Поиск по сайту
Наша кнопка
Счетчик посещений
62148552
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
2340
146743
842377
58064874
3147658
1054716
Сегодня: Апр 27, 2024
Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
МИЛОНОВА Н. Воспоминания (О Иване Приблудном)
21.06.2010 11:58
|
|
/ 2
Страница 18 из 20
18
В Москву я вернулась из Баку 19 апреля. Мама сообщила мне, что Иван арестован. За несколько дней до моего приезда, приходили Женя Пермяк и Боря Филиппов с этим печальным известием. Они пришли еще раз, чтобы увидеть меня, и рассказали, все, что знали.
В марте Иван поехал в Ленинград. Там он захотел увидеться с Борисом Корниловым и пошел к нему. Дверь открыл работник НКВД и объявил ему, что Корнилова видеть нельзя. Иван мощной рукой отодвинул стража и пошел успокаивать Корнилова, уверяя его, что это недоразумение скоро рассеется. У Ивана тут же отобрали паспорт, который он назавтра получил обратно в Управлении НКВД. Приехав в Москву, он все же успел увидеться с Женей и Борей и рассказать им все это. Через несколько дней, 31 марта, его арестовали.
Я, мама, моя сестра, её муж, Женя Пермяк и Боря Филиппов — все мы сидели у папы в кабинете и обсуждали сложившуюся ситуацию. Женя пытался успокоить меня, уверяя, что Иван «обворожит следователя» и скоро вернется. Я не смотрела на это так оптимистически. Я видела — в Баку начинались повальные аресты. Мне рассказывали, что из Ленинграда высылаются семьи арестованных. Поэтому на предложение Жени и Бори делать Ивану в тюрьму передачи, на их деньги, я ответила отказом. Я отвечала не только за себя и ребенка (хотя и это было достаточно), но и за семью моих родителей, так великодушно относившихся ко мне, не считавшейся с их советами и желаниями. На этот раз я не делала ему передач. Но это мне не помогло.
В начале июня я уехала вместе с братьями школьниками и моим сыном в Евпаторию. Вернулась в Москву 1 сентября, а третьего октября меня арестовали.
На следствии мне предъявили обвинение по статье 58-8-17-12. Это означало, что я обвиняюсь в соучастии через недоносительство в террористической деятельности… Это было так смешно, что я даже не разволновалась. Мало того, я даже обрадовалась. «Слава богу, ничего не наболтал!», — подумала я о Иване. Единственно, чего я опасалась, это его дурного языка. «А террор?! Какая глупость!!!»
Заполнив анкету, следователь начал задавать мне вопросы. Что я знаю о контрреволюционной террористической деятельности моего мужа? Я ничего не знаю. Кто у него бывал — тоже не знаю, мы жили по разным адресам. И вообще я ему не жена, мы разведены еще в 1930 году. «Тогда почему же по возвращении Приблудного из Астрахани вы прописали его в своем доме в качестве мужа?» На это мне нечего было ответить.
Суд меня не судил. Все страшные статьи от меня отпали; меня судило Особое совещание и приговорило к 8 годам исправительно-трудовых лагерей, как члена семьи изменника родины.
После двух лет пребывания, без переписки, в Томской тюрьме я этапом была направлена на Колыму, в Магадан. Там работала швеей на швейной фабрике. Одна из моих товарок работала в прачечной и встретилась там с человеком, который находился вместе с Иваном в камере на Лубянке. Об этом я уже писала.
Второй раз о Иване мне рассказал, сначала в письме, а потом и лично, наш общий знакомый, Борис Вячеславович Бабин. Сначала сложными путями я получила его записочку. Воспроизвожу её буквально, за тридцать лет она порядочно поистерлась.
13/XI [год, наверное, сороковой. Н.М.]
Милая Наташа!
Очень благодарю Вас за привет и память. Лишь только приму приличный вид, постараюсь предстать и пред Ваши очи.
О Ване у меня самые светлые воспоминания. Вероятно я для Вас – последний свидетель его пребывания в Бутырке. Есть, конечно, люди, которые встречались с ним и позже, чем я, но, думаю, нет среди них таких, кто дорожил бы его обществом больше, чем я. Мне было очень дорого совместное с ним пребывание в тех условиях – и я очень скучал, когда его перевели куда-то. Очень хороши были его декламации и импровизации. Очень чист сердцем был он сам, очень тепло вспоминал о Вас…
Тем более приятно будет мне побеседовать с Вами.
Жму Вашу руку и желаю здоровья.
Привет Вам от Б.К. [сейчас я не помню уже, что это — Б.К., Н.М.]
Мне удалось встретиться с Борисом Вячеславовичем. Но встреча была очень короткая, в опасных для нас обоих условиях, я волновалась и о многом забыла его расспросить, хотя накануне, готовясь к встрече, я тщательно продумала и подготовила вопросы. Спросила я, какие у Ивана были допросы; смотря в сторону, Борис Вячеславович ответил: «Как у всех». Сказал, что у Ивана начиналось кровохарканье. Что показания на него давали Юра Есенин и Павел Васильев. Рассказал, что в камере к нему относились хорошо, но на него неистово нападал Нарбут. Каждый раз, когда заключенным давали бумагу для заявлений, Иван писал на имя Ежова издевательские заявления в стихах (когда в 1964 году у Ивана на родине, в Безгиновке, отмечался сорокалетний юбилей его литературной деятельности, кто-то из его односельчан рассказал мне, что, бывало, избитый мачехой, он залезал на тополь, растущий перед домом, и кукарекал. Эти заявления Ежову те же кукареканья). Передач от меня Иван не получал, и Борис Вячеславович делился с ним тем, что имел сам. При каких условиях Иван ушел из камеры — он не помнит — видимо, самому было лихо. В заключение рассказал, что от кого-то слышал — в бане была найдена надпись о том, что Иван приговорен к расстрелу. Бутырская баня была одна на всю тюрьму. И люди, уходившие на приговор, уговаривались с товарищами, в каком месте они сделают в бане надпись — сообщат о своей судьбе. Видимо, такая надпись в бане действительно была. Моей маме на запрос о судьбе Ивана ответили, что он осужден на десять лет исправительно-трудовых лагерей без права переписки. Позже я узнала, что таких лагерей вообще не было, это наименование было шифром расстрела. Я не только сама никогда не встречала людей, освободившихся из подобных лагерей, но даже и не слышала о таковых.
В 1950 – 1951 году я, живя в Калуге, написала заявление во Всесоюзный ЗАГС с просьбой сообщить мне, нет ли у них сведений о смерти Ивана. Ответам из НКВД, в которых стандартно всем сообщали: «Жив, здоров, работает», — я не верила. Мне ничего не ответили.
В 1955 году мы с сыном послали заявление в Военную прокуратуру с просьбой о пересмотре дела Ивана. 4 декабря 1956 года я получила справку (за №4н-016956/56) из Военной Коллегии Верховного суда СССР о реабилитации.
СПРАВКА
Дело по обвинению ПРИБЛУДНОГО Ивана Петровича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 24 ноября 1956 года.
Приговор Военной Коллегии от 13 августа 1937 года в отношении ПРИБЛУДНОГО И.П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
ПРИБЛУДНЫЙ И.П. реабилитирован посмертно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО СОСТАВА
ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ
(ЛИХАЧЕВ)
А в первых числах января 1957 года я была вызвана в районный ЗАГС Москворецкого района Москвы и, к моему удивлению, мне вручили свидетельство о смерти Ивана. Там говорилось, что он умер 4 мая 1939 года. О месте смерти и причине смерти ничего не было сказано. Буквально это звучит так: «Причина смерти — прочерк; — о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1956 года марта месяца 23 числа произведена соответствующая запись за №253». Место регистрации — город Калуга. Это был ответ на мой запрос от 1951 года.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.