовь, но сколько открывалось возможностей для ничем не сдерживаемого дурмана, для себялюбивого упоения своей особенной биографией. Жизнь в особняке на Пречистенке, отведенном для оранжерейных опытов знаменитой фантазерки-артистки. Стоило попасть за рубеж, нить, скреплявшая их, разорвалась. Есенин не хотел и был не в силах что-нибудь воспринимать, кроме России.

___________

В последний раз я видел Есенина после возвращения его из-за границы. Дело происходило в «Домино», последнем кафе уже завершившегося устного периода нашей поэзии. В ту пору организовались издательства, появились номера толстых журналов, началось строительство советской литературы. Нэп захлестнул подмостки кафе выступлениями профессиональных эстрадников. «Домино» считалось кафе Союза поэтов10, но поэты и там потеряли свои позиции. Все же по привычке встречались в маленькой канцелярской комнате позади зала. И каждый вечер дежурил член Союза на предмет выдачи справок и сведений.

В тот вечер я был таким дежурным. Вошел кто-то из служащих и сказал, что за отдельной загородкой сидит Есенин с компанией. Идет беспокойный разговор, и неизвестно, чем он кончится. Я направился к месту действия. До меня донесся голос Есенина. Знакомый голос с отчетливыми интонациями, с тяжело падающими словами. Хриплый и потому более низкий, взбудораженный и возмущенный. Открыв дверь, я увидел сидящих, все они были не в себе. Есенин негодовал и кричал. Он словно обрадовался, когда я с ним поздоровался, увидев знакомое лицо.

Почему-то одиноким и чужим казался он в случайном окружении. Мы отошли к сторонке, и я старался его успокоить. «Сергей Александрович, стоит ли волноваться? — таков был смысл моих слов.— Вот вы вернулись, вы здесь дома, вы знаете, как все вам рады, как все вас любят…» Я сам был очень взволнован, и мне хотелось ему сказать что-то хорошее. Он продолжал еще жаловаться и возмущаться, но вышел в залу и присел в стороне. На нем был серый костюм, белая крахмальная рубашка, желтые ботинки с белым замшевым верхом. В руках твердая шляпа с узкими полями и высоким дном. Все — отборное, отличного качества, и все мятое, несвежее, слежавшееся. Словно не раздеваясь сутками он таскает эту чужестранную оболочку.

И такое же несвежее лицо с тусклыми глазами, с прядью посеревших волос. Он сидел, ни на кого не оглядываясь, поникнув, будто в забытьи. Но его, конечно, заметили, узнали, повернулись к нему. Раздались приветствия, аплодисменты, просьбы прочесть стихи.

Есенин медленно встал и с трудом пошел между столиков. С усилием поднялся по ступенькам, взобрался на подмостки и остановился. Стоял непрочно, словно вот-вот упадет. Слегка наклонил голову и тихо произнес первые слова:
Годы молодые, с забубённой славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Голос был еле слышный, надорванный, утомленный. Но сразу в зале все замерли, принимая каждое слово. Он улыбнулся, чуть тряхнул головой и прочел второе двустишие. И, как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас. И это не стихи, а открытый рассказ о себе, интимная беседа с каждым слушателем. Лирика, лишенная всех прикрас, полная, всё покоряющая искренность. Лирика, беспощадная к самому себе, правдивая без рисовки, какой была и лирика Блока. И, как всегда это бывало, стихотворение словно подкрепляло его. Он выпрямился, как бы опираясь на строчки, на главную свою опору в жизни. И при этом креп его голос, прорвавшись сквозь мутную хрипоту. И когда дошел до строк:
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну хлестать по лошажьим спинам,—
он выкрикнул их с задорной силой, со всё опрокидывающей уверенностью. И вдруг, после безудержного полета, он остановился и в недоумении развел руками:

— Что за черт? — огляделся он, говоря совсем просто:

— вместо бойкой тройки

Забинтованный лежу на больничной койке.

Но тут не было отчаянья, а удивленная насмешка надо всем, что с ним произошло. Усмешка над собственной слабостью, и отсюда надежда, что все кончится благополучно.

И от всего в целом пахнуло Россией со всеми ее взлетами и обрывами, Россией, какую он нес в своей крови и природу которой так умел выражать.

Больше он не читал и со слабой улыбкой, сам растроганный не то бешеными аплодисментами, не то собственными только что прочтенными стихами, пробрался среди людей, смотревших на него с благодарностью и восхищением, и, надев свою чужестранную шляпу, спустился по ступенькам к выходу на ночную московскую улицу.
___________

Ну, конечно, лет прошло не мало,
И пора,
взглянув по сторонам,
Вспомнить все, что время отнимало,
Что так щедро приносило нам.
И средь тех,
кто распростился с ношей
Жизненных трудов,
встаете Вы,
Тот, кого по-дружески —
Сережей
Называли улицы Москвы.
И легко представить,
что в награду
За любовь, хранимую года,
Вдруг сейчас
на эту вот эстраду
Вы легко вбежите.
И тогда
Стих заблещет утренним востоком,
И такой крылатый вспыхнет жест,
Что навстречу
ринется потоком
Молодежь, сорвавшаяся с мест.
И опять звенеть тугим гитарам,
И кипеть черемухам весной…
Невозможно
Вас представить старым
С тусклым взглядом,
с важной сединой.
И не нужно лишних опасений,
Время взвесит труд Ваш и житье.
Есть Россия.
Есть Сергей Есенин,
Без оглядки
веривший в нее.

Комментарии

Спасский Сергей Дмитриевич (1898—1956) дебютировал в литературе в 1917 г. как поэт-футурист. Жил в Ленинграде, выпустил несколько сборников стихов и прозы в 1926—1941 гг.; работал также как переводчик и оперный либреттист. Перед войной опубликовал свои воспоминания о встречах с Маяковским. В послевоенные годы был незаконно репрессирован, несколько лет провел в лагерях и ссылке. После освобождения закончил исторический роман «1916 год» (окончание дилогии, первая часть которой называлась «Перед порогом»).

Воспоминания о Есенине (ф. 1604, оп. 1, ед. хр. 1257) были написаны Спасским за несколько месяцев до смерти (его письмо к К. Л. Зелинскому, приложенное к тексту воспоминаний, датировано 27 мая 1956 г., а 24 августа того же года С. Д. Спасского не стало).

1. Историю Книжной Лавки Союза писателей и оценку значения ее деятельности для литературы в годы типографского кризиса см. в воспоминаниях М. А. Осоргина (Наше наследие. 1990. № VI (12), с. 124-131).

2. Эта беседа с Есениным нашла отклик в письме Андрея Белого поэту-суриковцу С. Д. Фомину, написанном между 8 и 20 декабря 1918 г.: «Очень хотелось бы, чтобы Вы встретились с С. Есениным и Клычковым; и — вот почему: в Ком(иссариате) Народного) Просвещения организуется литературный отдел, руководимый Советом и Коллегией; в Совете должны по плану Луначарского заседать представители разных литературных ) течений и групп; важно, чтобы крестьянские поэты имели своего официального представителя; для этого нужна организованная) группа; а крестьянских поэтов немного; очень советую Вам войти в контакт с Есениным и Клычковым; они жалуются, что их — представителей крестьян — мало (…). Хотелось бы, чтобы возник Крестьяно-Культ: хлопочите! Луначарский сказал, что Крестьяно-Культы — будут» (ИМЛИ, ф. 74, оп. 1, ед. хр. 34).

3. Особняк в «мавританском» стиле на Воздвиженке (ныне там помещается Дом дружбы с народами зарубежных стран) принадлежал издательнице газеты «Русские ведомости» В. А. Морозовой, свекрови Маргариты Кирилловны Морозовой (урожд. Мамонтовой; 1873— 1958) — известной московской общественной деятельницы и мистически-идеальной любви Андрея Белого, адресата многих его писем, прототипа Сказки во 2-й «Симфонии» и Зариной в поэме «Три свидания».

4. Кусиков Александр Борисович (Сандро; 1896—1977), поэт, один из основателей имажинизма. В 1918—1920 гг. выпустил восемь поэтических сборников. Член президиума Всероссийского Союза поэтов. В 1921 г.выехал в командировку в Германию, откуда не вернулся. В Берлине сотрудничал в газете просоветской ориентации «Накануне»; затем переехал в Париж. С начала 1930-х гг. отошел от активной литературной деятельности. Спасский пишет о сборнике: Кусиков А., Бальмонт К., С л у ч ан о в с к и й А. Жемчужный коврик. М.: Всероссийский Союз поэтов, [1921]. Под материальными возможностями Кусикова здесь, вероятно, подразумевается то, что последний организовал и содержал два эфемерных издательства: «Чихи-Пихи» и «Сандро», выпускавшие его стихотворные сборники.

5. Известен инскрипт Маяковского Кусикову на сборнике «Все, написанное Владимиром Маяковским» (1919):

«На свете
Много
вкусов и вкусиков:
одним нравится
Маяковский, другим —
Кусиков».

Надпись воспроизведена в книге: Марков А. Ф. «Храните у себя эту книгу…» М., 1989.

6. Имеется в виду книга: Кусиков А. Коевангелиеран. М.: Имажинисты. 1920.

7. В действительности взаимоотношения Есенина с имажинизмом были глубже и сложнее. Спасский, по сути дела, разделяет мнение Ходасевича: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача» (Ходасевич Вл. «Некрополь» и другие воспоминания. М., 1992, с. 163). Однако в вопросах своих поэтических предпочтений Есенин отнюдь не был безволен и подвержен внушению, а сознательно и обдуманно выбирал себе поэтических союзников.

8. Имеются в виду строки из первой редакции «Кобыльих кораблей» Есенина, опубликованной в сборнике «Харчевня зорь» (М., 1920):

Славься тот, кто оденет перстень
Обручальный овце на хвост.

9. Речь идет о выступлении Блока в Доме Печати 7 мая 1920 г. (в этот же день состоялось выступление в Политехническом музее и «Studio Italiano», созданной при Книжной Лавке писателей). 3 и 5 мая Блок также выступал в Политехническом, 9 мая во Всероссийском Союзе писателей. Воспоминания Спасского позволяют уточнить дату возвращения Есенина из Константинова, куда он уезжал, предположительно, в середине апреля (см.: Белоусов, Ч. 1, с. 160—161, 271; Базан о в В. В. Материалы к биографии С. А. Есенина // Есенин и современность. М., 1975, с. 315).

10. О «Домино» и «кафейном периоде» отечественной поэзии см.: Аброскина И. И. Литературные кафе 20-х годов // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1978, с. 174—192. Всероссийский Союз поэтов (СОПО) — литературное объединение, существовавшее в 1918—1929 гг. и объединявшее поэтов разных направлений и школ. Первым председателем был В. В. Каменский, затем Союз возглавляли В. Г. Шершеневич, И. А. Аксенов, Г. А. Шенгели, неоднократно — В. Я. Брюсов. По мнению Шершеневича, в отличие от Всероссийского Союза писателей «Союз поэтов был детищем революции и поэтому работал по-революционному и молодому». См. также главку «Два Союза» в «Великолепном очевидце» Шершеневича (Мой век… с. 606—608).

«С. А. Есенин. Материалы к биографии». Составители: Н. И. Гусева, С. И. Субботин, С. В. Шумихин. М., «Историческое наследие", 1993.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика